Качество удивило, привезли быстро
Ну, конечно же, мой коммутатор – бесподобная штуковина, начиненная пылью, электричеством и маленькими штепсельными вилками и дырочками. Она возвышалась на столе позади так называемой конторки, за которой я стоял изо дня в день, очарованный доверенной мне властью над коммутатором. Он соединял меня с номерами девушек, и вспыхнувшая лампочка величиной не больше гнилого зуба заставляла меня выдернуть одну из вилок и с предельной серьезностью вставить ее в розетку, на которую указывал этот внезапно зажегшийся маленький оранжевый огонек. Стоило мне услышать далекий голос Пласид, Блюэтты , Вервены или Беатрисы, и оранжевая лампочка угасала, подобно боли, о которой уже не помнишь, как только сожмешь вырванный зуб в своем детском кулачке. Там я сидел часами, сосредоточив все свое внимание на старинном коммутаторе, словно человек, играющий в шахматы в зимний день, пока не замечал крошечный огонек и поспешно присоединял необходимые проводки, а затем напряженно прислушивался к голосу той или иной женщины и выполнял ее распоряжения. Конечно, я находился в плену у этого механического прибора и проявлял тем больше внимания к его требованиям, чем дольше длилось молчание. Точно так же я когда-то зависел от лягушачьего пруда.
Вскоре я обнаружил, что был не просто мальчиком на побегушках у Блюэтты или Беатрисы, Пласид или Вервены, но мог по собственному желанию использовать коммутатор, чтобы подслушивать их негромкие разговоры с тем или иным посетителем. А когда речь сменялась ритмичным дыханием, слабыми вскриками и даже яростными стонами, которые мне никогда не надоедало слушать? Какая привилегия! Не просто выполнять их просьбы, переданные лениво или резко, в зависимости от настроения, а шпионить за ними от начала свидания до самого конца или, быстро переключаясь с одного номера на другой, перемешивать слова одной девушки с негромкими криками другой. Я напоминал композитора, который выстраивал не ноты партитуры, а интимные звуки, которые не разрешалось слышать никому, кроме самих участников. А известно ли вам, что меня так ни разу и не застукали во время этих безобидных посягательств на частную жизнь? И что больше всего мне нравилось слушать пьесы с участием учителя музыки и какой-нибудь его обмирающей партнерши? Ну, разумеется!
– Bonjour, мсье де Лафайет!
– Bonjour, Паскаль!
Учитель музыки, маленький человек с большим именем, еще скромнее своей скромницы-жены, был самым обаятельным клиентом, посещавшим заведение мадам Фромаж. Я мог всегда быть уверен в том, что от слов он перейдет к пению, а затем, когда Пласид опять возьмется за свои гаммы, – к редкостному дуэту, и начнет запинаться, и тогда автоматическая чувственность в голосе Пласид уступит место интонациям, которых ни один слагатель песен никогда не записал бы на бумаге. Я чувствовал себя одиноким мужчиной, который в незнакомом отеле прикладывает ухо к тонкой стенке и прислушивается к утехам невидимой парочки по ту сторону, навсегда заказанным для таких, как он. Впрочем, довольно скоро Пласид и другие девушки, как и следовало ожидать, мне уже ни в чем не отказывали.
Я выполнял их поручения: относил в номера подносы с хлебом, сосисками и неизменными carafes красного вина, которые готовили для меня в bistro, доставлял им бутылки с водой, выливал грязную воду из тазов или прикрывал обнаженные женские плечи выцветшими шелковыми неглиже. Как быстро барышни приходили в себя благодаря моему уходу! Как стремительно оживали их тела, утомленные только что оконченным свиданием, и души их, уже возбужденные перед новой встречей! Иногда я предугадывал их томные сообщения, передаваемые на коммутатор, и без спросу появлялся в дверях, успевая заметить, как некий радостно пыхтящий клиент натягивает измятые штаны, а Беатриса, например, начинает приходить в себя (с моей помощью или без нее) после односторонней схватки, в которую еще минуту назад была вовлечена. Беатриса стояла на коленях на испачканном ковре, в ногах все еще смятой кровати; ее лицо пряталось за длинными, немытыми черными волосами, а назойливая тень скрывала единственную выставленную напоказ грудь. Скрестив стройные ноги, она опиралась одной рукой о матрас, а другой – о ковер, повернувшись ко мне своими пухлыми ягодицами, об остальном же деликатно умолчим.
Считал ли я себя незваным гостем в такие минуты? Ощущал ли повышенную ответственность по сравнению с тем мужчиной, который только что грубо или же робко оставил нашу Беатрису? Конечно, ощущал. И все же когда она, Вервена или Блюэтта, наконец поворачивала ко мне голову и улыбалась, то не затем, чтобы молча упрекнуть меня в нечаянном проступке, за который я чувствовал вину, а чтобы этой молчаливой улыбкой откровенно поманить к себе: «Ты тоже, Паскаль? Может, ты тоже?»
Как же быстро я перешел от открытых дверей к раскрытым объятиям!
Однажды утром, когда мой рассказ чуть было не выскользнул из охранительных тисков времени, я обнаружил в нашем темном фойе пустую детскую коляску, но не заметил никого, кому бы это средство предназначалось. Появилось оно лишь на одно утро, и эта деталь не поддается разумному объяснению. Она не имела никакого смысла, вернее, могла иметь любой смысл, которым вы заполнили бы ее пустоту. Благодаря подушке и одеялу, чьи размеры соответствовали отсутствовавшему младенцу, эта черная коляска казалась еще более загадочной. Неужели одна из четырех наших женщин хранит великую тайну? Или, быть может, коляска принадлежала самой мадам Фромаж и была пережитком ее прошлого? Признаюсь, она напомнила мне о Маме и Папе, хотя, насколько я знаю, меня в коляске никогда не возили. И вдруг при виде этой пустой, воздетой на высокие рессоры машины я вздрогнул и поспешно отогнал от себя мысль об Армане, с гордостью разъезжающем на ней по буколической лесной тропинке летним вечером.
Когда в тот день я снова проходил через фойе, коляски, разумеется, уже не было. Но на моем коммутаторе мигали лампочки, и я был настолько поглощен теми перспективами, которые ожидали меня с Пласид, что едва ли задумался об этом.
И как же Пласид (ведь это была, как я уже говорил, она) удалось привлечь Армана к той деятельности, от которой он мог бы лишиться жизни, если бы не вмешался я? Довольно просто!
Наступил еще один день в той бесконечной череде, когда я вместе с мадам Фромаж лакомился твердым или мягким, свежим или прогорклым сыром или же прислуживал ее подопечным, как она порой называла их своим свистящим голосом, и тайком изучал мужчин, находивших дорогу в наше злачное место. И в этот прекрасный день я вторгся в номер Пласид, занимавшейся здоровенным клиентом, который лишь несколько минут назад прошел вдоль моей конторки. Все эти мужчины были похожи друг на друга и отворачивали свои суровые лица, не отвечая на мои приветствия. Во всяком случае, когда я случайно открыл дверь, упомянутый гражданин по-прежнему прятал лицо между расставленными ногами Пласид, а сама она, все еще частично одетая, полулежала в постели и улыбалась мне, лишенная той скромности, которая доныне была ее отличительной чертой и придавала ей шарм.
Я ретировался. Вскоре здоровяк сделал то же самое и прошмыгнул мимо конторки, натягивая на ходу штаны и отвернув свое потное лицо. Никаких мигающих огоньков! Никаких поручений! Никаких развлечений! Если, конечно, не считать Армана. Что-то возбудило его страсть или гнев, – мог ли он видеть моими глазами? слушать моими ушами? – и он начал пинать меня внизу живота, так что я поневоле скрючился, судорожно глотая воздух. Я оставался на своем месте за конторкой. Арман не унимался. Боль усилилась, и на моем бледном лице не осталось ни кровинки. А потом? Ну разумеется! В углу безжизненного пыльного коммутатора замигала лампочка. Пласид! Это было требование подняться вместе с моей сине-зеленой лягушкой по неосвещенной лестнице, похожей на древнюю, высохшую раковину улитки. И что же обнаружил я (точнее сказать, мы) в номере Пласид, откуда недавно выскочил неповоротливый клиент? Конечно, саму Пласид. Причем в той же позе, в какой я ее оставил. Посыл был предельно ясен, нежен и требователен, и как только я заменил сбежавшего солдата, заполнив головой пустоту между ногами Пласид, – мужчины и женщины моей национальности славятся этим старым как мир обычаем, – Арман мигом поднялся вверх, настойчиво требуя пропустить его между моими напученными губами. В следующий миг я уже совершал движения, которых от меня ждали, вот только мой толстый язычок заменила голова, плечи и крохотные ручки Армана (за вычетом одной ладошки). Вы никогда не слышали такого взрыва сдавленного хохота, такого крещендо хихиканья, прерываемого мгновеньями сладостного удушья, которое способно было посрамить музыкальный дуэт самой этой скромницы и ее мужа – учителя пения! Пласид не видела происходящего и не могла объяснить этих ощущений, вызванных, как она полагала, всего лишь мужскими губами и языком. Поразительно! В ту же секунду она машинально схватила меня за голову и выкрикнула мое имя – ах, как передернуло от этого вопля моего ревнивца Армана! – и, почти бездыханная, держала ее в руках, пока это необыкновенное ощущение не улетучилось. Мы, случайно, не раздавили Армана? Какое-то время мне было все равно, но потом я постепенно осознал, что Арман снова залез ко мне в рот и плавно опустился в свое логово, подобно слизистому обитателю подводного мира, например устрице. Несколько часов от моей лягушки не было ни слуху ни духу, и, наверное, она свернулась калачиком, пытаясь прийти в себя и уже не надеясь на то, что ей это удастся. Но даже в таком плачевном, избитом состоянии это обычное земноводное должно было испытывать величайшую гордость. Была ли в природе другая лягушка, заменившая собою человека, от которого зависела ее жизнь? Лягушка, которая превратилась в такую же обманщицу и столь же бесцеремонно вмешалась в искусство человеческой любви? Никогда! Следует отдать Арману должное. Но как он, наверное, жаждал признания Пласид! Как ему хотелось, чтобы девушка открыла истинную причину своего наслаждения и выразила свое восхищение и благодарность не мне, а ему самому! Эгоист!
Непосредственный результат этого свидания был очевиден. Пласид стала ненасытной. Но вдобавок к этому она не смогла держать язык за зубами. Так что лампочки замигали все сразу, и дни закружились каруселью. Из последних сил Арман вылезал на поверхность, чтобы оправдать все более настойчивые ожидания. И три остальные женщины, ни о чем не подозревая, неизменно приходили в такой же восторг, как Пласид. В заведении мадам Фромаж царило всеобщее изумление, но пожинать лавры доводилось, конечно же, мне.
– Паскаль?
– Паскаль?
– Ну где же ты, Паскаль?
Но порой, когда Арман готовился к очередной атаке на Беатрису или Вервену, Блюэтту или Пласид и одна из них ложилась на спину, и потом, когда я слышал их ароматное дыхание и смех, не видя их губ, меня внезапно сотрясали рыдания. О да, я плакал, как дитя, без малейшей на то причины, мое восковое лицо принимало идиотски-печальный вид, а мои всхлипы временно мешали исполнению заветного желания Армана, приостанавливая наши забавы. Порой, к полному разочарованию позвавшей меня младшей или старшей девицы, Беатрисы или Пласид, я отказывался ее ублажать и с рыданиями, не видя ничего на своем пути, катился вниз по улиточной лестнице, выбегал из пансиона и мчался пустынной улицей к церкви.
Разумеется, я уже упоминал о ней. Как бы я мог забыть об этой церкви? И что же я обнаружил в результате своих религиозных поисков? Там, за церковным алтарем, куда никто не заглядывал, кроме меня? Яму с черепами, никак не меньше. Вот именно!
Спешу добавить, все еще обливаясь уже иссякающими слезами: то была не грубо вырытая яма, беспорядочно заполненная черепами, хотя именно такие ассоциации вызывает это слово. Сразу представляются черепные коробки, сброшенные в эту странную могилу с такой небрежностью, что некоторые, подобно горшкам, разбились на мелкие кусочки, а другие упали вниз лицом, и отверстия их и впадины, которые некогда были носами и глазами, навсегда скрылись от взора. Нет, эта яма имела строго вертикальные стенки и приятную четырехугольную форму, а ее размер строго соответствовал количеству хранившихся черепов, которые были аккуратно расставлены лицами вверх, в несколько рядов, с этакой арифметической нежностью. И там, в самом верхнем ряду или где-то в глубине, что за череп, видимый или невидимый, я лицезрел? Разумеется, мамин, как вы и сами уже догадались.
Болезненное воображение?
Я могу лишь сказать, что, несмотря на случайное расположение церкви, которое случайно же оказалось для меня удобным, временами я заглядывал в эту удивительную яму. Я пытался определить, какой из черепов принадлежал моей дорогой Матушке, когда у нас с Арманом вдруг появлялось желание искоренить не только религиозные фантазии, но и сам синтаксис – да-да, синтаксис! – человеческой речи. Тогда мы избавились бы от дискуссий, споров, молитв и указующих перстов, а вместо этого у нас появилось бы столько же языков, сколько имеется граждан. Все вещали бы одновременно, и наш так называемый национальный дискурс свелся бы к галдежу, который имел бы не больше смысла, чем мой плач.
И что же я находил после этих утешительных визитов, с облегчением припадая к земле и прячась от самого себя и Армана, когда медленно тащился по пустынным улицам и возвращался наконец в фойе, где увидел ту предательскую коляску? Вот именно! Хотя, пожалуй, это мое открытие не так-то просто предугадать.
Конечно, фуражку!
Итак, я возвращался в приподнятом настроении, целый и невредимый, о чем постоянно себе напоминал. Нетерпеливо поглядывая на потухший коммутатор, я не видел горящих лампочек и не слышал шагов ни за спиной, ни на лестнице. Но что-то заставляло меня обернуться, медленно, словно бы ожидая удара в лицо, и я замечал фуражку, одиноко висевшую на одном из рожков нашей вешалки для головных уборов. Она слабо, но явственно раскачивалась там, куда ее в спешке повесил владелец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Вскоре я обнаружил, что был не просто мальчиком на побегушках у Блюэтты или Беатрисы, Пласид или Вервены, но мог по собственному желанию использовать коммутатор, чтобы подслушивать их негромкие разговоры с тем или иным посетителем. А когда речь сменялась ритмичным дыханием, слабыми вскриками и даже яростными стонами, которые мне никогда не надоедало слушать? Какая привилегия! Не просто выполнять их просьбы, переданные лениво или резко, в зависимости от настроения, а шпионить за ними от начала свидания до самого конца или, быстро переключаясь с одного номера на другой, перемешивать слова одной девушки с негромкими криками другой. Я напоминал композитора, который выстраивал не ноты партитуры, а интимные звуки, которые не разрешалось слышать никому, кроме самих участников. А известно ли вам, что меня так ни разу и не застукали во время этих безобидных посягательств на частную жизнь? И что больше всего мне нравилось слушать пьесы с участием учителя музыки и какой-нибудь его обмирающей партнерши? Ну, разумеется!
– Bonjour, мсье де Лафайет!
– Bonjour, Паскаль!
Учитель музыки, маленький человек с большим именем, еще скромнее своей скромницы-жены, был самым обаятельным клиентом, посещавшим заведение мадам Фромаж. Я мог всегда быть уверен в том, что от слов он перейдет к пению, а затем, когда Пласид опять возьмется за свои гаммы, – к редкостному дуэту, и начнет запинаться, и тогда автоматическая чувственность в голосе Пласид уступит место интонациям, которых ни один слагатель песен никогда не записал бы на бумаге. Я чувствовал себя одиноким мужчиной, который в незнакомом отеле прикладывает ухо к тонкой стенке и прислушивается к утехам невидимой парочки по ту сторону, навсегда заказанным для таких, как он. Впрочем, довольно скоро Пласид и другие девушки, как и следовало ожидать, мне уже ни в чем не отказывали.
Я выполнял их поручения: относил в номера подносы с хлебом, сосисками и неизменными carafes красного вина, которые готовили для меня в bistro, доставлял им бутылки с водой, выливал грязную воду из тазов или прикрывал обнаженные женские плечи выцветшими шелковыми неглиже. Как быстро барышни приходили в себя благодаря моему уходу! Как стремительно оживали их тела, утомленные только что оконченным свиданием, и души их, уже возбужденные перед новой встречей! Иногда я предугадывал их томные сообщения, передаваемые на коммутатор, и без спросу появлялся в дверях, успевая заметить, как некий радостно пыхтящий клиент натягивает измятые штаны, а Беатриса, например, начинает приходить в себя (с моей помощью или без нее) после односторонней схватки, в которую еще минуту назад была вовлечена. Беатриса стояла на коленях на испачканном ковре, в ногах все еще смятой кровати; ее лицо пряталось за длинными, немытыми черными волосами, а назойливая тень скрывала единственную выставленную напоказ грудь. Скрестив стройные ноги, она опиралась одной рукой о матрас, а другой – о ковер, повернувшись ко мне своими пухлыми ягодицами, об остальном же деликатно умолчим.
Считал ли я себя незваным гостем в такие минуты? Ощущал ли повышенную ответственность по сравнению с тем мужчиной, который только что грубо или же робко оставил нашу Беатрису? Конечно, ощущал. И все же когда она, Вервена или Блюэтта, наконец поворачивала ко мне голову и улыбалась, то не затем, чтобы молча упрекнуть меня в нечаянном проступке, за который я чувствовал вину, а чтобы этой молчаливой улыбкой откровенно поманить к себе: «Ты тоже, Паскаль? Может, ты тоже?»
Как же быстро я перешел от открытых дверей к раскрытым объятиям!
Однажды утром, когда мой рассказ чуть было не выскользнул из охранительных тисков времени, я обнаружил в нашем темном фойе пустую детскую коляску, но не заметил никого, кому бы это средство предназначалось. Появилось оно лишь на одно утро, и эта деталь не поддается разумному объяснению. Она не имела никакого смысла, вернее, могла иметь любой смысл, которым вы заполнили бы ее пустоту. Благодаря подушке и одеялу, чьи размеры соответствовали отсутствовавшему младенцу, эта черная коляска казалась еще более загадочной. Неужели одна из четырех наших женщин хранит великую тайну? Или, быть может, коляска принадлежала самой мадам Фромаж и была пережитком ее прошлого? Признаюсь, она напомнила мне о Маме и Папе, хотя, насколько я знаю, меня в коляске никогда не возили. И вдруг при виде этой пустой, воздетой на высокие рессоры машины я вздрогнул и поспешно отогнал от себя мысль об Армане, с гордостью разъезжающем на ней по буколической лесной тропинке летним вечером.
Когда в тот день я снова проходил через фойе, коляски, разумеется, уже не было. Но на моем коммутаторе мигали лампочки, и я был настолько поглощен теми перспективами, которые ожидали меня с Пласид, что едва ли задумался об этом.
И как же Пласид (ведь это была, как я уже говорил, она) удалось привлечь Армана к той деятельности, от которой он мог бы лишиться жизни, если бы не вмешался я? Довольно просто!
Наступил еще один день в той бесконечной череде, когда я вместе с мадам Фромаж лакомился твердым или мягким, свежим или прогорклым сыром или же прислуживал ее подопечным, как она порой называла их своим свистящим голосом, и тайком изучал мужчин, находивших дорогу в наше злачное место. И в этот прекрасный день я вторгся в номер Пласид, занимавшейся здоровенным клиентом, который лишь несколько минут назад прошел вдоль моей конторки. Все эти мужчины были похожи друг на друга и отворачивали свои суровые лица, не отвечая на мои приветствия. Во всяком случае, когда я случайно открыл дверь, упомянутый гражданин по-прежнему прятал лицо между расставленными ногами Пласид, а сама она, все еще частично одетая, полулежала в постели и улыбалась мне, лишенная той скромности, которая доныне была ее отличительной чертой и придавала ей шарм.
Я ретировался. Вскоре здоровяк сделал то же самое и прошмыгнул мимо конторки, натягивая на ходу штаны и отвернув свое потное лицо. Никаких мигающих огоньков! Никаких поручений! Никаких развлечений! Если, конечно, не считать Армана. Что-то возбудило его страсть или гнев, – мог ли он видеть моими глазами? слушать моими ушами? – и он начал пинать меня внизу живота, так что я поневоле скрючился, судорожно глотая воздух. Я оставался на своем месте за конторкой. Арман не унимался. Боль усилилась, и на моем бледном лице не осталось ни кровинки. А потом? Ну разумеется! В углу безжизненного пыльного коммутатора замигала лампочка. Пласид! Это было требование подняться вместе с моей сине-зеленой лягушкой по неосвещенной лестнице, похожей на древнюю, высохшую раковину улитки. И что же обнаружил я (точнее сказать, мы) в номере Пласид, откуда недавно выскочил неповоротливый клиент? Конечно, саму Пласид. Причем в той же позе, в какой я ее оставил. Посыл был предельно ясен, нежен и требователен, и как только я заменил сбежавшего солдата, заполнив головой пустоту между ногами Пласид, – мужчины и женщины моей национальности славятся этим старым как мир обычаем, – Арман мигом поднялся вверх, настойчиво требуя пропустить его между моими напученными губами. В следующий миг я уже совершал движения, которых от меня ждали, вот только мой толстый язычок заменила голова, плечи и крохотные ручки Армана (за вычетом одной ладошки). Вы никогда не слышали такого взрыва сдавленного хохота, такого крещендо хихиканья, прерываемого мгновеньями сладостного удушья, которое способно было посрамить музыкальный дуэт самой этой скромницы и ее мужа – учителя пения! Пласид не видела происходящего и не могла объяснить этих ощущений, вызванных, как она полагала, всего лишь мужскими губами и языком. Поразительно! В ту же секунду она машинально схватила меня за голову и выкрикнула мое имя – ах, как передернуло от этого вопля моего ревнивца Армана! – и, почти бездыханная, держала ее в руках, пока это необыкновенное ощущение не улетучилось. Мы, случайно, не раздавили Армана? Какое-то время мне было все равно, но потом я постепенно осознал, что Арман снова залез ко мне в рот и плавно опустился в свое логово, подобно слизистому обитателю подводного мира, например устрице. Несколько часов от моей лягушки не было ни слуху ни духу, и, наверное, она свернулась калачиком, пытаясь прийти в себя и уже не надеясь на то, что ей это удастся. Но даже в таком плачевном, избитом состоянии это обычное земноводное должно было испытывать величайшую гордость. Была ли в природе другая лягушка, заменившая собою человека, от которого зависела ее жизнь? Лягушка, которая превратилась в такую же обманщицу и столь же бесцеремонно вмешалась в искусство человеческой любви? Никогда! Следует отдать Арману должное. Но как он, наверное, жаждал признания Пласид! Как ему хотелось, чтобы девушка открыла истинную причину своего наслаждения и выразила свое восхищение и благодарность не мне, а ему самому! Эгоист!
Непосредственный результат этого свидания был очевиден. Пласид стала ненасытной. Но вдобавок к этому она не смогла держать язык за зубами. Так что лампочки замигали все сразу, и дни закружились каруселью. Из последних сил Арман вылезал на поверхность, чтобы оправдать все более настойчивые ожидания. И три остальные женщины, ни о чем не подозревая, неизменно приходили в такой же восторг, как Пласид. В заведении мадам Фромаж царило всеобщее изумление, но пожинать лавры доводилось, конечно же, мне.
– Паскаль?
– Паскаль?
– Ну где же ты, Паскаль?
Но порой, когда Арман готовился к очередной атаке на Беатрису или Вервену, Блюэтту или Пласид и одна из них ложилась на спину, и потом, когда я слышал их ароматное дыхание и смех, не видя их губ, меня внезапно сотрясали рыдания. О да, я плакал, как дитя, без малейшей на то причины, мое восковое лицо принимало идиотски-печальный вид, а мои всхлипы временно мешали исполнению заветного желания Армана, приостанавливая наши забавы. Порой, к полному разочарованию позвавшей меня младшей или старшей девицы, Беатрисы или Пласид, я отказывался ее ублажать и с рыданиями, не видя ничего на своем пути, катился вниз по улиточной лестнице, выбегал из пансиона и мчался пустынной улицей к церкви.
Разумеется, я уже упоминал о ней. Как бы я мог забыть об этой церкви? И что же я обнаружил в результате своих религиозных поисков? Там, за церковным алтарем, куда никто не заглядывал, кроме меня? Яму с черепами, никак не меньше. Вот именно!
Спешу добавить, все еще обливаясь уже иссякающими слезами: то была не грубо вырытая яма, беспорядочно заполненная черепами, хотя именно такие ассоциации вызывает это слово. Сразу представляются черепные коробки, сброшенные в эту странную могилу с такой небрежностью, что некоторые, подобно горшкам, разбились на мелкие кусочки, а другие упали вниз лицом, и отверстия их и впадины, которые некогда были носами и глазами, навсегда скрылись от взора. Нет, эта яма имела строго вертикальные стенки и приятную четырехугольную форму, а ее размер строго соответствовал количеству хранившихся черепов, которые были аккуратно расставлены лицами вверх, в несколько рядов, с этакой арифметической нежностью. И там, в самом верхнем ряду или где-то в глубине, что за череп, видимый или невидимый, я лицезрел? Разумеется, мамин, как вы и сами уже догадались.
Болезненное воображение?
Я могу лишь сказать, что, несмотря на случайное расположение церкви, которое случайно же оказалось для меня удобным, временами я заглядывал в эту удивительную яму. Я пытался определить, какой из черепов принадлежал моей дорогой Матушке, когда у нас с Арманом вдруг появлялось желание искоренить не только религиозные фантазии, но и сам синтаксис – да-да, синтаксис! – человеческой речи. Тогда мы избавились бы от дискуссий, споров, молитв и указующих перстов, а вместо этого у нас появилось бы столько же языков, сколько имеется граждан. Все вещали бы одновременно, и наш так называемый национальный дискурс свелся бы к галдежу, который имел бы не больше смысла, чем мой плач.
И что же я находил после этих утешительных визитов, с облегчением припадая к земле и прячась от самого себя и Армана, когда медленно тащился по пустынным улицам и возвращался наконец в фойе, где увидел ту предательскую коляску? Вот именно! Хотя, пожалуй, это мое открытие не так-то просто предугадать.
Конечно, фуражку!
Итак, я возвращался в приподнятом настроении, целый и невредимый, о чем постоянно себе напоминал. Нетерпеливо поглядывая на потухший коммутатор, я не видел горящих лампочек и не слышал шагов ни за спиной, ни на лестнице. Но что-то заставляло меня обернуться, медленно, словно бы ожидая удара в лицо, и я замечал фуражку, одиноко висевшую на одном из рожков нашей вешалки для головных уборов. Она слабо, но явственно раскачивалась там, куда ее в спешке повесил владелец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20