Несмотря на отличное знание языков, она всегда очень плохо выполняла эту работу, вероятно, потому, что она просто ненавидела её. Её переводы, переписанные на машинке, были полны опечаток, грамматических ошибок и грубых искажений текста. Я сам всегда исправлял эти ошибки, причём никогда не бранил Элизабет. Мне не хотелось лишних сцен. Но в то утро её перевод был так плох, что я потерял терпение.— Мне не нужна такая работа, — сказал я с раздражением. — Здесь одни идиотские ошибки. Я прекрасно знаю, что вы можете переводить лучше. Вам придётся сделать все сначала.Я сунул ей перевод обратно, но тотчас же понял, что допустил ошибку. Мне не следовало выходить из себя. В конце концов, ведь скоро она уедет.Лицо Элизабет побелело от злости. Она взяла отпечатанные на машинке листы, уничтожающе посмотрела на меня и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. В передней она с яростью разорвала перевод на мелкие кусочки, а затем бросилась в кресло и разразилась слезами. Её рыдания доносились до моего кабинета. Я вышел к ней.— Послушайте, Эльза, — сказал я подчёркнуто спокойно, — постарайтесь же быть более благоразумной. Всем нам приходится мириться с тем, что нам иногда выговаривают. Неужели вы думаете, что посол не бранит меня, если я что-нибудь делаю не так?— Дело не в этом, — отвечала она сквозь рыдания. — Обидно, что вы мне не доверяете. Ничего, кроме этих ужасных, скучнейших переводов. Я больше не вынесу этого. Неужели вы не позволите мне выполнять какую-нибудь настоящую работу?Я не знал, что делать с этим истеричным существом. Наверное, благоразумнее всего было быть твёрдым и вместе с тем добрым. С Элизабет могло произойти нервное потрясение, поэтому я должен был обращаться с ней как можно более деликатно. Но на этот раз я был слишком раздражён. Кроме того, я уже прибегал к этому раньше, а сценам не было конца.— Если вам не нравится работать здесь, можете ехать обратно в Софию. Я постараюсь немедленно устроить это.Когда Элизабет подняла голову, слезы всё ещё струились по её лицу.— Итак, вы хотите избавиться от меня, — прошептала она. Она говорила хриплым голосом, и губы у неё дрожали.— Нет, я не хочу, чтобы вы уезжали, — солгал я, — но если вам здесь нехорошо, я не стану вас задерживать.Я надеялся, что она захочет вернуться в Софию или к своему отцу в Будапешт. Ничего подобного. Все, что она сделала, — это повернулась на каблуках, выбежала из комнаты и с силой захлопнула за собой дверь. Через полчаса она вернулась обратно и извинилась за своё поведение. Все было так же, как и прежде.Моя жена пригласила Элизабет на небольшой обед, который мы устраивали в этот вечер у себя дома. Мне хотелось знать, придёт ли она или не придёт после того, что случилось. Она пришла, правда, очень поздно, — так поздно, что пришлось подогревать обед, а суфле было испорчено.Я заметил, что она возбуждена больше, чем обычно. Лицо Элизабет было мертвенно бледным, но это ей шло, так как её обычно тусклые глаза казались почти блестящими. На ней было красивое платье цвета слоновой кости — этот цвет удивительно шёл к бледному лицу девушки. В тот вечер она выглядела очень красивой.За обедом она едва прикоснулась к еде, вина тоже не пила — вместо него она попросила воды. За весь вечер Элизабет не произнесла почти ни одного слова. Казалось, она совсем не слушала нас с женой. У меня создалось такое впечатление, будто она находится в состоянии безумной тревоги, почти ужаса.— Лишь несколько недель спустя я узнал причину странного поведения Элизабет. Перед тем как идти к нам, она зашла к знакомому доктору и спросила его, следует ли ей принять наше приглашение: она боялась, что я могу попытаться отравить её.В понедельник, 3 апреля — это был первый день пасхальной недели, — едва войдя в мой кабинет, Элизабет спросила меня, нельзя ли ей поговорить со мной наедине. Шнюрхен, которая всегда отличалась большим тактом, встала и вышла из комнаты.— Итак, — сказал я, когда мы остались одни, — чем могу быть полезен?— Нельзя ли мне получить несколько дней отпуска на пасху? Мне очень хочется провести недельку с родителями в Будапеште. Я знаю, мне не полагается отпуска, но видите ли, мой брат в отпуске, и он тоже будет там.Я пришёл в восторг от её просьбы, и мне пришлось взять себя в руки, чтобы не показать этого. Как только она попадёт в Будапешт, подумал я, отец сможет удержать её. Она просто останется там, а я вышлю её багаж. Мне захотелось обнять девушку, когда я услышал эту просьбу. Но я достаточно хорошо знал Элизабет и был уверен, что, увидев мою радость, она может моментально изменить своё решение и отказаться от отпуска.Поэтому я нахмурился и стал вертеть в руках карандаш.— Гм…, — произнёс я. — Вы избрали не очень подходящий момент. У вас ещё много незаконченной работы, и, кроме того…— Я была бы так счастлива, если бы вы позволили мне поехать. Я обещаю вам закончить всю работу к четвергу.— В таком случае, — сказал я, подавляя вздох облегчения, и при этом лицо моё немного смягчилось, — в таком случае я дам вам отпуск. Вы говорите, что хотите поехать в четверг?— Если я сяду на поезд в четверг вечером, то успело к курьерскому самолёту, отправляющемуся из Стамбула. Как вы думаете, смогу я попасть на него?— На самолёт? Не знаю, — ответил я, всё ещё стараясь сохранить суровый вид. — Может быть, мне удастся достать вам билет.Когда я рассказал послу об этой удаче, он тоже был очень доволен.— Отлично, — одобрил меня фон Папен. — Прекрасное решение. Этим же самолётом вам следовало бы послать объяснительное письмо её отцу. Я позабочусь о том, чтобы у неё был билет.Во вторник и в среду Элизабет почти не появлялась в отделе. Она вежливо извинялась, говоря, что ей надо сделать много покупок. Я не возражал, хотя было совершенно ясно, что она не делала никаких попыток закончить работу до отъезда.Однажды я встретил Элизабет в городе. Она несла большой свёрток.— Новое пальто, — сказала она с улыбкой. — Буду носить на пасхе в Будапеште.В среду, накануне своего отъезда, она пришла в отдел и пробыла несколько часов. Работая над переводами, она весело мурлыкала про себя. Очевидно, она была очень благодарна мне за отпуск. Я начинал чувствовать, что, пожалуй, был немного несправедлив к этой девушке.Элизабет заявила, что вернётся обратно через неделю, считая сегодняшний день, что, хорошо отдохнув, она сможет серьёзно заняться работой. Она обещала больше не причинять мне неприятностей, весело щебетала о своём брате и о том, с каким нетерпением ждёт встречи с ним.Я купил для неё билет до Стамбула. Как обычно, кассир заявил, что все билеты на этот поезд уже распроданы, и мне пришлось заплатить за билет двойную цену. Я с радостью сделал это и с удовольствием заплатил бы в три раза больше, только бы избавиться от неё таким лёгким способом.Утром в четверг, то есть 6 апреля 1944 года, Элизабет пришла попрощаться со Шнюрхен и со мной. Сначала она подала руку Шнюрхен, пообещав ей привезти чудесное венгерское пасхальное яичко. Затем подошла ко мне и ещё раз поблагодарила за мою доброту. Я выразил желание проводить её на вокзал, но Элизабет просила меня не беспокоиться. Однако я оставил её билет дома. Кроме того, — но об этом я не сказал, — я хотел лично, убедиться, что она действительно уедет.— В таком случае я не стану пока прощаться с вами, — сказала Элизабет, — ведь мы ещё увидимся перед отъездом.Выходя из кабинета, она улыбалась. Это был единственный раз, когда я видел её счастливой.В половине шестого я был на вокзале. Поезд уже стоял у перрона, хотя оставалось ещё почти полчаса до его отхода.Фон Палён тоже был там. Он пришёл на вокзал, конечно, не для того, чтобы проводить Элизабет, а чтобы попрощаться с испанским послом, который тем же самым поездом навсегда уезжал из Анкары. Я стоял у входа в вокзал, так как не хотел участвовать в этой полуофициальной беседе. В кармане у меня лежали билеты для Элизабет на самолёт и на поезд.«Почему эта несчастная девчонка не может явиться вовремя?» — подумал я, взглянув на часы. Впрочем, до отхода поезда оставалось ещё почти пятнадцать минут.Я походил немного по привокзальной площади, а затем отправился обратно на перрон. Может быть, я не заметил, что она прошла и теперь была уже в поезде. Но её нигде не было видно.За пять минут до отхода поезда я начал нервничать. Посол попрощался с испанским коллегой и пробирался к своей машине. У меня, очевидно, был взволнованный вид, так как, проходя мимо, фон Папен спросил:— Она ещё не явилась, эта ваша Элизабет?— Нет, господин посол.— Хочет оставаться верной себе до конца, — сказал он и добавил: — Она, вероятно, явится, когда тронется поезд. Есть женщины, которые всегда опаздывают.И он пошёл дальше.Элизабет не явилась. Поезд ушёл без неё. С этим поездом уехал дипкурьер, в сумке которого лежало письмо, адресованное её отцу.Теперь я уже не на шутку встревожился. Прямо с вокзала я отправился на квартиру, где она с недавнего времени жила с одной девушкой из посольства. Эта девушка открыла мне дверь, когда я позвонил.— Где Элизабет? — спросил я.Она ответила мне, что Элизабет уехала в три часа с двумя большими дорожными сундуками и чемоданом. Это показалось мне очень странным.Я заглянул в её комнату, надеясь найти какой-нибудь намёк на то, куда она могла скрыться. В комнате ничего такого не оказалось. Все комоды и шкафы были пусты. Казалось, она забрала с собой все, что у неё было.Наконец, в одном из пыльных углов я обнаружил старое зимнее пальто Элизабет, это была единственная вещь, которую она не взяла с собой.Теперь я был окончательно обескуражен. Я сел на её кровать и начал раздумывать, куда она могла исчезнуть.Возможно, с ней произошёл несчастный случай. Или, быть может, она покончила самоубийством? С Элизабет это могло случиться в один из её обычных приступов душевной депрессии. Где мне искать её? И почему она забрала все свои вещи? После трех часов в этот день из Анкары не ушёл ни один другой поезд, поэтому она всё ещё должна была находиться где-то в городе.Я отправился обратно в посольство и рассказал фон Папену о происшедшем. Я редко видел его таким рассерженным.— Вот что получается, когда мы берём на ответственную работу истеричных женщин, — сказал он.Я молчал, а он ходил взад и вперёд по своему кабинету. Время от времени он бросал на меня взгляды, в которых не было его обычной доброты. Затем он спросил:— Что вы теперь намерены делать?— Я буду продолжать искать её, а если не найду, немедленно сообщу о случившемся в Берлин и поставлю в известность турецкую полицию.Фон Папен покачал головой.— С этим пока повремените. Она ещё может появиться. Если мы поставим в известность анкарскую полицию, то это дело может попасть в газеты, а ведь нам не нужны скандалы. Если случится самое худшее и мы должны будем сообщить об этом в полицию, то я сам сначала переговорю с министром иностранных дел.Я сел в машину и объездил каждый уголок Анкары. Я выискивал всех знакомых Элизабет, о которых только мог вспомнить. Снова и снова я задавал один и тот же вопрос:— Вы случайно не видели моего секретаря?Никто не видел её.Около полуночи я отправился в гостиницу, где жили те два интернированных немецких лётчика, о которых говорилось выше. Турецкий офицер не хотел впускать меня, пока я не представил ему документов, подтверждавших, что я сотрудник германского посольства. Только после этого меня провели в комнату, которую занимали Ганс и Фриц.Я постучал. Ответа не было. Я постучал сильнее. Кто-то раздражённым голосом спросил меня, что мне надо. Я назвал себя и сказал, что должен поговорить с ними по неотложному делу. Дверь открыл один из лётчиков, одетый в пижаму. В противоположном конце комнаты я заметил второго.— Вы не знаете, где Эльза? Она бесследно исчезла.— Почему я должен знать, где она? Я не видел её несколько дней. Во всяком случае, здесь её нет, в чем вы сами можете убедиться.Насмешливо улыбаясь, он распахнул дверь настежь и демонстративно отошёл в сторону, чтобы я мог видеть всю комнату.— Как вы думаете, где она может быть?Спрашивая это, я посмотрел ему прямо в глаза. Он опустил их, избегая моего взгляда. В нем было что-то очень неприятное, когда он стоял, вертя дверную ручку. Мой вопрос, очевидно, застал его врасплох, но скоро он снова стал угрюмо-спокойным.— Я только что сказал вам. Я не видел вашего секретаря вот уже целую неделю. Вы не верите мне?Несколько дней назад этот человек раболепно просил меня дать ему какую-нибудь работу. Теперь в нем не было и следа прежней униженности. Подчёркивая каждое слово, лётчик сказал, что он и его друг устали и теперь ложатся спать. Ни слова не говоря, я повернулся и вышел. Дверь с шумом захлопнулась за мной, и я услышал, как в замке повернулся ключ.Что мне оставалось теперь делать?Я позвонил в наше консульство в Стамбуле и попросил встретить поезд, который должен был прибыть туда из Анкары на следующее утро. Я дал им точное описание Элизабет. Может быть, она все же была в этом поезде, но по какой-то неведомой причине решила спрятаться от меня. В самом деле, её поступка ничем нельзя было объяснить.В полночь из Анкары отправился следующий поезд. Он направлялся не в Стамбул, а в Адану. Я тщательно осмотрел этот поезд, заглянув в каждое купе. Не было никаких следов Элизабет. Затем мне пришло в голову, что, может быть, — при условии, что она ещё жива, — она выехала из Анкары на автомобиле и сядет на этот поезд на первой остановке, которая находилась на расстоянии десяти километров от Анкары. Это было очень мало вероятно, но я уже дошёл до предела.Я вскочил в свою машину и, несмотря на темноту, бешено помчался вперёд, стараясь догнать этот поезд. На станцию я приехал за минуту до его прихода. Но ни один человек не сел в поезд.В ту ночь я уже больше ничего не мог сделать. Я сидел дома и думал. Где бы она могла быть? Неужели Элизабет выбрала тот же путь, что и стамбульские дезертиры? Тогда мне грозят большие неприятности, возможно, даже смерть и уж во всяком случае концентрационный лагерь.Но она не могла, конечно, выбрать такой путь. В конце концов, она принадлежит к одной из лучших семей Германии;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22