Второй: о проведении в Польше свободных выборов и обеспечении там свободы печати.
«Итак, бык наконец взят за рога», – с удовлетворением подумал Трумэн. Начинался открытый бой. «Свободные выборы» должны были стать тем главным рычагом, с помощью которого Трумэн и Черчилль намеревались ликвидировать польское Временное правительство национального единства.
«Свободные выборы» означали равноправное участие в них всех партий, существовавших в довоенной Польше. Конечно, устранить коммунистов от участия в выборах при нынешних условиях невозможно. Но оно будет парализовано свободой действий контрреволюционных партий, свободой заговоров, организуемых агентами Даллеса, свободой травли коммунистов со страниц новых польских газет, на создание которых Соединенные Штаты не пожалеют денег.
«Свободные и ничем не беспрепятственные выборы» – эта формулировка была записана в коммюнике «О Польше», принятом несколько месяцев назад в Крыму. Пусть Сталин попробует ее теперь пересмотреть!
Трумэн размышлял, как ему вести себя, если Сталин попытается изменить ялтинскую формулировку. Очевидно, надо будет резко оборвать его. Прочесть соответствующее место из коммюнике. А впрочем, стоит ли что-то еще читать, что-то цитировать… «А что, если, – думал Трумэн, – без всяких околичностей, прямо в лоб, спросить Сталина, представляет ли он себе силу взрыва двадцати тысяч тонн тринитротолуола?..» Трумэн знал, что никогда не сделает этого. Никогда?.. По крайней мере, не раньше, чем станет известно мнение начальников штабов. А оно станет известно только завтра…
Сейчас вопрос о свободных выборах в Польше был ключевым. Трумэн с нетерпением ждал обсуждения именно этого вопроса.
Но пока что Бирнс говорил о британских денежных претензиях к Польше. Он отметил, что Великобритания и Соединенные Штаты готовы передать принадлежащие Польше ценности ее законному правительству, но лишь после того, как порядок передачи будет детально обсужден правительствами Польского государства и Соединенных Штатов. При этом правительство Польши должно взять на себя ряд обязательств перед западными союзниками.
– У русской делегации на этот счет несколько иное мнение, – сказал Бирнс. – Она настаивает, чтобы все принадлежащие Польше ценности были безоговорочно переданы нынешнему правительству в Варшаве.
Сделав паузу, Бирнс спросил:
– Будем ли мы обсуждать пункты разногласий по мере их оглашения, или я могу докладывать дальше?
– Выслушаем сначала доклад, – предложил Сталин, – а затем перейдем к обсуждению.
– После дискуссии, – продолжал Бирнс, не дожидаясь ответа от Трумэна и Черчилля, – согласован пункт о содействии польскому правительству в деле возвращения на родину поляков-эмигрантов, в том числе служащих в польских вооруженных силах и торговом флоте. Разумеется, – Бирнс строго посмотрел на Сталина, – мы ожидаем, что возвратившимся полякам будут предоставлены личные и имущественные права на равных основаниях со всеми польскими гражданами.
Бирнс с удовлетворением отметил, что Сталин едва заметно кивнул.
– По следующему пункту возникли разногласия, – объявил Бирнс. – Вот этот пункт: «Три державы принимают во внимание, что Временное польское правительство, в соответствии с решениями Крымской конференции, согласилось провести свободные и ничем не воспрепятственные выборы, в которых все демократические и антинацистские партии будут иметь право принимать участие и выставлять кандидатов. Три державы выражают серьезную надежду, что выборы будут проведены таким образом, чтобы для всего мира было ясно, что все демократические и антинацистские круги польского общественного мнения имели возможность свободно выразить свои взгляды… Далее, три державы ожидают, что представители союзной печати будут пользоваться полной свободой сообщать миру о ходе событий в Польше до и во время выборов». Бирнс снова сделал паузу.
– Советская делегация, – продолжал он, – предлагает исключить две последние фразы этого пункта. Мистер Иден не возражает, но при условии, что о свободном допуске в Польшу представителей союзной печати будет так или иначе упомянуто.
– Господин Иден стоит за пересмотр ялтинской формулировки? – неожиданно спросил Сталин.
Этот вопрос застал Бирнса врасплох. Он отлично знал, что никаких специальных упоминаний о «представителях союзной печати» и об их «полной свободе» в ялтинском коммюнике не содержалось.
– Может быть, мой вопрос непонятен? – видя, что молчание затягивается, сказал Сталин. – Я поставлю его иначе. Что из прочитанного господином Бирнсом является цитатой из ялтинского решения и что нет?
Среди американской делегации возникло замешательство. Гарриман что-то говорил Трумэну на ухо. Бирнс наклонился к президенту, стараясь это расслышать. Между тем лицо Сталина сохраняло невинно-вопросительное выражение.
– О представителях прессы в ялтинских решениях ничего не говорится, – наконец сказал Бирнс.
– Именно это я и хотел уточнить! – добродушно отозвался Сталин. – Я совсем не против прессы. Я только хотел попросить, чтобы господин Бирнс напоминал нам, когда он цитирует ялтинские решения, а когда говорит от себя. Господин Иден оправдан. Оказывается, он вовсе не против Ялты. Он просто разошелся во мнениях с Молотовым. Это еще не так страшно.
Сталин иронически усмехнулся, и это задело Идена.
– Мне бы не хотелось играть здесь роль подсудимого, даже если его ожидает оправдательный приговор, – сказал он. – Я просто предложил компромиссную формулировку, а именно: исключить все, что следует за словами «три державы выражают серьезную надежду» и до слов «свои взгляды». То есть все, что предопределяет характер выборов. Я полагал, что иду на компромисс, который советская делегация будет приветствовать. Но относительно допуска представителей союзной печати я настаиваю.
– Почему господин Иден полагает, – спросил Сталин, – что предложенный им компромисс является уступкой Советскому Союзу? Он просто пошел навстречу интересам и достоинству Польши. Надо приветствовать это. И если господин Иден сделает еще один шаг в этом направлении, я думаю, можно будет всем нам согласиться с его предложением. Два разумных шага при всех обстоятельствах лучше, чем один…
Предупреждая смех, который мог возникнуть в зале, Трумэн поспешно спросил:
– Что вы имеете в виду?
– В тексте, который прочел нам господин Бирнс, – с видимой готовностью ответил Сталин, – ясно сказано, что польское правительство должно выполнить Крымскую декларацию. А в ней предусмотрено все, включая выборы. Подписали декларацию господин Черчилль, я и предшественник господина Трумэна великий президент Рузвельт.
Наступила невольная пауза. Упомянув Рузвельта, Сталин назвал его великим. Почему он это сделал? Потому, что в самом деле столь высоко ценил покойного американского президента, или потому, что хотел таким образом противопоставить его Трумэну?
У Сталина, безусловно, были основания испытывать неприязнь к новому президенту Соединенных Штатов. Высокомерный прием, оказанный Молотову, беспричинная приостановка поставок по ленд-лизу, постоянная поддержка Черчилля в его стремлении создать конфронтацию с Советским Союзом в Европе – все это, конечно, не могло расположить Сталина к Трумэну.
Из всех сидящих в этом зале только один человек знал, что, называя Рузвельта великим, Сталин испытывал сильное чувство, которое всегда овладевало им, когда он вспоминал Рузвельта. Как политический деятель Сталин никогда не переоценивал Рузвельта, отлично понимая, что он был представителем своего класса, своей социальной системы. Но как человек Сталин не мог не отдавать должного личному обаянию покойного президента, его уму и такту, той мужественной борьбе, которую он долгие годы вел со своим мучительным физическим недугом.
Только один человек в этом зале – по роду своей работы знавший лучше других историю и своеобразие советско-американских отношений – мог подтвердить, что, назвав Рузвельта великим, скупой на положительные оценки Сталин искренне выразил давно владевшее им чувство.
Этим человеком был посол Советского Союза в Соединенных Штатах Америки Андрей Андреевич Громыко.
Услышав слова Сталина о Рузвельте, произнесенные с неподдельным уважением и глубокой горечью, Громыко вспомнил то, что произошло всего несколько месяцев назад.
Это было в Ялте. После очередного заседания Сталину доложили, что Рузвельт почувствовал некоторое недомогание.
– Поедем к нему, – сказал Сталин Громыко.
Когда машина Сталина подъехала к резиденции Рузвельта, офицеры охраны американского президента, предупрежденные о приезде советского лидера, ждали его у входа.
Сопровождаемый Громыко – с ним он не нуждался в переводчике – Сталин прошел через просторную гостиную на первом этаже и медленно поднялся по лестнице, устланной мягкой ковровой дорожкой.
Рузвельт лежал на широкой кровати в пижаме, наполовину укрытый пестрым шотландским пледом. Шторы на окнах были опущены. В комнате стоял полумрак.
Сталин не стал спрашивать Рузвельта, как он себя чувствует, желая подчеркнуть, что не хочет придавать своему приезду протокольный характер, что этот приезд нечто большее, чем визит вежливости. Подойдя к кровати, он просто сказал:
– Нам очень захотелось навестить вас.
Рузвельт, видимо, понял и оценил чувства Сталина.
– Спасибо, что вы приехали, – сказал он. – Я выбыл из строя ненадолго. Это скоро пройдет.
Громыко знал жесткий и суровый характер Сталина, да и сам вовсе не был склонен к сентиментальности. Его удивила та особая мягкость, с которой Сталин обращался к Рузвельту.
Пробыв у президента минут десять, Сталин попрощался и вышел. Спускаясь по лестнице, он задержался и сказал Громыко:
– Какая несправедливость! Как природа жестока к этому человеку!
Вспоминая сейчас о Ялте, Громыко вгляделся в лицо Сталина, редко выдававшее какие-либо чувства. Громыко показалось, что на мгновение оно приняло выражение глубокой скорби.
Но только на мгновение. Как бы вернувшись из прошлого в настоящее, Сталин вновь заговорил своим обычным тоном – вежливым, спокойным, временами шутливым и в то же время жестким.
– Все, что мы хотели сказать в связи с польским вопросом, – продолжал развивать свою мысль Сталин, – уже сказано в Крымской декларации. Чем заново пересказывать эту декларацию, да еще выбирая лишь то, что кому-либо из нас нравится, не правильнее ли просто подтвердить ее?
Трумэн, самолюбие которого было уязвлено упоминанием о «великом президенте», раздраженно сказал:
– Но после Ялты прошло пять месяцев! За это время могло произойти – и произошло! – много нового. Иначе нам вообще не стоило снова собираться. В Ялте, в то время, когда еще шла война, не имело смысла обсуждать вопрос о присутствии иностранных корреспондентов на польских выборах.
– Его не к чему поднимать и сейчас, – возразил Сталин. – Иностранные журналисты будут приезжать в Польшу, а не к польскому правительству. Несомненно, они будут пользоваться полной свободой. Лично я уверен, что жалоб на польское правительство с их стороны не будет. Для чего же заранее обижать поляков подозрением, будто они не желают допускать корреспондентов?
Выждав несколько мгновений, Сталин сказал:
– Давайте оборвем этот пункт на словах «демократические и антинацистские партии будут иметь право принимать участие и выставлять кандидатов». А остальное исключим.
– Но в этом же нет никакого компромисса! – воскликнул Черчилль.
В зале раздался приглушенный смех. Вместе со всеми беззвучно рассмеялся Сталин.
– Но почему же? – спросил он. – Будем считать это компромиссом по отношению к польскому правительству.
Снова все рассмеялись. Даже Трумэн.
– Я полагал целесообразным, – вполголоса сказал Черчилль, которому, судя по всему, было не до смеха, – усилить предлагаемую формулировку, а не ослабить ее.
– К чему это делать? – спросил Сталин.
На этот раз на выручку Черчиллю решил прийти Трумэн. Он ведь только что смеялся вместе со всеми и должен был искупить свою вину.
– Мы очень интересуемся вопросом о выборах в Польше, потому что имеем у себя шесть миллионов граждан польского происхождения, – сказал Трумэн. – Если выборы в Польше будут проведены совершенно свободно и наши корреспонденты смогут передавать свою информацию о проведении и итогах выборов, то это будет очень важно для меня как президента. Если польское правительство будет знать заранее, что три державы требуют от него обеспечения этих свобод, оно, конечно, весьма тщательно выполнит требования, содержащиеся в решениях Крымской конференции.
– Я думаю, – сказал Сталин, – вот видите, мистер Иден, я иду на компромисс – внести такое предложение: после слов «выставлять кандидатов» поставить запятую, а дальше сказать: «Представители союзной печати будут пользоваться полной свободой сообщать миру о ходе и итогах выборов».
В данном случае Сталин и в самом деле пошел на компромисс. На совещании министров иностранных дел Молотов, хорошо понимая подлинные цели Англии и Соединенных Штатов, решительно возражал против попыток навязать польскому правительству любые обязательства, посягающие на его суверенность. Сталин избрал «средний путь», считая, что самое важное – обсуждение новых границ Польши на севере и западе – еще впереди.
Однако Трумэн решил, что ему удалось сломить Сталина.
– Это меня устраивает! – воскликнул он.
– Я тоже согласен, – коротко отозвался Черчилль. Вопрос о выборах в Польше и о допуске на них
представителей союзной печати был решен.
– Следующий вопрос – о выполнении Ялтинского соглашения об освобожденной Европе и странах-сателлитах, – провозгласил Бирнс.
Существо этого вопроса сводилось к тому, чтобы готовить единый документ об Италии и о странах – бывших сателлитах Германии или все же два отдельных документа.
Специально подчеркнув, что вопрос этот вызвал разногласия на подготовительном совещании министров, Бирнс тем самым делал новую попытку пересмотреть соглашение, достигнутое на пленарном заседании по его же собственной инициативе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36