https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/na_pedestale/
К несчастью, за ночь выпало столько снега, что дорога сделалась непригодной для езды. Невзирая на погоду и не слушая упрёки и стенания своей служанки, кюре Поносс упрямо рвался в путь: он считал себя повинным в смертном грехе, ибо за последнее время, томимый бездельем долгих зимних вечеров, он немного злоупотреблял Онориной. Несмотря на всё своё мужество, кюре Поносс дважды свалился с велосипеда и, проделав всего четыре километра, вернулся домой пешком, тяжело ступая и стуча зубами от холода. Онорине пришлось уложить его в постель и тепло укрыть, чтобы он пропотел. Несчастный начал бредить, волнуемый смертным грехом, в состоянии которого он далее не мог пребывать. Со своей стороны, не дождавшись Поносса, кюре Жуф испытывал ужасное беспокойство: через день ему предстояла торжественная месса, и он сомневался в своём праве её отслужить. К счастью, кюре из Вальсонаса не лишён был изобретательности: он послал на почту Жозефу, и на имя кюре Поносса поступила телеграмма с оплаченным ответом: «К-а-к о-б-ы-ч-н-о т-е-р-з-а-ю-с-ь р-а-с-к-а-я-н-и-е-м m-i-s-e-r-e-r-e – m-e-i Прости меня (лат.).
о-б-р-а-т-н-о-й п-о-ч-т-о-й Ж-у-ф».
Из Клошмерля пришёл немедленный ответ: «A-b-s-o-l-v-o t-e Отпускаю (лат.).
п-я-т-ь P-a-t-e-r n-o-s-t-e-r п-я-т-ь A-v-e M-a-r-i-a к-а-к о-б-ы-ч-н-о п-л-ю-с т-р-и с-м-и-р-е-н-н-о к-а-ю-с-ь M-i-s-e-r-e-r-e с-п-е-ш-н-о П-о-н-о-с-с». Через пять часов он получил по телеграфу отпущение с покаянной молитвой. Нашим священникам так понравился этот оперативный способ, что они решили было пользоваться им постоянно. Но их остановила щепетильность: ведь это бы значило слишком облегчить грех. С другой стороны, детально разработанные правила исповеди восходили к тем временам, когда о телеграфе даже не подозревали. Подобное применение телеграфа поднимало в каноническом праве новую проблему, для обсуждения которой потребовалась бы целая ассамблея теологов. Они опасались впасть в ересь и решили пользоваться телеграфом только в самых крайних случаях, а таковые имели место всего три раза.
Двадцать три года спустя после первого визита Поносса к своему другу досадная утрата постигла кюре Жуфа: его служанка Жозефа скончалась в возрасте шестидесяти двух лет. До последних своих дней она сносно выглядела, хотя её вес достиг восьмидесяти килограммов. (Цифра солидная при росте примерно метр пятьдесят восемь сантиметров.) От этого добавочного груза у неё непомерно раздулись ноги, и толстый слой жира начал давить на сердце, мешая ему нормально работать. Она умерла от грудной жабы, и кюре Жуф не стал искать ей замены: воспитание новой служанки, которая соответствовала бы его привычкам, казалось ему непосильным трудом. Кюре уже перевалило за пятьдесят, и он чувствовал себя умиротворённым. Он ограничился тем, что нанял прислугу, приходившую готовить обед и немного убрать в квартире. Вечером он довольствовался куском сыра и тарелкой супа. Не нуждаясь больше в отпущении грехов, в которых неловко сознаваться, он стал воздерживаться от поездок в Клошмерль. Это сразу же нарушило ход жизни кюре Поносса.
Последнему, в свою очередь, стукнуло пятьдесят. Он давно уже мог бы преспокойно обходиться без Онорины. Преданная служанка определённо достигла того возраста, когда следует уходить в отставку. В противоположность Жозефе, она продолжала худеть и, в конце концов, сделалась сухой, как чётки. Тем не менее кюре Поносс, по-прежнему робкий, боялся обидеть бедную женщину, положив конец отношениям, в которых он более не чувствовал настоятельной необходимости. Но, глядя на Жуфа, он, наконец, решился; к тому же путешествия в Вальсонас стали для кюре Поносса томительной пыткой, ибо он к тому времени обзавёлся большим животом и маленькой эмфиземой. Перед каждым подъёмом в гору ему приходилось слезать с велосипеда, а при спуске у него кружилась голова. Пока собрат возвращал ему визиты, он крепился. Когда же он понял, что обречён еженедельно путешествовать в Вальсонас, он решил, что жалкие останки Онорины не стоят многочасовых сверхчеловеческих усилий. В один прекрасный день он заявил служанке о своей полной несостоятельности. Онорина встретила это сообщение в штыки и не на шутку оскорбилась, чего как раз и опасался кюре Поносс. Она прошипела: «Молоденькой захотелось, господин Огюстен?» (Так она называла его только в особых случаях.) Поносс попытался её успокоить:
– Молоденькие нужны были царю Соломону и царю Давиду. Дело обстоит проще: мне уже никто не нужен, моя добрая Онорина. Мы с вами уже достигли возраста, когда можно жить спокойно и без греха.
– Говорите о себе, – резко ответила Онорина. – Я никогда не грешила.
Верная служанка действительно была в этом убеждена. Всё, что её кюре благоволили ей давать, она воспринимала как святые дары.
Властным голосом, приводившим в трепет добряка Поносса, она продолжала:
– Может, вы считаете, что я поступала так из распутства, как грязные потаскухи в Клошмерле? Как это сделали бы разные Пюте, которые так и отираются вокруг вас! Вам стыдно должно быть так думать, господин Огюстен, это говорю вам я, при всём своём ничтожестве. Я это делала для вашего здоровья, потому что мужчины болеют, когда их лишают таких вещей. Для вашего здоровья, вы слышите, господин Огюстен!
– Я знаю, моя добрая Онорина, я знаю, – ответил, заикаясь, кюре Поносс. – Вам это зачтётся на небесах.
Бедный кюре пережил трудный день, за которым последовали тяжёлые недели: его притесняли и окружали подозрениями. Наконец, убедившись, что её привилегии не собираются передавать другой, Онорина успокоилась. В 1922 году исполнилось десять лет безгрешным отношениям между кюре и его служанкой. Каждый возраст имеет свои нужды и свои радости. Вот уже десять лет кюре Поносс наслаждался, покуривая трубку и попивая вино, которое он научился смаковать, как гурман. Это умение было ему даровано за его апостольскую деятельность.
Дело в том, что тридцать лет назад, когда молодой священник Огюстен Поносс обосновался в Клошмерле, городскую церковь посещали одни женщины, мужская же часть населения, за редким исключением, забыла туда и дорогу. Охваченный юношеским рвением и желая понравиться архиепископу, новый кюре решил превзойти старого (извечная претензия юности!) и занялся вербовкой и обращением. Вскоре он понял, что не сможет добиться авторитета среди мужчин, пока не приобретёт репутацию искусного знатока вин, ибо все интересы здесь так или иначе связаны с вином. В Клошмерле ум измеряется чувствительностью мягкого нёба. Ревностные виноделы городка считают законченным болваном всякого, кто не может, отхлебнув несколько раз из стакана и прополоскав рот вином, тут же назвать марку Бруйи, Моргон или Жюльена. А Поносс был по этой части полным профаном. Отвратительное пойло в семинарии и стоящая ниже всякой критики жалкая бурда в Ардеше – вот всё, что приходилось ему пить раньше. В первые дни крепость вина Божоле его совершенно оглушила. Оно ничем не походило на слабенькое церковное винцо и целебные желудочные настойки.
Но чувство долга поддержало кюре Поносса. Потерпев поражение как ценитель, он дал себе слово взять реванш количеством выпитого и удивить своими подвигами горожан. Ведомый святой убеждённостью, он сделался завсегдатаем в кабачке Торбайона и запросто чокался то с одним, то с другим, отвечая шутками на остроты, хотя частенько в этих остротах солоно приходилось слугам господа бога. Кюре Поносс не обижался, и клиенты Торбайона, поклявшись хоть раз напоить его в стельку, без конца подливали ему вина. Но ангел-хранитель Поносса был начеку, не давая окончательно угаснуть светильнику разума в голове подвыпившего кюре и сохраняя осанку, приличествующую духовному лицу. В этой задаче небесному опекуну кюре Поносса помогала служанка Онорина. Долгое отсутствие хозяина заставляло её покидать дом, расположенный как раз напротив. Она пересекала улицу, и на пороге кабачка, как живой укор, возникала её суровая фигура.
– Господин кюре, – говорила она, – вас вызывают в церковь. Надо идти.
Кюре Поносс допивал вино и тотчас же поднимался. Онорина пропускала его вперёд и, прежде чем захлопнуть дверь, бросала испепеляющий взгляд на бездельников и пьянчуг, которые развращали её господина, злоупотребляя доверчивой мягкостью его натуры.
Эта система не вернула ни единой души господу богу. Но зато Поносс сделался истинным дегустатором и тем самым завоевал уважение виноделов Клошмерля, которые считали его человеком негордым, не докучающим нравоучениями и всегда готовым опрокинуть стопочку, как то подобает приличному человеку. За пятнадцать лет нос нашего кюре великолепно расцвёл и приобрёл внушительные размеры – теперь это был солидный нос настоящего обитателя Божоле; окраска его колебалась между фиолетовым цветом одеяний каноника и пурпуром кардинальской мантии. И этот нос внушал доверие всей округе.
Никто не может сделаться знатоком ни в каком деле, если нет у него к этому влечения. А влечение порождает потребность. Так случилось и с кюре Поноссом. Его ежедневная норма достигла двух литров, и он уже не мог без них обойтись, не испытывая мучений. Эти два литра никогда не туманили ему голову, но приводили в удивительно блаженное состояние, которое постепенно сделалось ему необходимым, ибо оно помогало ему переносить служебные неприятности, усугублённые неприятностями домашними.
Источником последних была Онорина, сильно переменившаяся с годами. Удивительная вещь: как только кюре Поносс замкнулся в строгом целомудрии, Онорина перестала к нему относиться с прежним предупредительным почтением, и все вдруг заметили, что набожность её покинула. Молитвы теперь заменил жевательный табак, потребление которого доставляло ей большое удовольствие. В подвале кюре Поносса хранилось неоценимое богатство – старые бутылки с вином, подаренные благочестивыми горожанами. Вскоре Онорина начала прикладываться к этим бутылкам; она пила всё без разбора, а потом частенько тыкалась носом в тазы и миски. Она сделалась сварливой, вела хозяйство кое-как и в довершение ко всему стала скверно видеть. В кухне она вела сама с собой странные разговоры, в которых сквозила угроза, и кюре Поносс больше не осмеливался туда заходить. Сутаны его были в пятнах, бельё без пуговиц, брыжи плохо выглажены. Жил он в постоянном страхе. Если когда-то Онорина доставляла ему радости и служила верой и правдой, то теперь, на склоне лет, она причиняла ему одни огорчения. И теперь тонкий букет изысканного вина более чем когда-либо стал необходимым утешением для клошмерльского кюре.
Зато он обрёл другой род утешения с тех пор, как в 1917 году баронесса де Куртебиш окончательно поселилась в Клошмерле. Не реже двух раз в месяц он обедал в замке, за столом баронессы. Здесь его окружали вниманием, которое, впрочем, относилось не столько к нему самому, сколько к высокой идее, которую он представлял в этой глуши. («Он немного неотёсан», – говорила о нём баронесса де Куртебиш.) Но кюре Поносс в таких тонкостях не разбирался. Глубоко в сердце западали ему эти знаки внимания, оказанные, впрочем, весьма небрежно, так как в замке блюли дворянскую привычку ценить каждого по его рангу. Там, на склоне лет, когда наш кюре уже не ждал новых услад, он познал, что такое изысканная еда, поданная вышколенными лакеями, роскошь столового белья, хрусталь, серебро с фамильными гербами. Всё это приводило его в замешательство и в то же время восхищало. Таким образом, к пятидесяти пяти годам кюре Поносс познал прелести того общественного устройства, коему скромно служил своею проповедью христианского смирения, столь благоприятного для появления крупных состояний. В простодушном восторге размышлял он о том, как прекрасно оно, это хранимое Провидением устройство, если при нём могут столь пышно чествовать бедного деревенского кюре, взыскующего добродетели по мере слабых сил своих.
Только обедая в замке, он впервые понял, какие блага ждут праведников на небесах. Будучи не способен представить себе вечное блаженство без вещественных эквивалентов, заимствованных из земной жизни, он прежде смутно воображал, что пребывание в райских кущах будет наполнено бесконечным питьём вина Божоле и, поскольку грех в раю упразднён, законными утехами с прекрасными женщинами, оттенки кожи и объёмы которых можно будет менять по своему усмотрению. Единственный его опыт в этом роде – постылая связь с Онориной – пробудил в нём жажду перемен, игру воображения, стремление к дерзким экспериментам. Эти грехи дремали где-то в отдалённом уголке его сознания, куда он редко заглядывал. Если он хотел насладиться ими, то прибегал к одной уловке. Он говорил себе: «Предположим, что я на небе, и мне всё позволено». И небеса тотчас же наполнялись необыкновенно нежными округлостями, в которых можно было различать отдельные части тел самых привлекательных прихожанок. Созерцаемые сквозь лупу вечного воздержания, они казались увеличенными во сто крат силой волшебного миража. Обезопасив себя подобным образом, он наслаждался своими видениями, уже не думая о грехе. Они были столь пленительны, что погружали его в состояние некоего отвлечённого блаженства, которому он не находил никаких соответствий среди знакомых ему земных наслаждений. И поэтому, когда к шестидесяти годам возможности его требника подошли к концу, он стал потихоньку лелеять эти райские фантасмагории. Впрочем, Поносс не слишком злоупотреблял своими грёзами, ибо после них страдал от слабости и тягостного сознания того, сколь предосудительные стремления могут гнездиться в благочестивом мозгу.
И вот, с тех пор, как кюре Поносс начал регулярно посещать баронессу де Куртебиш, его представление о небесах стало более возвышенным. В его воображении они были обставлены и украшены так же, как покои замка де Куртебиш, самого роскошного жилища, какое он когда-либо видел. Радости вечной жизни оставались там теми же, но их сладость преумножалась красотой обстановки, благовоспитанным обществом, бесчисленной ангельской челядью, которая в безмолвии помогала избранникам вкушать восторги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
о-б-р-а-т-н-о-й п-о-ч-т-о-й Ж-у-ф».
Из Клошмерля пришёл немедленный ответ: «A-b-s-o-l-v-o t-e Отпускаю (лат.).
п-я-т-ь P-a-t-e-r n-o-s-t-e-r п-я-т-ь A-v-e M-a-r-i-a к-а-к о-б-ы-ч-н-о п-л-ю-с т-р-и с-м-и-р-е-н-н-о к-а-ю-с-ь M-i-s-e-r-e-r-e с-п-е-ш-н-о П-о-н-о-с-с». Через пять часов он получил по телеграфу отпущение с покаянной молитвой. Нашим священникам так понравился этот оперативный способ, что они решили было пользоваться им постоянно. Но их остановила щепетильность: ведь это бы значило слишком облегчить грех. С другой стороны, детально разработанные правила исповеди восходили к тем временам, когда о телеграфе даже не подозревали. Подобное применение телеграфа поднимало в каноническом праве новую проблему, для обсуждения которой потребовалась бы целая ассамблея теологов. Они опасались впасть в ересь и решили пользоваться телеграфом только в самых крайних случаях, а таковые имели место всего три раза.
Двадцать три года спустя после первого визита Поносса к своему другу досадная утрата постигла кюре Жуфа: его служанка Жозефа скончалась в возрасте шестидесяти двух лет. До последних своих дней она сносно выглядела, хотя её вес достиг восьмидесяти килограммов. (Цифра солидная при росте примерно метр пятьдесят восемь сантиметров.) От этого добавочного груза у неё непомерно раздулись ноги, и толстый слой жира начал давить на сердце, мешая ему нормально работать. Она умерла от грудной жабы, и кюре Жуф не стал искать ей замены: воспитание новой служанки, которая соответствовала бы его привычкам, казалось ему непосильным трудом. Кюре уже перевалило за пятьдесят, и он чувствовал себя умиротворённым. Он ограничился тем, что нанял прислугу, приходившую готовить обед и немного убрать в квартире. Вечером он довольствовался куском сыра и тарелкой супа. Не нуждаясь больше в отпущении грехов, в которых неловко сознаваться, он стал воздерживаться от поездок в Клошмерль. Это сразу же нарушило ход жизни кюре Поносса.
Последнему, в свою очередь, стукнуло пятьдесят. Он давно уже мог бы преспокойно обходиться без Онорины. Преданная служанка определённо достигла того возраста, когда следует уходить в отставку. В противоположность Жозефе, она продолжала худеть и, в конце концов, сделалась сухой, как чётки. Тем не менее кюре Поносс, по-прежнему робкий, боялся обидеть бедную женщину, положив конец отношениям, в которых он более не чувствовал настоятельной необходимости. Но, глядя на Жуфа, он, наконец, решился; к тому же путешествия в Вальсонас стали для кюре Поносса томительной пыткой, ибо он к тому времени обзавёлся большим животом и маленькой эмфиземой. Перед каждым подъёмом в гору ему приходилось слезать с велосипеда, а при спуске у него кружилась голова. Пока собрат возвращал ему визиты, он крепился. Когда же он понял, что обречён еженедельно путешествовать в Вальсонас, он решил, что жалкие останки Онорины не стоят многочасовых сверхчеловеческих усилий. В один прекрасный день он заявил служанке о своей полной несостоятельности. Онорина встретила это сообщение в штыки и не на шутку оскорбилась, чего как раз и опасался кюре Поносс. Она прошипела: «Молоденькой захотелось, господин Огюстен?» (Так она называла его только в особых случаях.) Поносс попытался её успокоить:
– Молоденькие нужны были царю Соломону и царю Давиду. Дело обстоит проще: мне уже никто не нужен, моя добрая Онорина. Мы с вами уже достигли возраста, когда можно жить спокойно и без греха.
– Говорите о себе, – резко ответила Онорина. – Я никогда не грешила.
Верная служанка действительно была в этом убеждена. Всё, что её кюре благоволили ей давать, она воспринимала как святые дары.
Властным голосом, приводившим в трепет добряка Поносса, она продолжала:
– Может, вы считаете, что я поступала так из распутства, как грязные потаскухи в Клошмерле? Как это сделали бы разные Пюте, которые так и отираются вокруг вас! Вам стыдно должно быть так думать, господин Огюстен, это говорю вам я, при всём своём ничтожестве. Я это делала для вашего здоровья, потому что мужчины болеют, когда их лишают таких вещей. Для вашего здоровья, вы слышите, господин Огюстен!
– Я знаю, моя добрая Онорина, я знаю, – ответил, заикаясь, кюре Поносс. – Вам это зачтётся на небесах.
Бедный кюре пережил трудный день, за которым последовали тяжёлые недели: его притесняли и окружали подозрениями. Наконец, убедившись, что её привилегии не собираются передавать другой, Онорина успокоилась. В 1922 году исполнилось десять лет безгрешным отношениям между кюре и его служанкой. Каждый возраст имеет свои нужды и свои радости. Вот уже десять лет кюре Поносс наслаждался, покуривая трубку и попивая вино, которое он научился смаковать, как гурман. Это умение было ему даровано за его апостольскую деятельность.
Дело в том, что тридцать лет назад, когда молодой священник Огюстен Поносс обосновался в Клошмерле, городскую церковь посещали одни женщины, мужская же часть населения, за редким исключением, забыла туда и дорогу. Охваченный юношеским рвением и желая понравиться архиепископу, новый кюре решил превзойти старого (извечная претензия юности!) и занялся вербовкой и обращением. Вскоре он понял, что не сможет добиться авторитета среди мужчин, пока не приобретёт репутацию искусного знатока вин, ибо все интересы здесь так или иначе связаны с вином. В Клошмерле ум измеряется чувствительностью мягкого нёба. Ревностные виноделы городка считают законченным болваном всякого, кто не может, отхлебнув несколько раз из стакана и прополоскав рот вином, тут же назвать марку Бруйи, Моргон или Жюльена. А Поносс был по этой части полным профаном. Отвратительное пойло в семинарии и стоящая ниже всякой критики жалкая бурда в Ардеше – вот всё, что приходилось ему пить раньше. В первые дни крепость вина Божоле его совершенно оглушила. Оно ничем не походило на слабенькое церковное винцо и целебные желудочные настойки.
Но чувство долга поддержало кюре Поносса. Потерпев поражение как ценитель, он дал себе слово взять реванш количеством выпитого и удивить своими подвигами горожан. Ведомый святой убеждённостью, он сделался завсегдатаем в кабачке Торбайона и запросто чокался то с одним, то с другим, отвечая шутками на остроты, хотя частенько в этих остротах солоно приходилось слугам господа бога. Кюре Поносс не обижался, и клиенты Торбайона, поклявшись хоть раз напоить его в стельку, без конца подливали ему вина. Но ангел-хранитель Поносса был начеку, не давая окончательно угаснуть светильнику разума в голове подвыпившего кюре и сохраняя осанку, приличествующую духовному лицу. В этой задаче небесному опекуну кюре Поносса помогала служанка Онорина. Долгое отсутствие хозяина заставляло её покидать дом, расположенный как раз напротив. Она пересекала улицу, и на пороге кабачка, как живой укор, возникала её суровая фигура.
– Господин кюре, – говорила она, – вас вызывают в церковь. Надо идти.
Кюре Поносс допивал вино и тотчас же поднимался. Онорина пропускала его вперёд и, прежде чем захлопнуть дверь, бросала испепеляющий взгляд на бездельников и пьянчуг, которые развращали её господина, злоупотребляя доверчивой мягкостью его натуры.
Эта система не вернула ни единой души господу богу. Но зато Поносс сделался истинным дегустатором и тем самым завоевал уважение виноделов Клошмерля, которые считали его человеком негордым, не докучающим нравоучениями и всегда готовым опрокинуть стопочку, как то подобает приличному человеку. За пятнадцать лет нос нашего кюре великолепно расцвёл и приобрёл внушительные размеры – теперь это был солидный нос настоящего обитателя Божоле; окраска его колебалась между фиолетовым цветом одеяний каноника и пурпуром кардинальской мантии. И этот нос внушал доверие всей округе.
Никто не может сделаться знатоком ни в каком деле, если нет у него к этому влечения. А влечение порождает потребность. Так случилось и с кюре Поноссом. Его ежедневная норма достигла двух литров, и он уже не мог без них обойтись, не испытывая мучений. Эти два литра никогда не туманили ему голову, но приводили в удивительно блаженное состояние, которое постепенно сделалось ему необходимым, ибо оно помогало ему переносить служебные неприятности, усугублённые неприятностями домашними.
Источником последних была Онорина, сильно переменившаяся с годами. Удивительная вещь: как только кюре Поносс замкнулся в строгом целомудрии, Онорина перестала к нему относиться с прежним предупредительным почтением, и все вдруг заметили, что набожность её покинула. Молитвы теперь заменил жевательный табак, потребление которого доставляло ей большое удовольствие. В подвале кюре Поносса хранилось неоценимое богатство – старые бутылки с вином, подаренные благочестивыми горожанами. Вскоре Онорина начала прикладываться к этим бутылкам; она пила всё без разбора, а потом частенько тыкалась носом в тазы и миски. Она сделалась сварливой, вела хозяйство кое-как и в довершение ко всему стала скверно видеть. В кухне она вела сама с собой странные разговоры, в которых сквозила угроза, и кюре Поносс больше не осмеливался туда заходить. Сутаны его были в пятнах, бельё без пуговиц, брыжи плохо выглажены. Жил он в постоянном страхе. Если когда-то Онорина доставляла ему радости и служила верой и правдой, то теперь, на склоне лет, она причиняла ему одни огорчения. И теперь тонкий букет изысканного вина более чем когда-либо стал необходимым утешением для клошмерльского кюре.
Зато он обрёл другой род утешения с тех пор, как в 1917 году баронесса де Куртебиш окончательно поселилась в Клошмерле. Не реже двух раз в месяц он обедал в замке, за столом баронессы. Здесь его окружали вниманием, которое, впрочем, относилось не столько к нему самому, сколько к высокой идее, которую он представлял в этой глуши. («Он немного неотёсан», – говорила о нём баронесса де Куртебиш.) Но кюре Поносс в таких тонкостях не разбирался. Глубоко в сердце западали ему эти знаки внимания, оказанные, впрочем, весьма небрежно, так как в замке блюли дворянскую привычку ценить каждого по его рангу. Там, на склоне лет, когда наш кюре уже не ждал новых услад, он познал, что такое изысканная еда, поданная вышколенными лакеями, роскошь столового белья, хрусталь, серебро с фамильными гербами. Всё это приводило его в замешательство и в то же время восхищало. Таким образом, к пятидесяти пяти годам кюре Поносс познал прелести того общественного устройства, коему скромно служил своею проповедью христианского смирения, столь благоприятного для появления крупных состояний. В простодушном восторге размышлял он о том, как прекрасно оно, это хранимое Провидением устройство, если при нём могут столь пышно чествовать бедного деревенского кюре, взыскующего добродетели по мере слабых сил своих.
Только обедая в замке, он впервые понял, какие блага ждут праведников на небесах. Будучи не способен представить себе вечное блаженство без вещественных эквивалентов, заимствованных из земной жизни, он прежде смутно воображал, что пребывание в райских кущах будет наполнено бесконечным питьём вина Божоле и, поскольку грех в раю упразднён, законными утехами с прекрасными женщинами, оттенки кожи и объёмы которых можно будет менять по своему усмотрению. Единственный его опыт в этом роде – постылая связь с Онориной – пробудил в нём жажду перемен, игру воображения, стремление к дерзким экспериментам. Эти грехи дремали где-то в отдалённом уголке его сознания, куда он редко заглядывал. Если он хотел насладиться ими, то прибегал к одной уловке. Он говорил себе: «Предположим, что я на небе, и мне всё позволено». И небеса тотчас же наполнялись необыкновенно нежными округлостями, в которых можно было различать отдельные части тел самых привлекательных прихожанок. Созерцаемые сквозь лупу вечного воздержания, они казались увеличенными во сто крат силой волшебного миража. Обезопасив себя подобным образом, он наслаждался своими видениями, уже не думая о грехе. Они были столь пленительны, что погружали его в состояние некоего отвлечённого блаженства, которому он не находил никаких соответствий среди знакомых ему земных наслаждений. И поэтому, когда к шестидесяти годам возможности его требника подошли к концу, он стал потихоньку лелеять эти райские фантасмагории. Впрочем, Поносс не слишком злоупотреблял своими грёзами, ибо после них страдал от слабости и тягостного сознания того, сколь предосудительные стремления могут гнездиться в благочестивом мозгу.
И вот, с тех пор, как кюре Поносс начал регулярно посещать баронессу де Куртебиш, его представление о небесах стало более возвышенным. В его воображении они были обставлены и украшены так же, как покои замка де Куртебиш, самого роскошного жилища, какое он когда-либо видел. Радости вечной жизни оставались там теми же, но их сладость преумножалась красотой обстановки, благовоспитанным обществом, бесчисленной ангельской челядью, которая в безмолвии помогала избранникам вкушать восторги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47