Первыми съехали Стеллер и Плениснер. Уже первая экскурсия Стеллера на берегу навела его на грустные размышления: подлинно ли они на Камчатке? Уж больно странно ведут себя здешние звери, — совершенно не боятся человека. И какое их тут изобилие! Морские бобры встретили путешественников, едва те сошли на землю, а Стеллер хорошо знал, что эти давно и ретиво преследуемые промышленниками вблизи камчатских берегов животные почти не водятся уже там. Поразило и огромное количество куропаток, также вовсе не пугливых; их было так много, что свободно можно было бы добыть за час хоть сотню. Но охотиться было некогда, необходимо было осмотреться и ориентироваться в поисках прежде всего свежей воды. Плениснер все же добыл специально для больного Беринга шесть куропаток и отправил их на корабль, Стеллер же присоединил сюда ещё несколько пучков противоцынготной травы для приготовления командору салата. Особенно были удивлены наши путешественники колоссальным множеством здесь песцов. Об этом животном, которое, по словам Стеллера, по наглости, хитрости и пронырству далеко оставляет за собой обыкновенную лисицу, мы расскажем ещё ниже, а сейчас заметим, что осмотренный нашими путешественниками берег произвёл на них самое безотрадное впечатление. Совершенно безлесный, пустынный и дикий; с нагроможденными у самой воды голыми каменными скалами, берег не являл никаких благоприятных перспектив для предстоящей зимовки, и, что всего хуже, неизвестно было даже, что это за земля. Но Стеллер все ещё хотел верить и надеяться, что это Камчатка, хотя новые факты с каждым днём и разубеждали его в этом. Всю ночь провели путники на берегу, усиленно разыскивая свежую воду. Поиски их увенчались, наконец, успехом к великой радости всего экипажа. Они набрели на ручей превосходной воды, а попутно нашли и порядочное количество выкинутого на берег леса. Во время этих поисков внимание Стеллера было привлечено совершенно неведомыми ему крупными морскими животными, ходившими стадами невдалеке от берегов. Через несколько дней, когда путешественник повнимательнее присмотрелся к ним, он дал им, удержавшееся навсегда, название морских коров. Но, отложив теперь все эти наблюдения до более благоприятного момента, Стеллер с Плениснером и со всеми оставшимися на корабле здоровыми людьми ушли в организационную работу по приготовлению экипажа к зимовке. Прежде всего необходимо было соорудить «помещения»; единственно, что возможно было сделать в их условиях, — это вырыть в песке ямы-пещеры, прикрыв их сверху парусами. Когда вырыли несколько таких подземелий, стали перевозить на берег больных. Настали тяжёлые, мрачные дни. Несколько человек больных, едва их вынесли из душных каморок на свежий воздух, тотчас же умерли, 9 человек умерло во время перевозки на берег или тотчас же по водворении их туда. Пока в стороне рыли для мертвецов могилы, песцы делали своё дело: они с жадностью набрасывались на покойников, объедали у них носы, уши, выгрызали щеки, обгладывали пальцы, не оставляли они и больных, от которых все время приходилось отгонять палками этих голодных и дерзких животных. «Наш лагерь, — замечает Стеллер, — представлял печальный и ужасный вид; покойников, которых не успели ещё предать земле, тотчас же обгладывали песцы, не боялись они подходить и по-собачьи обнюхивать и беспомощных больных, лежавших на берегу без всякого прикрытия. Иной больной жалобно вопит от холода, другой жалуется на голод и жажду, — цынга многим так страшно изуродовала рот, что от сильной боли они не могли есть; почти чёрные, как губка, распухшие десны переросли и совершенно закрыли губы». Перевозка больных на берег, ввиду недостатка заготовленных для них помещений и здоровых рук, протекала крайне медленно. 9 ноября с большими предосторожностями переправили на берег самого начальника. Убедившись на опыте, что резкий переход от спёртого воздуха кают к наружному производит самое страшное действие, Беринга тщательно изолировали от атмосферного воздуха, закутав его голову и лицо платком. Натыкаясь на различную кладь, выгруженную из трюмов, осторожно вынесли на носилках укутанного, сильно распухшего от отёков начальника и осторожно опустили в вельбот. Последним был переправлен на берег «уже весьма больной» лейтенант Ваксель. Вначале Беринг как-будто приободрился и не переставал давать распоряжения по устройству лагеря на зиму. Он подолгу беседовал со Стеллером, здоровье которого, несмотря на все бедствия, продолжало оставаться в отменном порядке, и интересовался его мнением относительно территории, на которой они находились. Хотя своего мнения он и не высказывал, боясь огорчить и без того ослабленных духом людей, однако Стеллеру было совершенно ясно: Беринг не верил, что находится на Камчатке, то же полагал и сам Стеллер. Близилась зима. Чтобы обеспечить себя хоть как-нибудь на зиму, предстояло сделать ещё очень многое, а работоспособных людей едва насчитывали 10—12. Как самые энергичные и знающие, Плениснер, Стеллер и Бедге взяли на себя инициативу во всех делах, касающихся лагеря. Несколько выписок из дневника Стеллера помогут воспроизвести нам картину житья наших путешественников на необитаемом острове в первые дни их пребывания здесь: «13 ноября. Сегодня после обеда я в первый раз пошёл с Плениснером и Бедге на охоту: мы убили четырех морских выдр и вернулись уже ночью. Из печени, почек, сердца и мяса этих животных мы приготовили различные вкусные блюда, которые съели с пожеланием, чтобы судьба нам и впредь давала такую пищу. На дорогие шкуры мы смотрели как на нечто такое, что вовсе не имеет цены, ибо дорожили теперь только такими предметами, на которые прежде мало или вовсе не обращали никакого внимания, — как-то топорами, ножами, иглами, нитками, верёвками. Мы убедились, что чин, учёность и другие заслуги не дают здесь никакого преимущества и вовсе не помогают находить средств к жизни, и потому, прежде чем нужда нас принудила к тому, мы решились сами работать изо всех оставшихся сил, чтобы впоследствии нас не порицали, и чтобы нам не дожидаться приказаний». «14 ноября. Мы продолжали сооружать жилища и разделились на три партии; первая из них отправилась работать на корабль, чтобы перевезти на берег провиант; другая возила на себе бревна за четыре версты отсюда, а я и больной канонир оставались в лагере. Я готовил кушанье, а он устраивал сани для перевозки дров и других надобностей. Приняв на себя обязанность повара, я получил ещё два других побочных назначения, именно, я должен был посещать командора Беринга и помогать ему в разных случаях, а так как мы первые устроили хозяйство, то кроме того на мне лежала ещё обязанность разносить больным и слабым тёплый суп до тех пор, пока они не поправились настолько, что сами могли помогать себе. Сегодня же были устроены казармы, куда после обеда водворили многих больных, которые по недостатку места валялись на земле, покрытые тряпками и разной одеждой. Они были совершенно беспомощны, со всех сторон слышались только стоны да жалобы, причём не раз призывался суд божий на виновников их несчастья. Зрелище всего этого было настолько ужасно, что даже самые сильные из нас падали духом… Вообще недостаток, нагота, холод, сырость, потеря сил, болезнь, нетерпение и отчаяние были нашими ежедневными гостями». Особым предметом беспокойства наших путешественников стало теперь их судно, стоявшее на якоре в расстоянии версты от берега. Добираться до него из-за осенних штормов становилось все труднее, а разной необходимой для зимовки клади на нем, а также и провианта, оставалось ещё много. Сильное волнение иногда по нескольку дней препятствовало подойти к кораблю. Естественным было и опасение, что при беспрерывных бурях судно будет сорвано с плохого якоря и разбито о прибрежные скалы, или, что ещё хуже, его загонит противным ветром в море, и тогда будет потерян весь провиант, а вместе с ним и всякая надежда на спасение. Жизнь наших робинзонов ознаменовывается тремя крупными событиями — одним радостным и двумя печальными. Положение с кораблём с каждым днём становилось настолько серьёзным, а боязнь его потерять — настолько сильной, что решено было, наконец, выбрав поспокойнее день, поставить корабль на отмель. Но по недостатку сил из затеи этой ничего не вышло. Помогла природа и притом самым радикальным образом: во время сильнейшей бури 28 ноября корабль сорвало с якоря и принесло как раз на ту самую отмель, где его мечтали видеть наши моряки, причём манёвр этот выполнен был настолько аккуратно и искусно, что не пострадали ни судно, ни содержимое его. Это обстоятельство не только сохранило остававшиеся на корабле жизненные припасы, но и дало средства для спасения в будущем оставшихся в живых участников экспедиции. Но радостное событие это вскоре омрачилось глубокой неподдельной скорбью всех участников экспедиции. Вслед за старым и опытным, всеми уважаемым уже давно болевшим штурманом Эзельбергом, 8 декабря скончался в полном сознании начальник экспедиции Витус Беринг. С поразительным мужеством и терпением переносил он и физические и моральные страдания, никто никогда не слышал от него жалоб и стонов, до самого последнего дня он обнадёживал, как мог, своих товарищей, поддерживая в них бодрость и энергию. С его кончиной все почувствовали себя осиротелыми. Вполне справедливо замечание Карла Бера о покойном: «Слава Беринга была, можно сказать, похоронена в одно время с ним самим и воскрешена только полстолетия спустя знаменитым британским мореплавателем, которому судьба иначе благоприятствовала Бер разумел здесь Джемса Кука.

». Несомненно, Беринг не умер бы так скоро, если бы достиг Камчатки, жил там в тёплой комнате, пользовался хорошим уходом и получал свежую пищу. Беринг погиб столько же от холода, голода и болезни, сколько и от постоянного беспокойства и огорчений. Любопытно отметить, что, находясь в своей берлоге, Беринг был похоронен, так сказать, заживо, или, точнее, зарыт уже при жизни. Дело в том, что больной начальник всего больше страдал от холода и изыскивал все способы согреться. И вот он заметил, что осыпающийся со стенок на его ноги песок, который почему-то не успели придти сгрести во-время, начинает его согревать. Когда явился матрос с лопатой, чтобы освободить начальника от песка, Беринг не только воспрепятствовал этому, но приказал ещё зарыть себя выше пояса и в таком положении находился все время. Таким образом, умирая, он был уже наполовину зарыт в песок, его мёртвого пришлось отрывать, чтобы перенести на место вечного упокоения. Место это в точности не известно. Пользуясь описанием Стеллера, Российско-Американская компания соорудила на предполагаемом месте погребения Беринга большой деревянный крест, стоящий, там и поныне. В 1899 году экипажем дальневосточного военного транспорта «Алеут», совместно с жителями острова, в ограде села Никольского в честь знаменитого мореплавателя поставлен другой крест — железный, обнесённый якорной цепью. О сооружении Берингу памятника в Петропавловске мы уже упоминали выше. В посвящённом памяти Беринга капитальном труде о Командорских островах и пушном промысле на них проф. Е. К. Суворов, побывавший на могиле Беринга, так описывает свои впечатления: «Неумолчно ревущие мощные буруны окаймляют рифы белым пенистым покровом и делают остров ещё более опасным и труднодоступным. Пустынные, безлюдные берега острова оставляют унылое впечатление. Повсюду, то тут, то там белеют громадные кости выброшенных когда-то китов и дельфинов; нередко из песка торчит ребро вымершей уже морской коровы. Местами попадаются и более печальные реликвии: возле старой гавани ещё видно на лайде Лайдой, на побережьях северных морей, называют низкие равнинные участки морского берега, заливаемые иногда морем.

полузанесенное днище разбитого корабля; на суровом рифе возле мыса Командора при сильном отливе показывается иногда из воды якорь погибшего здесь китобоя. Да и не мало таких же печальных воспоминаний можно найти на островах, хотя бы в виде наименований отдельных пунктов, наглядно указывающих на негостеприимность берегов. На скалистых рифах восточного берега острова разбилось когда-то и судно Витуса Беринга; мыс и бухта, где произошла катастрофа, именуются до сих пор «Командором»; так же называют и речку, на берегу которой покоится прах погибшего исследователя. В обе свои поездки на Командорские острова — и в 1910 и в 1911 гг. — я посетил место гибели Северной экспедиции. На крутом склоне горы, у устья реки Командора, в сотне сажен от берега среди густой травы стоит простой, покосившийся от ветхости, подгнивший деревянный крест. Предполагают, что приблизительно здесь покоится прах мореплавателя. На кресте ещё сохранились остатки старой надписи: ПАМЯТИ БЕРИНГА 19 ДЕКАБРЯ 1741-1880
Кругом полная пустыня. Кажется, нога человеческая не ступала сюда. Только одинокий голубой песец, удивленный непривычным появлением человека, останавливается в нескольких шагах от меня и своим лающим криком старается прогнать меня прочь. Тридцать лет простоял крест без надзора и ремонта; годы заставили его покоситься. Я выпрямил его, как мог, но немного нужно времени, чтобы упал этот надгробный памятник, и место могилы тогда снова будет затеряно. Покрытый дюнными наносами широкий выход долины с правого берега реки, где экипаж Беринга строил себе судно, успел весь зарасти густой травой, среди которой там и сям валяются разрозненные кости кита и морской коровы. Невдалеке от юрты-одиночки, немного южнее её среди заросших дюн, до сих пор ещё сохранилась большая яма, представляющая, вероятно, остаток жилья команды Беринга. Раскапывая в ней песок, я мог собрать немного разноцветного бисера, бус, слюды и гвоздей — последних остатков несчастной экспедиции. Эти реликвии переданы мною в Русское Географическое общество». На другой день после кончины Беринга скончался подшкипер Хотяинцов, затем умерли ещё трое матросов и, наконец, 8 января — комиссар Лагунов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26