Отложив все это в сторону, я стал продолжать письмо к жене, стараясь в осторожных тонах описать наше бегство: можно было предположить, что прежде, чем письмо попадет в руки к жене, его прочтут…
Теперь, когда мы оказались в тылу и я получил новое назначение, я начал ощущать огромную перемену в моем положении. Редко кто меня называл теперь «инженер» или даже «инженер-капитан», а просто «капитан». Я сидел и думал об этой новой сущности моего звания. Командовать тысячной армией рабочих на строительстве электростанции, пожалуй, было легче, чем командовать взводом пехоты. Там не было ответственности за жизнь человека, а здесь эта ответственность за жизнь каждого солдата! Какая моя роль будет в этой войне и кем я буду командовать, я не знал, но хорошо понимал, что я командир и командовать мне придется. Я всегда был уверен в себе, в своих возможностях, знаниях и в административном умении разрешать вопросы на строительной площадке или в инженерном отделе, а тут я ничего не знал, и не знал сам себя, что я могу и на что я не способен. И это пугало меня. Там, в Киеве или даже в Черемхе, моя ошибка грозила карой мне и только мне, а в этих новых условиях моя ошибка может послужить причиной гибели десятков людей…
Писал я долго, письмо получилось немного путаное, неясное, как и мое настроение. Что-то страшное стояло впереди, страшное, потому что неизвестное и не созвучное всему жизнепониманию. Война, массовое убийство, разрушение, уничтожение…
…Прощай, дорогая, мне кажется, что я не могу сказать «до свиданья»… Когда-то, во времена конца войны 14-го года и начала революции, я помню, как мама моя, прижав меня к себе, говорила: «Я так рада, что ты еще маленький, что тебе не придется быть участником этого ужаса, когда ты вырастешь, то всякие войны и революции будут больше невозможны, я в этом уверена и благодарю Бога, что все это происходит теперь, а не потом, когда ты будешь взрослым.
Ошиблась мама, ошиблась.
Завыли сирены воздушной тревоги. Я подошел к окну и открыл его. Все небо было изрезано лучами прожекторов. Они метались по небосклону, по облакам в поисках где-то летевших немецких самолетов. Чуть-чуть был слышен рокот пропеллеров, потом затих. Синие лучи еще несколько минут скользили в вышине, а потом один за другим погасли.
…Да, ошиблась мама моя. Нужно кончать. «Что день грядущий мне готовит?» Письмо отправляю на наш киевский адрес, так как думаю, что ваши гастроли прерваны. Прощай…
Я заклеил письмо. Потом подошел к приемнику. Можно послушать «без шума». И я подключил наушники. Осторожно подкручивая ручку настройки и смотря на двери, я прошелся по диапазону.
Слышались разные голоса, то на немецком, то на польском, музыка, опять кто-то кричал по-немецки. Вот послышалась русская речь, очевидно, Москва. Диктор говорил о «выравнивании» фронта, о ликвидации больших вражеских соединений севернее Львова. Потом оркестр заиграл «Полюшко-поле»… И вдруг: «Убийца, параноик, бешеная собака, бандит и беспринципный террорист…» — На чистом русском языке, спокойно и четко говорил кто-то. Я подчистил настройку. «За что вы боретесь? Оглянитесь назад и подумайте, что вы собираетесь защищать ценою своей крови, своей жизни. Кого защищать? Тех, кто вас сделал рабами? Коммунистов? Жидов?..»
Быстро выдернув наушники, я повернул настройку на Москву. Кто-то вошел в соседнюю комнату. Приятный женский голос пел: «Эх ты доля, доля девичья…» Откинувшись на стуле и прикрыв глаза, я сделал вид, что наслаждаюсь пением. «Радио слушаете? — вошел майор, который сегодня оформлял мои документы в управлении ВПС. — Смотрите, осторожно с этим, можете поймать такую фашистскую пропаганду… Они сейчас весь эфир наполнили. Спокойной ночи, я пошел спать».
Подождав несколько минут, я снова поставил наушники и вернулся к тому же месту на шкале настройки.
«…Пять миллионов украинцев в 1932-33 годах! А другие национальности? Башкиры, татары, узбеки, литовцы, латвийцы, эстонцы, сколько сотен тысяч их теперь погибло или гибнет с вами, русские люди, в концлагерях Сибири? И это здесь, на полях Украины и Белоруссии вы собираетесь умирать? Чтобы своими телами преградить путь армиям великой Германии, идущей спасать вас и ваши семьи от бешеного изверга Иосифа Джугашвили и жидо-коммунистической шайки бандитов, засевших в Кремле?»
Мне даже жарко сделалось! Первый раз в жизни я слышал такие слова и выражения по адресу Сталина. Я встал, вышел в другую комнату, потом в третью. Все было тихо и никого в доме не было, я снова вернулся к приемнику… «Переходите к нам, и мы все вместе раз и навсегда…»
Где-то хлопнула дверь, я мгновенно повернул настройку, выключил приемник и, еще мокрый от пота и волнения, лег на свой диван.
Пришла целая группа командиров и начала устраиваться на ночлег.
Рано утром вся группа собралась, получили маршевой паек и на трехтонке поехали в Чечерск. Ехали вдоль речки Сожь, через деревушки, было тихо и спокойно, даже не верилось, что это война. Крестьяне спокойно работали на полях, на огородах около своих хат. Только почти не было видно молодых мужчин: все бабы да подростки, да старики. В одном селе сделали остановку, купили молока и свежего хлеба. Колхозное начальство разрешило: транспорта нет, чтобы отвезти на приемный пункт, пользуйтесь, товарищи командиры».
К полудню прибыли в Чечерск. Начальник участка, майор Титов, ознакомил меня с намеченной работой, с условиями работы и моими обязанностями как начальника штаба. По намеченным на карте-трехверстке рубежам, с учетом местных условий, нужно было создавать линию обороны. Главным образом противотанковый ров в районах возможного перехода немцами Днепра. В основном предполагалось создание противотанковых рвов на открытых местах и лесных завалов на лесных участках. Для производства работ ВПС должно было мобилизовать местное население. Колхозы и совхозы предоставляли и рабочую силу, и инструменты для работ, и необходимый транспорт, вернее, лошадей. В ВПС-14 было 39 человек военнослужащих, сюда входили и командование, и технический персонал, и охрана. — «Вы, майор, верите, что можем выполнить эту работу в такие сроки, которых от нас жду с такими силами, которые мы имеем?» — спросил я после получасового ознакомления с планами и заданиями. — «Нет. Но стремиться к этому мы должны. Кроме того, лучше быть здесь, чем на правом берегу», — с откровенным цинизмом ответил Титов.
На деле, конечно, получилась абсолютная ерунда. Сгоняли по несколько тысяч крестьян, в большинстве женщин, начинали работу. Крестьяне работали только для виду и только тогда, когда кто-нибудь из «начальства» был рядом, а то просто стояли, опершись о лопаты, и судачили, посматривая в небо. Вскоре появлялся немецкий самолет и, пролетая на большой высоте, давал пару коротких пулеметных очередей. Вся масса баб, с визгами и криками бросалась врассыпную, кидая на бегу свой инструмент. Собрать опять было невозможно, они прятались по рощам, оврагам, убегали обратно в село. Ни сельское начальство, ни персонал ВПС ничего не могли поделать.
Несколько дней подряд я проводил время в седле, разъезжая по линии или по управлениям колхозов, чтобы хоть как-нибудь организовать работу. Ничего не выходило. Те, кто был обязан предоставлять рабочую силу и следить за бесперебойностью работ, колхозное и сельское начальство, явно не хотели этим заниматься, и даже местные партийцы только ругались и разводи руками. «Матери их ковынка… що можно зробыты з тими бабамы… як тилькы литак побачуть, зразу показяться, а потим шукай по всему свитови цилый день, — говорил мне председатель сельсовета. — Хиба ж можно таку работу бабамы робыты?»
Штаб ВПС-14 решили перевести поближе к линии работ, большую деревню Четверня, на низком берегу Днепра, почти против Жлобина. На всем этом участке, от Гомеля и вверх по Днепру самого Быхова, немцы не наступали, и даже их авиация не причиняла особых неприятностей. Я и еще четверо работников штаба устроились обедать в доме железнодорожника Тарасенко. Очень милая и радушная, приветливая семья. Главной приманкой там была, конечно, Шура, старшая дочь, студентка-медичка из Смоленска, милая, веселая, хохотушка и певунья, она всех развлекала, со всеми слегка кокетничала, играла на гитаре, пела и вносила какой-то особый дух бодрости и веселья в эти обеды, а мать ее, тетка Тарасенко, как ее все называли, изощрялась в кулинарии.
Сам Тарасенко редко бывал дома, он работал на станции Жлобин дежурным начальником. — «И чего вы здесь сидите, Шура? Вам нужно забрать маму, детей и эвакуироваться подальше в тыл. Опасно здесь. Немцы могут каждый день перейти Днепр, тогда будет паника. Пока есть еще время, — говорил Шуре я. — Послушайтесь моего совета, а то возможны всякие неприятности». — «Я знаю это, товарищ Палий, хорошо знаю, а что делать? Мама не хочет уходить отсюда. Она здесь родилась, тут все ее родичи, сестры, братья. Папа тоже местный. Куда мы можем уйти? Уйдем — вес погибнет, все, что они по крохам собирали всю жизнь, а перед этим их родители. Не уйдут они от своего дома, от сада, огорода. А я их не оставлю здесь одних с младшими. Так уж и будет! А может и не пустят немцев на эту сторону. Как вы думаете?» — «Между нами говоря, Шура, я думаю, что немцы перейдут Днепр, когда захотят. Наша сторона еще не готова к ответному удару. Они будут здесь, и скоро». — «Ну что ж, страшновато, но ведь и другие останутся. Все так думают. Не навсегда же немцы придут. А хлеб сеять и картошку садить кто-то должен и при немцах-то. Да что там думать об этом… как-то будет!»
Раз вечером нас всех срочно вызвали в сельсовет. В сельсовете собралась вся верхушка сельского начальства. Секретарь партийного комитета, он же начальник отряда гражданской обороны, сказал: «Товарищи командиры, мы имеем сообщение, что где-то около нашего села оперирует группа шпионов-диверсантов. Мы хотим сделать ночную облаву и просим нам помочь».
В этом ничего нового не было. За несколько дней пребывания ВПС в Четверне это повторялось чуть ли не каждую ночь. Вся прифронтовая полоса была охвачена шпиономанией. Каждую ночь кого-то ловили, арестовывали, в кого-то стреляли. Всюду мерещились сигнализаторы, диверсанты, переброшенные в тыл, шпионы, разведчики, провокаторы. Пару дней тому назад отряд гражданской обороны во главе со своим начальником принял искры, вылетавшие из трубы местного жителя дядьки Коржа, колхозного конюха, за сигнализацию. Ворвались в хату с наганами и винтовками, перепугали до смерти и самого Коржа, и всю его многочисленную семью, мирно ужинавшую за столом. Долго допрашивали несчастного конюха, почему, мол, искры летели не постоянно, а с интервалами. И когда жена Коржа с плачем доказывала, что это зависит от того, сколько раз она лазила в печь с ухватом, то «оборонцы» успокоились только тогда, когда она продемонстрировала им эту зависимость между движением ухвата в печи, полной горящих головешек, и снопом искр, вылетающих из трубы.
Но в эту ночь получилось более интересно. По данным, полученным от двух комсомольцев, патрулирующих западную околицу, они видели трех или четырех человек за школой на дороге, и когда комсомольцы окликнули их, те убежали в жито. Школа, длинное одноэтажное здание, стояла на пригорке за селом, совершенно отдельно, у дороги, идущей к лесу, вдоль которого копали противотанковые рвы и устраивали пулеметные гнезда.
Было решено прежде всего проверить школу. Вся группа «охотников», человек двадцать, а то и больше, вышла из села и в абсолютной темноте, широкой цепью, стала приближаться к школе. — «Стой! смотри, товарищ капитан, смотри! — прошептал идущий рядом со мной председатель сельсовета, довольно молодой и энергичный человек, с которым я встречался уже не раз по делам ВПС. — Смотри на окно левого бока. Вот… опять!»
Неяркий пучок света, как от карманного фонарика со слабой батарейкой, сделал два круговых движения, потух и через секунду повторил то же движение, опять потух и совершенно ясно сделал какой-то сигнал азбукой Морзе. Две коротких и потом три длинных вспышки, и через несколько секунд кто-то там в темном здании школы повторил сигнал: две точки, три тире… «Вот это да… это не шутка! Передайте по цепи, осторожно оцепить всю школу!»
Я вынул пистолет и ввел пулю в ствол. Но, очевидно, не все получили предупреждение быть осторожными. Залаяла собака, и кто-то в темноте громко прикрикнул на нее: «Цыть, скаженна! Свои! Цыть, матери твоей болячка».
Все побежали к школе, стараясь окружить ее, но не успели. Где-то хлопнула дверь и раздался топот ног по досчатому настилу, и сразу с нескольких сторон начали стрелять. Я в свете вспышек выстрелов увидал две тени, бросившиеся в высокое спелое жито, и сам послал несколько пуль в этом направлении. Все начали шарить по житному полю, но в азарте истоптали и помяли его на большой площади и потеряли всякий след тех, кто был в школе. Осмотрели школу с принесенными из сельсовета фонарями. Нашли только окурок папиросы «Беломорканал» и несколько обгоревших спичек. Но факт оставался фактом: кто-то кому-то давал сигналы…
После бесплодных поисков вернулись в сельсовет возбужденные, взволнованные и встревоженные. Шпиономания из мании превратилась в действительность. Сели вокруг длинного стола в кабинете у председателя и стали обсуждать событие. — «Кто знает азбуку Морзе?» — спросил я. — «Я знаю, — ответил один из участников. — А вы запомнили сигнал?» — «Да. Две точки и три тире». — «Это „два“. — „Что же это значит, „два“, что он хотел передать?“
Все наперебой начали делать догадки и предположения. Некоторые, после стрельбы около школы, занялись чисткой своего оружия. Я тоже вытащил из кобуры свой ТТ, вынул обойму и случайно, забыв правила обращения с оружием, нажал спуск. Грохнул выстрел, один патрон был в дуле! Пуля попала в потолок косо, отвалив порядочный кусок штукатурки. Все молча смотрели на меня, я покраснел, очень глупо получилось. — «Виноват, забыл пулю в стволе». — «Ну, учудил капитан, этак, забывши, и пострелять нас мог».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46