Вы поговорите с послом на вокзале». На автомобиле германского консульства мы домчались до Московского вокзала и выскочили на перрон. Брокдорф-Ранцау был уже в вагоне. Гетцш подвел меня к окну купе и представил германскому послу:
— Господин Полетика, представитель «Ленинградской правды», хотел бы узнать ваши впечатления о Ленинграде.
— Enchante! Enchante! (Очарован!) — воскликнул посол и протянул мне руку в окно вагона (разговор шел на французском языке). — Петроград совершенно не пострадал. Советское правительство принимает все меры для украшения этого дивного города.
Тут раздались свистки кондукторов, гудок паровоза и вагоны мерно двинулись в путь. Посол любезно кивал головой из вагона и махал ручкой.
Мы с Гетцшем остались одни на перроне. Гетцш радостно воскликнул:
— Теперь вы можете напечатать, что имели интервью с послом. Граф Брокдорф-Ранцау восхищен красотой Петрограда и высоко ценит усилия советского правительства украсить этот дивный город.
— Конечно, я это напечатаю, — возразил я. — Но я напечатаю и другое: как вы сами предложили мне еще до приезда посла приготовить вопросы, которые интересуют редакцию «Ленинградской правды». Я составил эти вопросы под руководством и под диктовку члена редколлегии И.М. Майского. Посол мог ответить на эти. вопросы и мог не ответить, но держать меня в ожидании в приемной пять часов, а затем тайком сбежать на вокзал — это неприлично. Мы напечатаем всю эту историю в «Ленинградской правде», в том числе и наши вопросы с соответствующими комментариями.
— Сегодня вечером я буду у господина Майского и объясню ему в чем дело, — ответил Гетцш.
На этом мы расстались. Я вернулся домой и в тот вечер в редакции не был. На следующий день И.М. Майский рассказал, что Гетцш был у него накануне, принес извинения за то, что посол был очень занят и не мог поговорить со мной. Но в следующий раз граф Брокдорф-
— Ранцау сочтет приятнейшим долгом ответить на вопросы редакции.
В заключение И.М. Майский показал мне визитную карточку, на которой стояло «Отто Гетцш. Член рейхстага» и сказал:
— Он принес самые вежливые извинения.
— Но все же мы не получили интересного интервью, — ответил я.
— Нет, получили, — возразил И.М. Майский. — Когда посол вместо того, чтобы ответить на острые вопросы или отказаться ответить на них, потому что они слишком остры, держит вас, представителя «Ленинградской правды» шесть часов в приемной, а затем тайком удирает на вокзал, то фактически редакция получила ответ на свои вопросы о том, сохранятся ли правительство и существующий строй в Германии или нет. Позиция посла показывает, что в правящих кругах и в правительстве Германии сейчас нет уверенности в том, что существующий политический и социальный строй в Германии прочен. Вы действовали хорошо, но я и не ожидал ответа на наши вопросы. Слишком они были острыми.
Так я, ожидавший упрека за то, что упустил получить от Брокдорфа-Ранцау желанное интервью, получил первый урок в области высокой дипломатии.
За «интервью» с графом Брокдорф-Ранцау через несколько дней последовало интервью с американским сенатором Робертом Лафоллетом. Он был организатором и руководителем третьей в США (кроме двух традиционных исторических партий — республиканской и демократической) — фермерско-трудовой (рабочей) партии, которая выдвинула его кандидатуру в президенты США на президентских выборах 1924 года. Кто такой Роберт Лафоллет, я, начитавшись в июле-августе американских газет и журналов, знал хорошо. Но почему он приехал в сенатские каникулы в Советскую Россию и в Прибалтику, что погнало его к нам — свирепым большевикам со страшными бородами и с ножами в руках (так в американских газетах и журналах изображали советских граждан), когда он мог отдыхать в Майами или в Ницце, — вот это было вопросом. Я пришел к выводу, что Лафоллет поехал в Советскую Россию с какой-то определенной политической целью. Выяснить эту цель стало моей задачей.
Когда я явился в гостиницу «Европейская» и представился сенатору и его свите (с ним были, кажется, два конгрессмена), то решил провоцировать сенатора обычным для ленинградских журналистов и обывателей разговором о красотах и достопримечательностях Петрограда. На традиционный вопрос «Как вам понравился Петроград?» Лафоллет ответил, что Петроград ему очень понравился:
— Какие дворцы! Какие улицы, каналы! Тогда я перешел в наступление и спросил:
— Вы, конечно, приехали посмотреть наши театры? У нас замечательный классический балет в Мариинском оперном театре.
Сенатор взорвался:
— Какой там балет! — кричал он, и его коротенькая седая бородка тряслась от негодования. — Стал бы я ездить сюда ради балета! Я приехал посмотреть, может ли петроградский порт вывозить пшеницу в Европу и в каких количествах.
Свита Лафоллета попыталась остановить его, но мне уже было достаточно сказанного: американцы хотели узнать, будет ли Советская Россия опасным конкурентом США в вывозе хлеба, если не сейчас, в 1923 году, то в будущем. Но Советская Россия смогла вывозить хлеб, и при том в гораздо меньших количествах, чем накануне Первой мировой войны, лишь в 1924-1928 г. Сталинская коллективизация убила всякий экспорт хлеба из Советской России и сделала ее страной, и по сей день импортирующей хлеб.
В сентябре 1923 г. Петроград посетила еще одна группа американских конгрессменов: — сенаторы и члены палаты представителей, всего человек двенадцать. Приезд их сохранялся в тайне, и портье гостиниц сообщили мне о приезде этой делегации лишь в последний день пребывания ее в Петрограде. Мне сказали, что вечером в особом закрытом зале одной из гостиниц состоится нечто вроде встречи или банкета, на котором будут присутствовать и представители ленинградских властей. Портье гостиницы обещал впустить меня в этот зал вечером, к концу банкета.
Что и как там происходило и о чем шли разговоры, мне не пришлось узнать, ибо, когда я вошел в зал, то наткнулся на И.М. Майского, который, увидев меня, сказал, что мне не нужно брать интервью у членов делегации, так как он. Майский, уже беседовал с ними. Но сенаторы пригласили меня к столу. Я поблагодарил и отказался, чем заслужил одобрительный взгляд Майского. Я хотел уйти, но он задержал меня, сказав: «Подождите. Я хочу поговорить с вами, а потом отвезу вас в редакцию на машине».
Официальным устроителем встречи ленинградских властей с американскими конгрессменами оказался Уполномоченный Наркоминдела СССР по Ленинграду Вайнштейн, имевший короткое, но весьма бурное дипломатическое прошлое. В 1921 г. после признания английским правительством де-факто Советской России Вайнштейн был направлен в качестве советского дипломатического агента в Лондон. Здесь он очень быстро столкнулся с могущественным и упрямым министром иностранных дел Англии лордом Керзоном.
В эти годы (1921-1922) советское правительство приводило к повиновению епископов и священников католической церкви. Католический архиепископ Цепляк, выступивший против насильственных мер советских властей по отношению к католикам и против закрытия католических храмов, был посажен в тюрьму. Лорд Керзон обратился к Вайнштейну с дипломатической нотой, в которой требовал прекращения преследований католиков и освобождения архиепископа Цепляка. Вайнштейн ответил Керзону нотой, в которой отрицал право английского правительства вступаться за католиков в Советской России и требовать освобождения Цепляка, когда само английское правительство ведет войну с католиками в Ирландии, сажает в тюрьмы и даже расстреливает их, в том числе и католическое духовенство. Лорд Керзон потребовал отозвать Вайнштейна из Лондона. Пришлось это сделать. Его назначили уполномоченным НКИД в Ленинграде, чтобы показать Керзону, что Вайнштейн пользуется доверием советского правительства.
Через полчаса встреча с сенаторами закончилась и Майский повез меня на машине в редакцию. По дороге произошел такой диалог:
Майский: «Вы работаете у нас почти два месяца, и мы в редакции все время присматривались к вам. Статьи и корреспонденции вы пишете хорошо. Интервью вы тоже составляете политически грамотно. В ситуации с Гетцшем и с Брокдорфом-Ранцау вы держались хорошо. Наконец, вам удалось прорваться на сегодняшнюю встречу с сенаторами, которую Вайнштейн старался сохранить в тайне от газетчиков. Вы правильно сделали, что отклонили приглашение сенаторов присесть к столу».
Я: «Если бы я был приглашен на встречу заранее, то я, конечно, принял бы участие в банкете, но, захватив вас всех врасплох, я не хотел навязывать своего присутствия».
Майский: «Вы держались с достоинством. Редакция предложила мне переговорить с вами. Вы живете в Киеве и работаете, кажется, учителем в средней школе? Согласны ли вы перейти на постоянную работу и жить в Ленинграде? Вы будете делать то, что делали до сих пор».
Я поблагодарил Майского и сказал, что с удовольствием принимаю предложение редакции.
Мне был дан отпуск на поездку в Киев для ликвидации всех своих киевских дел и через день я умчался прямым поездом в Киев. Родителей я известил о перемене своей судьбы («сменил участь», как говорили каторжники «Мертвого дома» Достоевского), уже вернувшись из Киева в Петроград. Родители, люди старого закала, были недовольны. Они смотрели на журналистику и на сотрудников газет как на «щелкоперов» и предпочитали, чтобы я остался учителем в Киеве или получил работу учителя в Петрограде. Я с трудом успокоил их, написав, что не собираюсь быть весь век журналистом, а сейчас, при наличии иностранных газет, это захватывающе интересно.
Однако чтение газет и журналов, писание статей и корреспонденции, интервью с иностранцами постепенно, по мере того как я привыкал к ним, становились все более и более будничной работой. Только новости, которые я читал в свободной прессе Запада, вызывали у меня неугасающий интерес. Читая множество газет и журналов, я изучал и понимал Запад и, понятно, проходил в эти годы аспирантуру по «текущей истории» свободного мира. Конечно, я не мог «болтать», рассказывать всем, что я вычитал в зарубежной печати, и это в редакции знали и понимали. К тридцати годам я все еще был упорно беспартийным: в редакции понимали, что я не карьерист, не лезу в партию, чтобы сделать карьеру. Баскаков говорил мне: «Мы даем вам читать все, так как вы для нас, для партии, пропащий, идейно развратившийся человек. Если мы посадим на ваше место какого-нибудь члена партии, то он тоже идейно развратится и к тому же не заменит вас. У вас знания, два факультета, дополнительная подготовка к профессуре, четыре языка, легкое перо газетчика. Вы думаете, легко достать вам замену? Все хотят сделать карьеру, все хотят „руководить“ и „управлять“ и для этого лезут в члены партии. А вы не хотите. Ну, тем хуже для нас: мы видим, что имеем дело с честным человеком».
Опишу здесь наболее интересные эпизоды моей журналистской работы.
Мне пришлось брать интервью у бывшего рейхсканцлера германского государства Вирта. Вирт принадлежал к левому крылу католической партии центра. Католик из Рейнской области, противник «пруссачества», сторонник и вдохновитель «Рапалло» (т.е. соглашения и союза между Германией и Советской Россией, заключенного в 1922 г.), Вирт приехал в 1924 г. в Россию в качестве представителя знаменитой оружейной фирмы Круппа. Версальский мирный договор 1919 года запретил фирме Круппа, главного поставщика оружия для Германской империи в 1871-1918 гг., производство оружия, и тогда фирма Круппа решила заняться производством тракторов и сельскохозяйственных орудий. С этой целью фирма Круппа просила советское правительство предоставить ей в концессию большой участок земли в Сальских степях на Кубани для создания там крупного совхоза в качестве опытного экспериментального поля для тракторов и других сельскохозяйственных орудий, производимых фирмой Круппа. Ходатаем по вопросу о земельной концессии на Кубани фирма Круппа и избрала бывшего германского рейхсканцлера Вирта, «духовного отца» Рапалло и человека сравнительно левого.
Вирт приехал и добился концессии для фирмы Круппа. Договор о концессии потерял силу лишь в 30-х годах, после прихода Гитлера к власти в Германии.
У Вирта было типично немецкое багровое лицо с рыже-морковными усами. Вид его был неотделим от мысли о пиве. Он вдохновенно рисовал картину будущего советско-германского сельскохозяйственного «парадиза» в Сальских степях. Я слушал и записывал. Интервью было напечатано в «Ленинградской правде». Но оказалось, что Вирт, кроме ходатайства о концессии для Круппа, имел, повидимому, и другие, более деликатные поручения, о которых я узнал лишь в 30 годы: он приезжал, чтобы добиться согласия советского правительства на обучение летчиков германской гражданской авиации (по Версальскому мирному договору Германии было разрешено иметь всего 100 летательных аппаратов и, кажется, 80 летчиков) в неограниченном количестве в советских военно-воздушных школах в Тамбове и в Оренбурге.
Самым интересным событием и уроком 1924 года в моей «охоте за скальпами» была поездка в Себеж (станция на границе с Латвией) для встречи делегации английских тред-юнионов. Английские рабочие массы в тред-юнионах хотели знать, что же происходит в далекой таинственной Советской России, о которой английские газеты писали, что все женщины в ней «национализированы»? Что происходит после смерти Ленина и кто будет продолжать его дело? В английских газетах уже назывались имена возможных наследников Ленина и обсуждались их шансы. В 1924 г. предстояли выборы в Палату общин, и поездка делегации тред-юнионов в Советскую Россию должна была убедить английских рабочих в том, что лейбористская партия и тред-юнионы дружески относятся к стране социализма, где власть принадлежит рабочим.
Зиновьев еще был председателем Коминтерна, а зиновьевцы — руководителями Профинтерна, то есть Интернационала революционных профорганизаций мира. И хотя Коминтерн и Профинтерн уже находились в Москве, для того чтобы подчеркнуть руководящее положение Зиновьева в международном революционном и профсоюзном движении, зиновьевцами в Петрограде было решено отправить на встречу английской делегации тред-юнионов в Себеж корреспондента «Ленинградской правды».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57