Ночь? Нет, не годится. Ночью контроль еще жестче. Во время службы? Тоже не подходит. В Лицее полно людей, которые ее не посещают. Надо дождаться какого-то чрезвычайного события. Например, завтрашнего бала. Тоже сомнительно, бал соберет не всех. Можно, конечно, попробовать договориться с барышнями. Укрыться под юбками, сбежать... тьфу, глупость! Швейцер покраснел и быстро огляделся, боясь, что начал размышлять вслух. Но все было спокойно, отец Гермоген мурыжил бесконечного Толстого. Швейцер притворился, будто что-то записывает, и очень скоро отложил перо. Солнечное затмение! Вот единственная и неповторимая возможность! Сбегутся все, никто не останется в стороне - это во-первых. Во-вторых, на Лицей опустится ночь. Сколько времени это продлится - две минуты? Три? Пять? Ему придется постараться и попасть хотя бы на склад. При наихудшем сценарии, если его поймают, можно будет сослаться на приступ страха перед знамением.
План Швейцера и планом-то нельзя было назвать. Дерзкая выходка, демарш с неизбежным фиаско в перспективе, однако Швейцер инстинктивно понимал, что такие дикие, сумасбродные предприятия часто приводят к не менее фантастическому успеху.
9
- Учтите, я стукну только раз, - предупредил Пендронов, занимая место возле дверей, открывавшихся в гимнастический, он же танцевальный, зал.
Швейцер вошел первым; он ждал, что вид свеженатертого пола возбудит в нем тоску по солнечным дням чистоты и невинности - ведь он еще вчера, орудуя щеткой... впрочем, нет. Тогда уже многое успело измениться. Ослепительный паркет молчал, а в сердце Швейцера жила одна досада - не дай Бог, из-за этого глупого поединка все расстроится: ранят, убьют, поймают. А там, где прольется кровь, будут скользить невесомые чешки беззаботных девиц.
- Господа, - заговорил Берестецкий. - Я вынужден спросить: не хотите ли вы пожать друг другу руки? Швейцер, что скажете вы?
- Я не против, - ответил Швейцер. - Я готов простить оскорбление. Мне, может быть, стоит даже расспросить Коха и снова приготовить раствор, самостоятельно... Пусть все увидят, что колба разбилась случайно.
- Вы, Оштрах? - Берестецкий повернулся к обидчику.
- Говорю же, что он трус, - неуверенно и потому запальчиво сказал упрямый Оштрах. Против Швейцера у него уж давно ничего не было, ему просто хотелось подраться.
- Тогда я пошел в кладовку, за рапирами, - сообщил Остудин, не оставляя врагам шанса договориться миром.
Швейцер пожал плечами, скинул сюртук и передал его Берестецкому. Тот принял сюртук и от Оштраха, так как Остудин отлучился, и второй дуэлянт не хотел стоять дураком, когда соперник уже изготовился к бою.
В зал просунулась голова Пендронова.
- Давайте быстрее, - сказал он нервно. - Там, в коридоре, все время кто-то шастает.
- Глаза намылю, - цыкнул на него Оштрах. - Кыш!
- А я вам письку пририсую, и яички, - выпалила голова и быстро скрылась.
- Ах, господа, господа, - пожурил их Берестецкий.
Остудин, прижимая к груди целую охапку рапир, разбежался и проехался по полу. Взломать кладовку было несложно, замок открывался обычным пером. Учителя, положившись на общую строгость надзора, не позаботились поставить другой, похитрее.
- Зачем так много? - удивился Швейцер.
- Так надо же выбрать, чтоб все было на равных.
- Что там выбирать, - Швейцер вытянул рапиру, согнул, отпустил распрямиться. - Идите ко мне, Оштрах. Я распишусь на вашей шкуре: одной буквы "Ш" вам хватит? Или вам больше нравится "К"?
- Достаточно "Т", труса, - откликнулся Оштрах, беря клинок и отступая. - И штрихов меньше: два против четырех.
Швейцер принял стойку. Оштрах отсалютовал, намекая на дурное воспитание противника, и встал в боевую позицию.
- Ручку можете опустить, - заметил Швейцер. - Не надо обо мне тревожиться. Я в хорошей форме.
- Как скажете, - зловеще улыбнулся тот и переложил рапиру в правую руку.
Швейцер нанес удар, по залу прокатился дребезжащий звон.
- О, вон вы как! - Оштрах сделал выпад, и его соперник еле успел увернуться. - А этак не желаете? А так? А вот так?
Он запрыгал, наступая и размахивая клинком.
"Вот же болван, - подумал Швейцер, постепенно разъяряясь. - Ведь он всерьез!"
Острие рапиры чиркнуло по его щеке.
- Туше! - крикнул Берестецкий. - Берегите глаза, господа!
Швейцер коснулся лица и мельком взглянул на окровавленную ладонь. Отбив очередной удар, он отступил еще на несколько шагов. Оштрах не давал ему спуску и теснил безжалостно.
- Моя роспись первая! - пропыхтел он, сдувая волосы с глаз. - "О" хитрая буква! Пока только правый бочок...
Он снова ударил, и Швейцер почувствовал укол в плечо.
- Так, значит!..
Звон покатился вновь - громче и чище. Оружие едва не вылетело из пальцев Оштраха. Швейцер, не теряя времени, нанес удар, метя в живот, но враг ускользнул, и рапира попала в бедро. Швейцер пошел размашистым шагом, с широко расставленными и согнутыми в коленях ногами. Оштрах, слегка растерявшись, ушел в оборону.
- И - раз!
Рапира свистнула.
- Два!
Клинок рассек кожу на запястье Оштраха. Где-то послышался отчаянный стук.
- Стучат! - закричал Остудин испуганным шепотом. - Господа, бросайте оружие! Пендронов стучит!
Но дуэлянты уже ничего не слышали.
- Мерзавец, - прошипел Оштрах и бросился на Швейцера. Тот отпрянул, поскользнулся и чуть не упал. Рапира мелькнула в миллиметре от его виска.
- Ага! - воскликнул нападавший, и в тот же миг двери в зал распахнулись. Отец Саллюстий, волоча за ухо воющего Пендронова, бежал к месту сражения.
- Вы что! Вы что! - кричал он, и тоже - шепотом. - Немедленно прекратить! Я приказываю вам остановиться, дети греха!
Саллюстий дежурил и пришел в полное бешенство, обнаружив, что дуэль преступление вопиющее - случилась именно в его дежурство. Но бешенство перекрывалось неподдельным страхом. Историк отшвырнул Пендронова, бросился к Швейцеру и стал отирать с его лица кровь, бормоча:
- Ах, сударь! Ведь вы же жизнью рисковали! ... Разве жизнь ваша - в ваших руках? Разве не знаете, что вы - не свои? Послание апостола Павла десять... двести раз перечтете, дайте только срок... Какие ж вы свои...
Тут он заметил, что Швейцер все еще сжимает рапиру; Саллюстий вырвал оружие и бросил на пол. Перетрусивший Оштрах не стал дожидаться и бросил свою рядом.
- Слава тебе, Господи, вроде обошлось, - приговаривал историк, убеждаясь, что рана Швейцера - простая царапина. - А здесь? - он схватил лицеиста за плечо, рванул пропитавшуюся кровью рубашку. - Зовите доктора, негодяи!
Остудин пулей вылетел из зала.
Отец Саллюстий полез под рясу за носовым платком. Достав, промокнул плечо, отнял руку, прищурился на разорванную кожу.
- Вас не тошнит? Голова не кружится?
Швейцер, который все это время стоял столбом, помотал головой. Саллюстий перевел дыхание и обернулся к Оштраху:
- А вы? Преступный отрок! Вы не ранены?
- Нет, - Оштрах сглотнул слюну и быстро спрятал руку в карман.
- Что же вы не поделили? - учитель, видя, что дело не так страшно, приступил к расследованию.
- Мы их отговаривали, - встрял Берестецкий. Вид у него был несчастный.
- Вас не спрашивают. Итак, я жду?
- Я позволил себе усомниться в скорой победе над Врагом, - сказал Швейцер. - Но теперь уже вижу, что ошибался. Господин Оштрах проявил благородство и резко меня осадил. Я вспылил, и вот... - Швейцер прерывисто вздохнул. - Теперь я понимаю, что с такими воинами, как Оштрах, мы победим...
Саллюстий смотрел на него недоверчиво.
- Вы подтверждаете? - обратился он к Оштраху. - Все так и было?
Тот покраснел и неохотно кивнул.
Берестецкий увидел, что козлиная мордочка историка внезапно скривилась как будто в досадливом презрении, но это длилось лишь миг: в следующую секунду лицо Саллюстия просветлело.
- Вы еще совсем малые дети, - сказал он сокрушенно. - Мы не дождемся победы, если вы возьмете в правило устраивать поединки по каждому поводу...
Швейцер, чувствуя, что угадал, подался к нему:
- Но, господин учитель - ведь честь! ... Вы сами учили нас...
- Честь? - хмыкнул отец Саллюстий. - Да, это верно, но... я думаю, что мы вернемся к этому позднее.
В зал вошел доктор Мамонтов, за ним озабоченно поспешал Остудин.
- Что здесь такое? - закричал доктор еще от дверей. - Пять минут продержитесь?
- Больше продержимся, - ответил историк и хотел было вытереть со лба пот, но не нашел платка и не сразу вспомнил, что отдал его Швейцеру.
Мамонтов на ходу расстегнул чемоданчик.
- Не было печали, - заметил он весело. - Показывайте раны, господа. Кто у нас Дантес?
Оштрах осторожно перешел влево, украдкой нащупал руку Швейцера и пожал ее.
- Я буду вам должен, - сказал он шепотом. - Простите меня, я в вас ошибался.
- Пустое, - ответил Швейцер одними губами. Дуэль была окончена, и он думал лишь, как бы выпутаться из отчаянного положения. Завтра - бал, послезавтра - солнечное затмение. Он согласен пожертвовать балом, пусть его накажут - только бы после он был совершенно свободен.
Он не почувствовал йода и не поморщился, когда Мамонтов ввел ему противостолбнячную сыворотку. Он думал, откуда доктор берет йод.
10
Таких насыщенных событиями дней лицеисты никогда еще не переживали. Им хватило бы одного Устроения, но вот - снова тревожный вечер, и даже страшнее, ибо никто не мог предсказать, чем закончится разбирательство. А завтра будет - если будет - бал, потом затмение; впору было думать, что Враг вплотную приблизился к заветному порогу, пришли последние времена, приехала четверка всадников на библейских конях, хотя каждое событие, взятое отдельно, не представлялось таким уж крупным - разве что затмение. Но и там, если верить астрономам, не стоит ждать ничего сверхъестественного; сие лишь только знак, а знак - земное, человеческого разумения дело.
Дуэль получила немедленную огласку. О ней шептались с утра, но весть о том, что дуэлянтов застигли in flagranti, воспламенила Лицей. Вечернюю службу отменили, вместо нее назначили общее собрание - тоже в церкви, за неимением другого места. Лицеистов будоражил факт, что драчунов до сих пор не тронули, не посадили под замок, не бросили в карцер. Теперь имя Раевского было у всех на слуху; многие смекнули, что в карцер никого не направляют именно из-за него. Масла в огонь подлил Вустин, который не выдержал и продолжал трепаться об уже безвозвратно съеденной записке. Подавляющее большинство воспитанников склонялось к мысли, что Раевский безнадежно болен, и действия его полностью контролируются врагом. Кто-то попытался приплести сюда приезд попечителя, но Браго отбыл тайно, не простившись, и никто не видел его отъезда. Дальше этого догадки лицеистов не шли, особенный опыт был у одного Швейцера. Многие подходили к нему, пожимали руку; то же происходило с Оштрахом. Иные сторонились, боясь заразы: драки считались серьезным грехом - "не убий!", а тут почти убийство, в подготовке которого трудно было не заподозрить незримое присутствие Врага. Все сходились в том, что Оштраха и Швейцера ждет тщательное медицинское освидетельствование. Больше других переживал Кох, который опасался, что откроется причина поединка. В православных порядках, принятых в Лицее, временами угадывалась рука католической инквизиции. Если доктор Мамонтов не удовлетворится рассказами дуэлянтов, за дело возьмутся отцы. О ректорской манере вести допрос ходили легенды.
Тем большее удивление вызвало сравнительно мирное развитие событий.
Было очень странно видеть учителей, выстроившихся перед алтарем. Это напоминало авангардную театральную постановку, хотя в Лицее, конечно, не видели ни одной. Казалось, что сейчас начнется служба, но службы не было. Ректор явился последним; он не стал откладывать дела и сразу взял себе слово. Савватий пытался быть грозным, но многие уловили в его лице необъяснимое довольство. Если бы не сама речь, то можно было подумать, что ректора буквально распирает от какого-то счастья.
- Я буду говорить кратко, - начал отец Савватий, заложа руки за спину. Он вздумал прохаживаться взад-вперед, машинально, и этим пуще подчеркнул дикость обстановки. Еще чуть-чуть, и атмосфера театра сменилась бы картиной вторжения в храм чужеземных пришельцев. - Я, как вам известно, неважнецкий оратор. Сегодня в наших стенах произошел вопиющий случай. В его причинах нам еще предстоит разобраться. Вы все знаете, о чем идет речь.
И здесь со Швейцером и Оштрахом случилось нечто удивительное. По понятным соображениям оба они старались затеряться в гуще воспитанников. Но, стоило Савватию заговорить, как неизвестная сила принялась мягко, но властно выталкивать их вперед. Швейцер даже огляделся, пытаясь выяснить, кто из лицеистов его толкает, но словно бы никто и не толкал, каждый отводил глаза, а их все тащило и тащило к ректору. Они сделались нерастворимыми в привычной среде, среда отторгала дуэлянтов десятками анонимных локтей. Отторжение было неумышленным, бессознательным; любой лицеист, возникни в том надобность, бросился бы в драку и защитил дуэлянтов - если бы, скажем, появился Враг или его прихвостни... Однако Враг не появлялся, и воспитанниками управляло инстинктивное чувство самосохранения.
- Но я не хочу никого наказывать, - продолжал Савватий. По церкви пролетел шелест. - Достопочтенный попечитель господин Браго принес нам добрые вести. Молитесь о его здравии, прославляйте Господа и благодарите счастливое стечение обстоятельств. Враг отступает; последнее Устроение подвигло Создателя на мощный удар по его логову. В этом, отчасти - ответ одному из забияк, который озвучил свои пораженческие настроения... Все мы бываем подвержены минутной слабости. Я сознаю, что делом чести его оппонента было решить вопрос так, как он стал решаться. Но это не выход, господа лицеисты! Вы слишком юны и горячи, вам свойствен однобокий подход к требованиям чести. Сейчас я передам слово почтенному отцу Саллюстию, который лучше меня разъяснит вам сущность этого понятия. Я, повторюсь, недостаточно владею общей риторикой... Отец Саллюстий, я вас прошу.
Ректор широко выбросил руку, приглашая историка. Саллюстий коротко поклонился и ступил вперед. Губы его дрожали, глаза метали молнии, в пальцах приплясывала затертая записная книжка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19