Если общество должно было развиваться, власть, ассоциировавшаяся с короной даже более прочно, чем с жизнью короля, нуждалась в том, чтобы запечатлеть одобрение важных изменений закона народом. В эпоху изолированных и локализованных сообществ тенденция к застыванию традиций была камнем преткновения на пути короля-реформатора. «Nolumus leges Angliae mutari»– «Мы не желаем, чтобы законы Англии менялись» – ответили бароны Генриха III на Мертонском совете на заявление епископа Гросстеста о более гуманном отношении к детям, родившимся вне законного брака.
Эдуард не мог переступить через эту традиционную косность просто изобретая многочисленные предписания и директивы своим судьям, как это делал его прадед, Генрих И. Человек весьма практичный, он искал другие пути достижения своих целей. Помочь ему в этом могли сессии парламентов magnum consilium– большой совет и суд королевских чиновников и судей, главных держателей, прелатов и магнатов, – которые его отец под давлением собирал для «беседы и угощения» и которым, в последние годы жизни, он все чаще направлял огромное количество петиций и апелляций, адресованных короне, от тех, кто не мог добиться правосудия в обычных судах. Вышедшие из официальных заседаний англо-нормандской Королевской Курии, собиравшейся на Пасху, Вознесение и Рождество, а также, видимо, из еще более ранних англосаксонских витанов или собраний «мудрых людей», эти собрания стали называть парламентами в честь подобных национальных собраний при французском дворе, проводимых дядей Эдуарда, Людовиком Французским. Но в Англии эти парламенты, тесно связанные с более регулярными судами, в которые они часто направляли петиции, стали явлением гораздо более характерным и общим, чем их двойники в других странах Европы. Причиной этого частично стала финансовая расточительность Генриха III и ставшая результатом этого необходимость совещания со своими подданными, частично – передача королевских полномочий уважаемым людям регионов, например, рыцарям графств, которые время от времени собирались на его парламенты, чтобы под присягой отвечать на вопросы. Во время гражданской войны, когда Англией от королевского имени правил де Монфор, он даже призвал на один парламент представителей купеческой общины или привилегированных городов. И после Ившема Эдуард, в качестве наместника своего отца, продолжал созывать рыцарей и представителей бургов, когда помощь местных общин по каким-то особым причинам казалась целесообразной.
Ордонанс или решение, данное королем, скрепленное печатью и публично засвидетельствованное и одобренное парламентом высшего совета и суда страны, могло, таким образом, получить больше поддержки, чем простое обязательство. И в последние годы жизни Генриха III, когда сначала бароны-реформаторы, а затем молодой Эдуард управляли страной, королевские постановления, выпущенные в ходе работы парламента, не просто определяли границы закона и выносили решение на высшем уровне, но, отвечая нуждам эволюционирующего общества, реформировали его. В Оксфордских провизиях 1258 года бароны постановили, что парламенты должны «добросовестно давать советы королю относительно управления королевством... и исправить и возмещать все то, что они найдут нужным возмещать и исправлять». Под угрозой банкротства и гражданской войны большой совет государства частично взял на себя законодательную власть. Попытка де Монфора сделать такую власть независимой от короны потерпела неудачу, так как в это время в монархическом государстве она была обречена на провал. Но в Мальборосском Статуте 1267 года Эдуард, от имени своего отца, узаконил баронские реформы последнего десятилетия официальным государственным актом короны, выпущенным в парламенте под большой печатью и зарегистрированным в письменной форме, как постоянная государственная запись. Таким образом он придал королевским решениям, разрешившим разногласия гражданской войны, прочную законность, которую, несмотря на не вызывающее возражений королевское право утверждать закон ордонансами, они вряд ли смогли получить каким-либо иным образом. С этого времени на такие статуты, как их стали называть, ссылались в королевских судах. Как Великая Хартия они стали частью жизни народа.
Когда после своих длительных, напряженных и неохотно предпринятых поездок магнаты и уполномоченные местных общин встретились с королем и его советом в Вестминстере, им был преподнесен документ, набросанный королевскими судьями на французском – языке рыцарства, – и зачитан им канцлером Бернеллом. Его целью было определить границы, очистить и там, где необходимо, реформировать закон. «Так как, – говорится в преамбуле, – наш господин король имеет большое рвение и желание улучшить состояние своего королевства в тех делах, в которых требуется улучшение для общей пользы святой церкви и королевства, и так как святая церковь находилась в плохом состоянии, и прелаты и духовные лица этой страны терпели много обид и с народом обходились иначе, чем это следовало, и мир плохо поддерживался, и законы не выполнялись, как следовало, и преступники карались слабее, чем положено, благодаря чему народ не боялся нарушать законы, – король установил и издал вышеуказанные постановления, которые он считает необходимыми и полезными для всего королевства».
Пятьдесят одна статья этого королевского постановления в парламенте охватывает все сферы жизни государства. В них простым, почти разговорным языком изложены официальные меры против тех крупных злоупотреблений, которые королевские уполномоченные выявили во время своей зимней ревизии. Как и Великая Хартия, они начинаются устранением злоупотреблений против Церкви – что касалось каждого. Указ запрещал лордам злоупотреблять церковным радушием: без приглашения вставать на постой со своими слугами в домах, принадлежащих церкви, забирать силой зерно, рыбу в прудах или охотиться в ее парках без разрешения. Не позволялись различные формы продажности и притеснения, широко практикуемые шерифами, неправедными судьями и бейлифами, налагаемые взыскания на тюремщиков, охранявших преступников, делавших непомерные деньги на заключенных. Также были ограничены права владельцев береговой полосы на грузы кораблей, потерпевших крушение на их землях – знак растущей важности коммерции – и совершенно отменили их в случае, когда корабли терпели крушение на земле, принадлежащей короне.
Даже более важны были провизии, защищавшие права владельцев и арендаторов земель – главного источника средств к существованию большинства англичан. Не менее тринадцати статей связано с мерами, доступными людям в спорах о собственности. Статут пытался восстановить в правах тех, кто во время гражданской войны был насильно лишен собственности, и предотвратить получение легальных прав на собственность хитростью вступивших во владение ею. По настоянию судей ассизов, постоянно сталкивавшихся с одной и той же проблемой, новый закон был непреклонен по отношению к тем, кто провозглашал обязательства и повинности, на которые не имел права, арестовывал скот до тех пор, пока жертвы, опасаясь полного краха, не уступали несправедливым требованиям. Шерифов направляли, даже когда дело касалось личных привилегий, привести в исполнение приказ о возвращении владения движимой вещью – законный ответ на принудительную опись имущества в возмещение долга, которым захваченное имущество возвращалось владельцу в ожидании судебного разбирательства. Им были даны полномочия призвать местных жителей выступать против тех, кто игнорировал такие приказы и сравнять с землей их пастбища и замки.
Целью этого реформаторского кодекса было сохранить, хотя и ценою больших изменений в обычном праве, права обеих сторон – лордов и держателей – против тех, кто воспользовался преимуществом смутного времени, захватив что-либо нечестным путем. Дети, находившиеся во власти опекунов, таким образом, были защищены от тех, кто отчуждал их имущество; а также были зафиксированы весьма разумные суммы для феодальных платежей и повинностей на каждом уровне земельной иерархии. Так, «помощь», которая могла быть взыскана с рыцарского держания, когда лорд посвящал в рыцари своего старшего сына или выдавал замуж свою старшую дочь, теперь определялась 20 шиллингами (примерно 50 фунтов по современным меркам). Такие платежи, как было установлено, должны были собираться только тогда, когда сын лорда достиг возраста 15 лет, а дочь – семи. Идеал защиты специальными средствами истинных прав каждого человека в соответствии с его статусом пронизывал все нововведения. Выработанный практикующими судьями, он отражал уже зафиксированное в английском праве предпочтение конкретных мер абстрактным принципам.
Копии акта – «новых правил и статутов... предписанных для блага государства и облегчения жизни народа», известные как первый Вестминстерский статут – были разосланы, подобно Великой Хартии Вольностей, всем шерифам. Он был оглашен в судах каждого графства, сотни, города, бурга, и всем судьям, шерифам и бейлифам было приказано проводить его в жизнь. Это было первое звено в длинной цепи парламентских статутов, введенных Эдуардом в большом совете в присутствии собравшихся магнатов и представителей народа. Такие статуты как изменяли общее и обычное право, так и становились его частью. Они получали свою силу не только от устно передаваемого обычая, но и из письменных документов, выпущенных с королевской печатью и сохраненных в свитках или регистрах парламента, которому до конца своего царствования Эдуард приказал собираться в Вестминстере. Переписываемые адвокатами в свои руководства, ставшие неотъемлемой частью оснащения любого практикующего юриста, они цитировались в судах и принимались судьями как подтверждение закона.
* * *
Парламент, который Эдуард собрал в Вестминстере весною 1275 года, был призван не только для того, чтобы одобрить предложения короля по реформированию законодательного процесса. Он был созван и для утверждения нового вида залога. С изменениями в земельной и экономической структуре страны большинство старых феодальных источников дохода приходило в упадок, а король, поддерживая растущие финансовые потребности государства, нуждался в новых и дополнительных платежах. Он вернулся из крестового похода, глубоко увязнув в долгах, и вынужден был занять под высокие проценты денег у североитальянских купцов-банкиров. Частично он желал их выплатить, что и заставляло его так внимательно изучить права и требования короны по отношению к своим держателям и должникам.
Шестьюдесятью годами ранее Великая Хартия запретила сбор дополнительных платежей с земли без согласия собрания магнатов, которых всегда было трудно заставить раскошелиться. В поисках нового дохода корона вынуждена была все больше обращаться к налогу на движимое или личное имущество, которое не имело такой неприкосновенности как земля в глазах правящего класса. Его главным обладателем в налоговом отношении являлись купцы городов, которые владели хартией, мастера, производящие обивочные ткани, и экспортеры шерсти, которые на протяжении последнего столетия создавали с помощью своих стад новую форму народного благосостояния.
По закону, король не был обязан совещаться с купцами по поводу обложения налогом их товаров. С незапамятных времен феодальные лорды облагали поборами города и рынки своих владений; именно с этой целью они их и основывали. Но времена изменились, и купцы больше не являлись беспомощными, полусвободными вилланами, какими они были до того, как феодальная знать Европы благодаря крестовым походам познакомилась с роскошью Востока. В то время как Генрих III настаивал на своем праве облагать их налогом по собственному волеизъявлению, почему они и вынуждены были перейти в стан мятежников, Эдуард уговаривал торговцев столицы и юго-восточных портов, осознавая их власть, проистекавшую благодаря контролю над наличностью и кредитом. Он видел, что свободно заключенные соглашения, по которым купеческая община брала на себя ответственность за свои налоги, вероятнее всего, оказались бы более ценными для короны и в элементарных административных условиях того времени обеспечили бы более верный доход, чем любое силовое принуждение.
Именно это заставило Эдуарда последовать за революционным прецедентом де Монфора и призвать в свой первый парламент прокторов или представителей всех городов, бургов и «купеческих поселений». Король не приглашал их принять участие в спорах по поводу новых земельных законов – дел, которые не касались их, – но позволил им даровать ему долю увеличивающихся торговых доходов, которые его сильное правление и мудрая внешняя политика помогали создать. Он уже извлек выгоду из переговоров, которые вел по их просьбе незадолго до своего возвращения в Англию, со своим старым боевым товарищем по крестовому походу, графом Гаем де Дампьером, о том, чтобы положить конец трехлетнему эмбарго на экспорт шерсти во Фландрию – основной рынок сбыта сырья. В обмен на установленную пошлину в половину марки или 6 шиллингов 8 пенсов за каждый мешок экспортируемой шерсти и 13 шиллингов 4 пенса на каждый ласт кожи, он теперь предлагал отказаться от королевской прерогативы прямого налогообложения торговой деятельности. Этот жест был одновременно далеко идущим, мнимым и великодушным. «Великая и древняя таможенная пошлина, – как стали называть этот налог, – дарованная по просьбе купцов» и одобренная магнатами, стала источником постоянного таможенного дохода короны. С тех пор он занял свое место в налоговой системе вместе с более старым «корабельным сбором» на импорт вина, помимо феодальных платежей и повинностей, рент с королевских поместий – теперь сильно сократившихся за счет пожаловании предыдущих суверенов – «фирм» шерифов графств и поступлений от судебных разбирательств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100