— лететь бы и лететь! Казалось, что подобным жертвоприношением все исправится; казалось, что выгнать человека можно понарошку, не сломав отношений, а слава и будущее «Петербурга» уцелеют. Я говорил:
— Гнать, гнать надо.
Витя говорил:
— Так невозможно жить, когда вот так вот деньги.
Никита говорил:
— Ха, можно и гнать… А может, срок дать?
— Пять лет, — отвечал сам же. — Без права переписки.
Никитка же права голоса не имел, а Николай ходил затравленный, но барабанов не нес.
Теперь мне неприятно думать, что я был так жесток и глуп.
А студенты проводили «вечера отдыха». Некое содружество студентов проводило «вечер» в банкетном зале гостиницы «Ленинград» и желало нашего содействия. Мы согласились содействовать за сто рублей гонорара и привезли некачественную аппаратуру в небольшой зал гостиницы, где и установили ее заранее напротив длинного банкетного стола. «Санкт-Петербург», собственно, не играл в ресторанах, поскольку это считалось дурным тоном и поскольку программа у нас была сугубо концертная. Студенты видимо, удачно потрудились летом и желали не просто слушать концерт, но и закусывать при сем.
Отстроив аппаратуру днем, мы явились, как договаривались с командиром недавнего стройотряда, к полдевятого чтобы начать концерт в девять.
Студенты оказались в основном мужеского пола, сидел они за длинным столом угрюмо, набычившись, сняв пиджак] распустив галстуки и закатав рукава.
Начинаем концерт и чувствуем — что-то не так. Никаки тебе восторгов, аплодисментов, на нас просто не смотря Обидно, ну так что — играем себе и играем.
Дверь в банкетный зал приоткрывается, и в нее, я вижу просовывается белая угро-финская голова. За головой появляется тело, и по одежде я понимаю — это действителы угро-финн, а точнее, просто финн из соседней Суоми. Слушает, вежливо хлопает после финального аккорда. Скоро их уже несколько возле дверей. Слушают и хлопают этак вежливо, одобрительно. Скоро они уже, человек с двенадцать сидят за индиферентным столом возле студентов. Кто-то из отдыхающих студентов взмахом руки пригласил их за стол. Сидят, выпивают, закусывают, аплодируют.
А студенты все также — угрюмо и набычившись. Не реагируют ни на «Санкт-Петербург», ни на странных гостей. Тут мы и понимаем, что студенты так успели отдохнуть до девяти, то есть до начала концерта, что сил и сознания у них осталось лишь на угрюмость и набыченность.
Лишь бывший командир пытается прогнать блондинов, тянет то одного, то другого за локти; блондины согласно кивают и стараются напоследок что-нибудь ухватить на вилку Командир жалуется:
— Столько заработали — жуть. На той неделе гуляли «Москве». На позапрошлой — в «Неве». Денег еще навалом, а сил более нет. Что делать, а?
Они не знают, что делать, а мы, похоже, знаем. Надо гнать Николая. На эту тему переговорено с избытком, уже и не говорим. Что говорить? Гнать надо. Но не гоним. На одной из репетиций в Водонапорной башне я вдруг начиная поносить несправедливо Виктора, а Никитку затыкаю привычно. На Николая и не смотрю. По-людски толковать могу только с Никитой. А дома с родителями затяжная окопная война. Один месяц покоя и счастья все же не перевешивает четырех лет кайфа.
В конце декабря у нас несколько концертов на «вечерах-отдыха» с закусками, а в середине декабря мы с Никитой заняты в Университете. В репетициях перерыв.
Даже Витя не звонит и не заходит, хотя живет рядом, зато звонят круглые сутки малознакомые олухи, и от звонков нет ни покоя, ни радости. Я прошу брата-девятиклассника:
— Если позвонит кто, говори, что я умер.
Он и говорит. Эффект потрясающий — полгорода волосатиков гуляет на поминках, оплакивая безвременно угасший талант.
Звонит Никита:
— Ты что, умер?
— Да, я умер. Во сколько завтра собираемся?
— В пять у Водонапорной.
— Кто-нибудь звонил?
— Никто не звонил. То есть покоя не дают по поводу твоей смерти. Но ни Витя, ни Николай, ни Никитка — эти не звонили.
— А они, сволочи, знают, что у нас игра?
— Как же! Знают.
— Значит, в пять у башни. До завтра.
Завтра в пять прихожу на улицу Воинова, там клуб Водонапорной башни, встречаю Никиту.
— Слышь, а наши уже уехали. Вахтер говорит — часа в три собрали вещи и уехали.
— Не подождали, сволочи. И ладно — таскать барахло не придется. Знаешь, куда ехать?
— Я ж и договаривался. Это на Охте.
Едем на Охту и находим двухэтажную стекляшку-кафе. На улице мороз. Продрогшие спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею желание обругать «сволочен» за самовольный отъезд из Водонапорной башни.
Колонки и микрофонные стойки расставлены, провода аккуратно прибраны — Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами.
— Здорово, сволочи, — говорю я.
— Здорово, здорово, — отвечает Витя, а Николай молчит. — А двоечник где?
— Здесь он, здесь, — отвечает Витя, а Николай молчит еще больше.
Оглядываю зал, замечаю нескольких незнакомых волосатиков, боязливо посматривающих на меня.
— Это что, — говорю с напором, — опять двоечник притащил?
— Нет. — Витя докручивает на стойку микрофон, подходи, мнется, посмеивается, говорит: — Тут дело такое… Отойдем— ка.
— Никита, будь другом, достань «Иолану» из чехла! Пусть отогревается. — Никита кивает.
Мы с Витей отходим к лестнице.
— Чего у тебя?
— Такое дело… — Витя мнется.
— Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штеккер припаял?
— Такое дело… Н-да. Мы тут две недели думали.
— Умные.
— Подожди. — Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но ясно:. — Мы решили отделиться. У Никиты учеба. У тебя учеба и спорт. Это все хорошо. Вы побаловались, побаловались — и привет. А нам как? Потом в сначала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы в рок-н-ролле люди случайны а мы поставили жизнь. За аппаратуру частями выплатим. Сегодня играем без тебя и Никиты. Можете подождать и получить деньги. — Витя смягчается и просит: — Останемся друзьями?
Я чуть не задохнулся:
— Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!
Я иду к Никите и смеюсь над ним:
— Ты случайный, понял? — Он не понял. — Они жизнь поставили! У них жизнь каждый день стоит, а у нас — случается! Я из них, сволочей, очаровников сделал, а онин случайные! — Никита не понимает. — Ты не понимаешь? Нет! Нас выгнали! Меня эти сопли выгнали из «Санкт-Петербурга», который я сделал…
Витя подошел и положил руку на плечо.
— Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другoe название.
— Убери руку, дружок. — Я сбрасываю его руку и отвм рачиваюсь. — У вас не может быть названия. У вас и имени-то нет.
— «Большой железный колокол», — говорит Витя и начл| нает злиться. — Хватит, не воняй тут.
Я неожиданно успокаиваюсь:
— Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих чур, не трогать.
— Мы две недели репетировали.
Набиваются в стекляшку рок-н-роллыцики и кайфовальщики, а мы с Никитой садимся за крайний столик и тоже кайфуем. Хорошо сидеть и кайфовать, когда другие поставили жизнь. Ничего себе поставили, думаю про себя с завистью. Николай играет на гитаре, а на барабанах колотит Курдюков. Мишка Курдюков — был такой барабанщик. Майкл! Кгда они его успели подцепить, сволочи! Здорово спелись, сволочи, хотя Николай на гитаре и не пашет, но в сумме нормально звучит, кайф! А мы с Никитой кайфуем за сиротским столиком семимильными шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.
— А ничего. А? Ничего это они рубят, — икает Никита.
— «Большой железный колокол», понимаешь, — икаю в ответ. — У них колокол, бля, а у нас икота.
— Ты кайфуй, сиди. Счас денег дадут.
— Кайфую. Главное, никакого тебе обходного листа.
— Кайф!
Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и выходим на мороз. Сугроб на сугробе и сугробом погоняет — зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю пачку пятерок и выбрасываю на ветер. Подхваченные поземкой, пятерки вальсируют по сугробам.
— Деньги на ветер, — говорю я. — И ты выброси, Никита. Выброси.
— Нет, — отвечает Никита. — На фиг надо. Не выброшу. Ты пижон, старичок. Это работа.
— Это кайф, — не соглашаюсь я. — А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме жизни.
— Вот, вот. Вот я ее и приберегу на случай.
Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда.
Однако развод затягивается на неделю. Через Витю уславливаемся с «Колоколом» — те концерты, о которых договаривался я или Никита, работаем «Петербургом».

Привычно улыбаясь кайфовальщикам и рок-н-роллыцикам, и дрыгая ножками, срываем несколько лавровых венков, получая по сотне от предновогодних студентов и последний раз выступаем на «сейшене» с закусками в «Советской» гостинице, где на последнем этаже арендовали большой банкетный зал организованные кайфовалыцики из недавних стройотрядовцев. То ли благосостояние росло, то ли солнечная активность виновата, но в конце семьдесят третьего «Петербург» почему-то приглашали концертировать именно в кабаки.
Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о том, чем жили вместе и с чем терзались на бесконечной стене.
Нас с Никитой не устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол, случайные, а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне знают вахтеры Витю и Николая, и сейчас грузовичок с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти и обратно. Вот именно — грузовичок. После концерта получаем сотню за поддельный кайф и долго грузим электродерьмо в грузовичок. Я подруливаю к ленивому водиле и, сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. в Туда ехать — делать крюк, но водиле за десятку все равно. Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я сажусь в кабину к водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:
— Напоследок с шиком, да?
— С шиком, старичок, с шиком.
Мужики залезают в глухой кузов и грузовичок фигачиш по морозным улицам на проспект Металлистов.
Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю из кабины и распахиваю кузов.
— Вылезайте, сволочи, приехали.
— Ага, — говорит Витя, вылезая, — черт, а куда это мы приехали?
— Ты приехал, куда ты, гад, за милостыней ходил.
Николай тоже вылезает, молчит. Никитка выскакивает! Никита за ним.
Никита поясняет:
— Такой попc, мужики. Сперва, подсчеты, потом — расчеты.
— Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что.
«Колокол» молчит. Витя сморкается, Никитка плюется, а Николай просто молчит и курит.
— Обжилите? — спрашивает Витя.
— Жилить нечего, — отвечаю я. — Помогайте таскать...
— На хрен еще и таскать, — ругается Николай и уходил с Никиткой, а Витя все-таки остается помогать.
Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваром и мятых перин.
Итог нашего восхождения обиден и насмешлив: Никита — минус пятьсот рублей, я — минус пятьсот тридцать рублей, Никитка — по нулям, Витя — минус двести рублей, Николай — плюс двести сорок.
На этом, собственно, история славного детища моего «Санкт-Петербурга», заканчивается, но не заканчивается жизнь, и эта жизнь, веселая и честолюбивая штука — не дает покоя, хотя помыслы мои все на стадионе и надежды жизни все там, но не верится, что более не кайфовать на сцене, бросая свирепые и презрительные взгляды в зал, кайфующий и вопящий.
Я призываю под обтрепанные знамена удалых Лемеховых, сочиняю публицистическую композицию «Что выносим мы в корзинах?», сделанную в трех — но каких! — аккордах, и пытаюсь подтвердить законное право соверена рок-н-ролльных подмостков. Отдельные схватки с «Колоколом», «Земляпами» и прочими вроде бы подтверждают силу, но объективный закон уже привел ленинградский рок к раздробленности, бессилию и временной импотенции. Грядут уже времена «Машины времени», когда аферисты-подпольщики кайфовальщики воспрянут духом, и завертятся серьезнь дела с московским размахом, помноженным на ленинградскую истерическую сплоченность.
Весной семьдесят четвертого я перепрыгиваю в высоту 2-14 на Зимнем первенстве страны, где побеждаю многих именитых, ближе к лету защищаю диплом, у меня рождается дочь, меня вот-вот забреют в армию на год… Как-то с Никитой в нестандартном состоянии крови и печени появляемся на выступлении «Колокола», где выползаем на сцену и с помощью Вити рубим мой супер-боевик «С далеких гор спускается туман» — как бы прощание с бесконечной стеной без вершины. После я крошу гитару о сцену под вой кайфовалщиков и прощальный плач «Колокола», после еду один домой, вдруг понимая, что — все, не могу, не хочу, истерия невроз, хочу тихо-тихо, прыгать, бегать, ничего не знать и не слушать.
Продаю свою часть аппаратуры, пластинки, магнитофон обнаруживая перед собой новую отвесную стену, и стена эта — олимпийская, у нее тоже нет вершин, по крайней мере для меня.
STOP— ТIМЕ. ЯПОНСКИЙ УДАР НОГОЙ
Эти лекции про законы Хаммурапи у меня в печенках Вот Санька на лекции не ходит. Нинка — не ходит. Егор — не ходит. Никто не ходит, и я не пойду. Правда, они с другого факультета. Санька говорит, что их выгонят вот-вот. Им наплевать, впрочем, потому что Санька любит Нинку, Его любит Нинку, а Нинка любит меня.
Она мне противна. Она мне противна, потому что противна. Не знаю — почему это? Наверное, ее лицо не в моем вкусе. И руки, и ноги. Не знаю точно про свой вкус, но он мне неприятна. Ночь за ночью она проводит у самбиста. Сосед самбиста — мой знакомый. Мы не дружим и в помине. Поэтому он и сказал. На вечеринке в общаге подошел и сказал. Я проверил — все точно.
«Академичка» — любимое место. В полуподвале «акаде-лшчки» поили кофе. Там и пиво продавали, а в большом зале пышные кулебяки ждали покупателей. Толстые женщины в белых передниках лениво косились на туристов. Туристы валом валили из кунсткамеры, которая в двух шагах от «академички». Там в банках заспиртовано всякое. Туристы покупали борщи и полтавские котлеты. Они покупали и кулебяки. Они все покупали и съедали.
Толкаю тяжелую дверь, еще одну. Ступаю по кафелю новыми ботинками. Подошвы скрипят. Совсем новые ботинки, не то что джинсы. Джинсы у меня заношенные. Поэтому и дешево достались. Но в них уютно, как в детской кроватке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20