Владимир Карлович Щепак
Обыкновенное порно

Владимир Щепак
Обыкновенное порно

Поезд мерно играет стыками рельс. Терпкая смесь запахов близкого тамбура, горелого угля из приоткрывшейся дверцы титана с чаем, ползущего сигаретного дымка из соседнего купе игроков в вист. Романтика железной дороги. Стремление в никуда расслабленных тел на боковых лежанках купе. Ленно и сонно в замерзшем во времени воздухе. Кажется все застыло вместе с железной кишкой на рельсах, а то что проносится за окном всего лишь бесконечный фильм о березовом лесе. И этот стук на стыках пропитал сознание, слился с телом, вжился в мозг как наваждение, единственной мыслью: «Бросила всех! Бросила всех! Бросила…» Отстукивает, отсчитывает мысль, отставая от ритма и захлебываясь в жалости к себе.
Она не спит, она смотрит в окно на бесконечное дорожное кино, подперев рукой щеку, застыв, замерзнув вместе с сонным воздухом купе. Она далеко, она еще дома, но уже оторвавшись, вырвавшись из липких, тягучих неизбежным бессилием лап судьбы. Сбежала. Вот так, просто, рванула из сундука два лучших платья, туфли и ушла оставив все в прошлом. Один раз. Ушла навсегда, без сожаления и жалости к родным. От матери, издерганной трудной жизнью, от отчима, все устремления которого направлены на дно стакана, от брата-идиота, зачатого после какой-то лихой вечеринки… От одноклассников, сладострастно выискивающих повода злобно потешиться.
Может быть учительница примет ее? Анка постарается, будет послушной девочкой, даже назовет ее мамой. Пусть только примет. Она и была ей мамой. Маленьким язычком, про себя Анка проговаривала на уроках «Мама, мама», глядя преданно и с обожанием в глаза учительнице. Наблюдала за плавными перемещениями изящной женщины по классу, не слушала урока, а смотрела на легкий, подвижный рот. Учительница говорила и говорила словно актриса в домашнем театре. Подойдет к перекошенной, облупленной батарее прилепленной под окном, положит руки на обжигающие ребра и запоет. Она пела стихи, не декламировала, просто пела и у каждой строчки была своя мелодия. Никогда не ругала за не вызубренный урок, а лишь скажет, с улыбкой скользнувшей в зрачках, виновнику: «А, я знаю, какую роль тебе дать, ты будешь Наполеоном» И провинившийся в этот же вечер перечитывал, смаковал каждую букву из «Война и Мир».
Театром заболела вся деревня. Подумать только – театр, как в Ленинграде! И все это, она – учительница русского языка. Ворвалась в тихую муть деревенской жизни яростным потоком майского дождя, пронзительным запахом розового масла от волос и ярким весенним платьем. Эльф с певучей думбарой, пришедший в мир гоблинов.
Бродили слухи противным шепотком беззубых старух, что: «выгнали училку с театру, за неприличное поведение», «Снюхалась с французом – совсем стыд потеряла», «Не любит начальство, тех, кто с иностранцами шашни-машни», «И прогнали ее с Ленинграду», «Да, посмотри, страм свой кажит, в короткой юпчёнке» Скажут и подожмут морщинистые губы, когда учительница проходит близко.
Но театр пришел в деревню, закрутил всех в азарте подготовки к спектаклю. Декорации из подручного материала, софиты – из тракторных фар, сельповский обшарпанный клуб со скрипучими полами, пропахший пересохшей плесенью. Артисты за холщовым, дырявым экраном, полон зрительный зал на лавках, и гул голосов перед началом спектакля. Председатель совхоза с женой, и тайной надеждой еще раз взглянуть на городские ножки. Пьер Безухов, ваш выход!
Анка помнила все, что связанно с коротким мигом счастья. Немного весны, лета, осени и начала зимы. Бережно, любовно как гербарий собранный в стране чудес, пересматривала, перебирала в памяти, придумывала новые подробности.
Тогда она сказала, внезапно прервав на полуслове урок…
– Анна! Из тебя прекрасно выйдет Наташа Ростова.
И посмотрела так, так, так… Нет слов, лишь горячая вспышка на щеках. Удовольствие в дикой смеси со стыдом перед завистливыми одноклассницами. Затравленно взглянула на мальчишек, которые загоготали. На перемене проходу не будет.
– А шо, это у вас там, Натали, груди-с? – воскликнет рыжий с конопушками до ушей, бесцеремонно и грубо, под всеобщий хохот, схватит за грудь только начинающую наливаться женской силой.
– Пошел вон, дурак!
Обида пожнет свои щедрые плоды, издевательски свистнет над ухом громким посвистом рыжего, схватит сердце и будет тянуть его из груди ноющей болью, щекотать нос и глаза пытаясь вырвать слезы, и добьется таки своего. Да. Анка, переросла, созрела раньше своих школьных подруг, расцвела себе на беду. Злобный рок преследует ее жадными, с недобрым блеском в глазах, взглядами старшеклассников и совхозных парней, щипками и тычками незрелых дебилов, одноклассников, душной завистью школьниц. Злобный рок преследует по улице, когда на встречу идут жена с мужем. И два взгляда: Один с оценивающей ухмылочкой, другой – пулеметной очередью.
Рассказать матери? Прижаться к ней всем телом с ревом, поведать о своих новых ощущениях, о неожиданной взрослости, что навалилась на нее вдруг выделив ее из сверстников, превратив в марсианскую принцессу? Нет! Никогда. Мать не только не поймет, еще устроит трепку «здоровой кобыле, на которой пора пахать» Только к учительнице, только она сможет понять и успокоить, показав мир под другим углом.
– Не плачь, моя девочка, – учительница потрепала Анкины волосы, неожиданно мягкой и ласковой, рукой. – сейчас ты уже выросла, очень рано, но что поделаешь – природа. Радуйся тому что в тебе проснулось, не старайся это убить и вытравить. Прислушайся, проникнись, ты – женщина! Не ребенок, а взрослая женщина. Сейчас на тебя все смотрят вожделенно, потому что ты юна. Юность привлекательна, и увы скоротечна. Пользуйся. Пройдет каких ни будь 20 лет и взглядов, полных желания, поубавится – поверь.
И все стало совсем другим, все перевернулось. Так просто. Несколько слов и ты посвящена в тайну, собственного превосходства и уникальности. Анке протянула свою мягкую, теплую руку, волшебница из страны грёз, и мир вдруг превратился в театр, опустился чуть ниже сцены и затаил дыхание сотней тысяч зрителей, сейчас выйдет принцесса, тихим голосом скажет: «Я проснулась?»
– Мама, мама! А мне, сегодня, роль дали!
– Что из этого? – почти злобно ответила мать. – Не денег же дали.
Анка поджала губы и замолчала. Сколько раз клялась не посвящать в свои дела никого.
– Анюта! Ну, рассказывай, что сегодня в школе?
Пьяно и добродушно встречает Анку отчим, сам же норовит ущипнуть за грудь. Увернулась, шикнула на него: «Ничего!» Быстро убежала в свою комнату. Но уже без всякой обиды. «Меня хотят все, даже отчим.»
У нее есть роль! Ей дали роль, заодно помогли сделать открытие наполнившее тело истомой, ожиданием чего-то особенного и волшебного. «Я, женщина.»
Походка. Сначала нужно изменить походку. Как там ходили в девятнадцатом веке? Плавно повести рукой как в танце. Менуэт. Шаг, поворот, рука вперед без угловатых движений, протянуть руку кавалеру. Вот так, вот так. Голову склонить и взглянуть из под ресниц с тонкой улыбой. Вот так, вот так. Радость движения полного достоинства. «Ты, артистка. Ты должна играть не только на сцене, но и в жизни. Вот так, вот так»
Томительное ожидание каждой репетиции. Только там, Анка проживает свою жизнь свободную от скованности и сдерживания порывов. Там она такая, какой видит себя в своих снах, она такая которой обязательно будет. Не нужно прятать улыбку, не нужно молчать подавляя в себе желание быть лучшей. И учительница, которая поймет, одобрит порывы, и бурю страстей рвущихся на волю. А потом пройтись по деревне от школы домой в желтом коротеньком платье, что сшила сама из шелковой занавески, посмотреть из под опущенных ресниц на реакцию бабушек на лавочке под вишней. «Шалава», «А мать такая уважаемая доярка». Услышать сказанное в спину и не обидеться, просто пожалеть старух, так никогда в жизни, не познавших счастья – быть настоящей женщиной.
Усмехнуться, когда трое местных пьяниц на ступеньках клуба ведущих задушевную беседу о количестве урожая в закромах Родины, вдруг смолкнут и в напряженном молчании проводят взглядом ее, легкую, воздушную и недоступную. На переменке посмотреть рыжему в глаза по особенному, после очередной грубой выходки, и увидеть как его веснушки вдруг расплываются краской на все лицо. Купаться в бане и ощущать спиной, что ее брат подглядывает в маленькое окошко. Не стесняться как раньше, а играть, играть роль ничего неподозревающей Артемиды. Делать красивые движения. Налить кипяток в тазик, взять березовый веник и хлестать себя доводя до экстаза от осознания своего превосходства над затаившим дыхание вуайером. Она красива и недоступна. И ночью слышать как брат сопит и возится в кровати.
А потом наступила зима. Наступила на горло душным спазмом, рыданиями в подушку. Ничего не стало, как будто художник от злобы и отчаяния выплеснул на свой холст ведро черной краски. За учительницей приехал жених, вовсе не француз, а учитель французского языка. Анка хорошо помнит этот последний день. Непоправимое. Высокий, чуть сутулый мужчина вошел быстрой походкой в класс во время урока принеся на своей одежде морозный воздух и беду. Оборвалась струна у скрипки последним аккордом на самой высокой ноте: «Все. Теперь все. Мы пропали»
– Катя, что за выходки? И ты думала, я тебя не найду? – почти выкрикнул он и она охнув села на стул, обмякла.
На следующий день учительница исчезла, растворилась в пространстве, как будто никогда ее здесь и не было, а был лишь сон, короткий и радостный, и Анка проснулась ночью в страшной и пустой комнате. Как она могла их бросить? Как она могла бросить Анку? Какое предательство. Смятение и разочарование. Лопнул театр, нет больше того ощущения гордости и щемящего волнения, когда ты стоишь в лучах света под восхищенными взглядами зрителей. Ты великая актриса, если смогла увлечь своей игрой, заставила дышать одним дыханием зрительный зал! Теперь этого больше нет. Одна пустота и боль.
Нечего Анке больше делать здесь, выросла она из своей деревни. Давно порывалась уехать, куда глаза глядят, от ужасной и унылой пустоты, невыносимого однообразия, чтобы не ловить похотливые взгляды отчима, не слышать нескончаемую ругань матери. Вдруг внезапно кончился заряд былого мужества и желания экспериментировать над собой. Она устала ощущать на себе давление в школе, когда любой из болванов мог зажать ее в угол и презрительно сказать: «Артистка!»
Уехать, украсть у матери деньги, бросить этот постылый, серый мир, к красочной весне, к софитам и рампе, аплодисментам и цветам. Последняя капля в чашу ее терпения. Как это мало и как много, чтобы принять решение, освободиться от страха перед неизвестностью, разбить стеклянную, тесную стенку чуждого мира.
В пять часов мать ушла на утреннюю дойку, а отчим полез к ней, спящей, в кровать. Анка, перепуганная спросонок, ничего сначала не поняла.
– Дочка, доченька, – задыхается от возбуждения отчим и слюнявит ее своими губами.
– Козел, сволочь! – Закричала в истерике и испуге Анка.
Вырвалась и убежала, в чем была. Спряталась на сеновале. Рыдала она долго и безутешно. Господи, какая грязь! Рвотный комок стоит в горле от слюнявого, перемешанного перегаром водки и никотина, поцелуя. Нет сил так жить больше. Как теперь посмотрит она в бесстыжие глаза отчима! Вдруг показалось что вся деревня об этом уже знает, и как старухи плюнут ей вслед. «Я же говорила что, шалава». Как отчим оправдывается перед матерью. «Мань, ну Мань. Ну, вылитая – ты, бес попутал. Прости. Хочешь, конец себе отрублю?»
«Уеду! Сегодня же, и никогда не вернусь».
Вдруг стало так легко и хорошо, от одной лишь мысли. Еще не знала куда, не знала к кому, но уже знала, что здесь ее больше не будет. Неужели это нельзя было сделать раньше? Почему только сейчас, когда произошло, то что никогда не должно было случиться? Так легче будет бросить все и не мучиться угрызениями совести. Она чужая здесь, инородная, никаких сожалений. Анка вышла из своего укрытия, преобразившись, готовая на все что угодно, лишь бы не оставаться в этом проклятом омуте. Оттряхнула прилипшую солому к одежде, поправила растрепавшиеся волосы, подготовилась внутренне к роли которую собралась сыграть сейчас. «Нужно поверить самой в тот образ в который воплощаешься, и тогда только сыграешь, гениально»
– Мне нужны деньги! – никак не называя своего отчима, заявила с вызовом. – Мне нужно много денег!
– Конечно, конечно! – засуетился он пряча глаза, стал шарить по карманам в поисках денег.
– Ты не понял меня. Мне нужно много денег.
– Сколько? – со стоном выдохнул отчим.
– Тысяча рублей.
– Ты же знаешь, у нас нет таких денег.
– Найди, шалунишка, укради, займи, – говорит и смотрит жестко, как никогда не смотрела.
– Я найду, дочка, только ты маме ничего не рассказывай.
– Не дочка я тебе! Деньги мне нужны не позднее обеда.
Она повернулась и пошла в свою комнату, сменить ночную рубашку на платье. Собрать свои нехитрые пожитки в дорогу и ждать денег. В школу сегодня она не пойдет, и никогда больше в жизни не пойдет.
– Только восемьсот, – сказал отчим, когда, наконец, зашел к ней в комнату. – Эти деньги мама собирала на черный день, два года.
– Черный день настал, – ответила Анка. – С тебя еще двести рублей.
Господи, никогда она не была такой жестокой, а сейчас не она говорит – как будто другой человек вселился в нее, и глаза, ни жалости, ни сострадания, лишь холодный расчет. Игра. Игра настоящей актрисы.
– Маме… – начал, было, отчим опять канючить.
– Не скажу, а теперь уходи, видеть тебя не могу.
Отчим, как побитый пес, скрылся за дверью. Анка поднялась с кресла, последний раз окинула взглядом маленькую комнату, где прожила все свои тринадцать лет, подхватила вещи и взяла со стола книгу, которая перевернула всю ее жизнь, дала больше, чем родители и школа вместе взятые. Твердой походкой пошла на полустанок, где даже не все поезда стоят больше минуты. И ни разу не оглянулась назад.
1 2 3 4 5 6