– И минуту спустя добавляет, словно про себя: – Был тут на этих днях человек…
Затем, не дожидаясь подтверждения своей догадки, не задавая дополнительных вопросов, он рассказывает, что, по всей вероятности, видел того, о ком идет речь: в нескольких кварталах отсюда на одном из ближайших углов, почти перед самым входом в дом, у подножья фонарного столба стоял человек среднего роста с непокрытой головой, в длинном коричневом пальто. Он встречал этого человека в тех краях по меньшей мере дважды: сегодня утром и накануне, да, пожалуй, еще и позавчера, тот стоял одиноко в каком-то темно-коричневом плаще: судя по его позе, человек уже давно поджидал кого-то, примостившись прямо на снегу, и, устав от длительного стояния, прислонился бедром и плечом к чугунному столбу; да, он прекрасно помнит, он его приметил.
– Сколько ему лет? – спрашивает солдат.
– Около тридцати… или сорока.
– Нет, это не он, – говорит солдат. – Ему должно быть за пятьдесят, и он – в черном… И с чего бы это он приходил так, несколько дней кряду?
Он отдает себе отчет, что последний довод не очень убедителен: ведь он и сам многократно возвращался – еще только сегодня утром – на место, которое, впрочем предположительно, считал условленным местом встречи. К тому же его собеседник полагает, что человек, возможно, был вынужден сменить предусмотренную ранее одежду из-за сильного снегопада; что же до возраста, он в нем не уверен, так как силуэт виднелся на некотором расстоянии, в особенности во второй раз.
– Так это вы, надо думать, меня и видели, – говорит солдат.
Человек заверяет, однако, что не мог спутать пехотную форму со штатской одеждой. Он настойчиво приглашает солдата пройтись до указанного места и хотя бы взглянуть на него: это так близко, что стоит потрудиться, в особенности если дело важное.
– Вы сказали, что эта коробка у вас под мышкой…
– Она не имеет никакого отношения, – прерывает солдат.
Поскольку ничего другого не остается, он решает, несмотря на свою уверенность в бесполезности такого поступка, все же отправиться к упомянутому собеседником перекрестку: на третьем углу надо свернуть вправо, потом дойти до конца квартала или даже до следующей улицы. Солдат уходит не оглядываясь, оставив позади незнакомца, опирающегося на трость. Из-за этой длительной задержки солдат окоченел. Все суставы у него онемели от усталости, да и от лихорадки, и он испытывает какое-то облегчение оттого, что снова шагает, тем более что перед ним определенная цель и не слишком далекое расстояние. Когда он убедится в тщетности этой последней надежды, хотя он, собственно, ни на что уже не рассчитывает, ему останется только избавиться от этого обременительного свертка.
Очевидно, лучше всего было бы его уничтожить, во всяком случае – его содержимое, потому что сама коробка – из металла. Но если легко сжечь или разорвать на мелкие клочки находящиеся в ней бумаги, то другие предметы, которые там содержатся, труднее поддаются уничтожению, а впрочем, он не проверил досконально, что внутри. Необходимо будет отделаться от всего вместе взятого. С любой точки зрения проще всего выбросить сверток, не распаковывая. Переходя поперечную улицу, солдат как раз замечает перед собой на углу, где закругляется тротуар, отверстие сточной канавы. Он подходит ближе и, превозмогая ломоту, наклоняется, пытаясь проверить, не слишком ли высока коробка – пройдет ли она сквозь арочное отверстие в каменной закраине мостовой. К счастью, снег лежит не очень толстым слоем и не может помешать этой операции. Отверстие в самый раз по коробке. Надо лишь сунуть ее туда горизонтально и опрокинуть вниз. Почему бы не бросить ее сию же минуту?
В последний момент солдат не может на это решиться. После двукратной пробы, удостоверившись, что это легко проделать в любое время, он выпрямляется и, повинуясь своему обязательству, продолжает путь, чтобы убедиться, нет ли там случайно… Но он так изнурен затраченными усилиями, что уже одна только необходимость подняться на край тротуара высотою сантиметров двадцать заставляет его чуть ли не с минуту выжидать.
Стоит ему, однако, остановиться, его пронизывает невыносимый холод. Перешагнув через канаву, он делает еще шаг-другой. Внезапно его охватывает такое изнеможение, что он не в состоянии двинуться дальше. Он прислоняется бедром и плечом к чугунной опоре фонаря. Не здесь ли он должен свернуть вправо? Солдат оглядывается, пытаясь увидеть, нет ли на прежнем месте человека с серой печаткой, склонившегося на трость и делающего ему издали знак, куда следует повернуть. В двадцати шагах от него, по его следам идет мальчуган.
Солдат сразу же отворачивается и снова пускается в путь. Спустя пять-шесть шагов он озирается снова. Мальчик идет следом за ним. Если бы солдат был в силах, он бросился бы бежать. Но он истомлен вконец. И конечно, ребенок не желает ему зла. Солдат останавливается и оглядывается еще раз.
Мальчик тоже остановился и глядит на него своими задумчивыми глазами. Берета у него на голове уже нет, он не запахивает так плотно, как прежде, накидку.
Солдат медленно, словно в оцепенении, направляется к мальчугану. Тот и не думает отступать.
– Ты хочешь мне что-нибудь сказать? – спрашивает солдат, желая придать голосу оттенок угрозы; но он с трудом цедит слова.
– Да, – отвечает мальчуган.
И умолкает.
Солдат глядит на заснеженную ступеньку, слева, метрах в двух от него, у порога закрытой двери. Забившись в угол, он бы не так дрожал от холода. Он делает шаг. Он бормочет:
– Ладно, я присяду.
Он подсаживается к двери, в самый уголок, прислонясь спиной наполовину к деревянной створке, наполовину к каменной стене.
Не отрывая от него глаз, мальчик повернулся вокруг собственной оси. Приоткрыв рот, он глядит на заросшее темной щетиной лицо, на привалившееся к стене обмякшее тело, на сверток, на растопыренные ноги в грубых башмаках, виднеющиеся в самом низу, у приступки. Солдат незаметно соскальзывает ближе к двери, колени у него подкашиваются, и он уже сидит на снегу, скопившемся на узкой ступеньке, в правом углу дверной ниши.
– Ты почему хотел бросить коробку? – спрашивает мальчуган.
– Да нет… Я не хотел ее бросать.
– Тогда что же ты делал?
В его низком голосе сейчас не слышно недоверия, в его вопросах не чувствуется злонамеренности.
– Я хотел посмотреть, – говорит солдат.
– Посмотреть?.. Что посмотреть?
– Проходит ли она в отверстие.
Но, видно, мальчика это не убедило. Он уцепился обеими руками за полы своей распахнутой накидки – по одной в каждой руке – и ритмично раскачивает их – вперед-назад, вперед-назад. Холод его как будто не тревожит. И в то же время, оставаясь на месте, он продолжает свои наблюдения: коричневый сверток на коленях, под грудью, ворот шинели защитного цвета со споротыми нашивками, согнутые ноги и выпирающие из-под полы колени.
– Шинель у тебя не та, что вчера, – наконец говорит мальчик.
– Вчера… Ты видел меня вчера?
– Конечно. Я тебя каждый день вижу. Твоя шинель была грязная… Тебе вывели пятна?
– Нет… Да, пожалуй.
Мальчик оставляет ответ без всякого внимания.
– Ты не умеешь навертывать обмотки.
– Ладно… Научишь меня.
Мальчик пожимает плечами. Солдата этот разговор выводит из себя, но еще хуже, если его спутник сбежит и бросит его на этой пустынной улице одного; к тому же скоро стемнеет. Не этот ли мальчуган уже водил его в кафе и в казарму? Сделав усилие, солдат старается спросить полюбезнее:
– Ты это и хотел мне сказать?
– Нет, не это, – отвечает мальчуган.
Тут они услышали отдаленный шум мотоцикла.

Нет. То было нечто иное. Темно. Снова атака; неподалеку, за перелеском, сухой, отрывистый треск автоматов; порой сквозь какой-то невнятный грохот он доносится с другой стороны. Тропинка взрыхлена, словно после пахоты. Раненый все тяжелеет, он волочит башмаки по земле, он почти не в силах идти. Приходится поддерживать его и тащить одновременно. Они оба побросали свои ранцы. Раненый бросил и винтовку.
Но он свою сохранил, только ремень оборвался, и приходится нести ее в руке. Лучше бы он ваял другую: этого-то добра хватает. Он предпочел сохранить свою, привычную; впрочем, сейчас она ни к чему – только помеха. Он несет винтовку в левой руке, держа ее горизонтально за середину. Правой рукой он схватил в охапку, поперек туловища, раненого товарища – тот левой рукой цепляется за его шею. Во мраке, то тут то там бледнеющем от беглых вспышек, они на каждом шагу оступаются, скользя по рыхлой земле, перерезанной колеями и поперечными бороздами.
Потом он шагает один. С ним нет уже ни ранца, ни винтовки, ни товарища, которого надо поддерживать. Он несет под мышкой, слева, коробку, завернутую в коричневую бумагу. Он шагает во тьме по свежему снегу, ровным слоем укрывшему землю, и его башмаки, мерно стуча, подобно метроному, один за другим оставляют отпечатки на тонкой пелене снега. Дойдя до перекрестка, залитого желтым светом газового фонаря, солдат подходит к канаве и склоняется над ней: одна нога – на краю тротуара, другая – на мостовой. Между его недвижно расставленных ног зияет в камне отверстие сточной канавы, он склоняет плечи еще ниже, протягивает коробку к черной дыре, где она сразу же исчезает, поглощенная пустотой.
Следующая картина изображает людей в казарме или, скорее, в военном госпитале. На полке для вещей, по соседству с алюминиевым стаканчиком, солдатским котелком, аккуратно сложенной одеждой защитного цвета и всякой прочей мелочью, лежит прямоугольная коробка, по форме и размерам напоминающая коробку для обуви. Под этой полкой, на металлической, окрашенной в белый цвет кровати, покоится на спине человек. Глаза у него закрыты, его веки серы, как серы его виски и лоб, зато на скулах горит румянец; на впалых щеках, вокруг полуоткрытого рта, на подбородке – черная щетина по крайней мере четырех– или пятидневной давности. Хриплое дыхание раненого равномерно приподымает натянутую по самую шею простыню. Высунувшаяся из-под коричневого одеяла багровая рука свисает с матраса.
Справа и слева лежат другие, на других таких же койках, выстроившихся в ряд у голой стены, вдоль которой, на высоте одного метра над головами лежащих, прибита полка, нагруженная ранцами, деревянными сундучками, сложенной одеждой защитного или зеленоватого цвета, а также алюминиевой посудой. Чуть подальше, среди туалетных принадлежностей, виднеется большой круглый будильник – он, вероятно, остановился и показывает без четверти четыре.
В соседней комнате собралась внушительная толпа: все стоят – сбившись кучками, большинство в штатском – и, усиленно жестикулируя, о чем-то беседуют. Солдат пытается пробиться сквозь толпу, но это ему не удается. Внезапно кто-то из стоящих к нему спиной и загораживающих путь оборачивается, замирает и, чуть прищурившись, с пристальным вниманием начинает его разглядывать. Мало-помалу оборачиваются и его соседи и, внезапно застывая, молча, щуря глаза, смотрят на него. Вскоре солдат оказывается в центре круга, который постепенно ширится, силуэты людей отдаляются, и уже тускло белеют только призрачные лица, отступающие все дальше и дальше, с равными промежутками, словно вереница фонарей, уходящих вдоль совершенно прямой улицы. Цепочка медленно раскачивается, исчезая в убегающей дали. На снегу отчетливо вырисовываются черные столбы фонарей. У ближайшего – стоит мальчуган и таращит глаза на солдата.
– Ты почему тут сидишь? Заболел? – говорит он.
Солдат с усилием отвечает:
– Мне уже лучше.
– Ты что, совсем ушел из казармы?
– Нет… Я сейчас вернусь.
– А где твоя пилотка? У всех солдат на голове пилотка… или каска-После небольшой паузы мальчик говорит еще тише:
– У моего отца есть каска.
– А где он, твой отец?
– Не знаю. – Потом убежденно, отчетливо выговаривая каждое слово: – Это неправда, что он дезертир!
Солдат приподымает голову и вопросительно смотрит на мальчика.
Вместо ответа тот, прихрамывая, делает несколько шагов – нога у него не сгибается, рука повисла вдоль туловища и опирается на костыль. До дверей остался какой-нибудь метр. Мальчик продолжает:
– Нет, это неправда. А он говорит, что ты шпион. Ты не настоящий солдат: ты шпион. У тебя в свертке – бомба.
– Ну, это тоже неправда, – говорит солдат.
Тут они услышали отдаленный грохот мотоцикла. Мальчуган первый навострил уши: слегка приоткрыв рот, он медленно поворачивает голову от фонаря к фонарю и глядит в глубь улицы, сереющей в неверном свете вечерних сумерек. Мальчик озирается то на солдата, то снова на дальний конец переулка, а грохот все нарастает, слышится все ближе и ближе. Конечно, это содрогается двухтактный мотор мотоцикла. Мальчик прячется в дверную нишу.
Но грохот становится глуше, и вскоре он уже почти неслышим.
– Пора домой, – говорит мальчуган.
Поглядев на солдата, он повторяет: «Пора возвращаться домой».
Он подходит к солдату и протягивает ему руку. После минутного колебания тот, ухватившись за протянутую руку и плечом упираясь в дверь, с трудом подымается.
В тишине улицы снова раздается грохот мотора, на этот раз он звучит все громче и явственней. Мужчина и ребенок в едином порыве успевают отпрянуть к двери. Шум слышится уже так близко, что оба вскакивают на приступку и, плечо к плечу, прижимаются к дверям. Грохот отбойного молотка, многократно отраженный фасадами, доносится – можно угадать безошибочно – с боковой улицы, из-за перекрестка, в десяти метрах от их укрытия. Они еще плотнее втискиваются в глубину ниши. На углу, у их дома, появляется мотоцикл с коляской. В нем два солдата в касках. Мотоцикл медленно приближается по нетронутому снегу мостовой.
Солдаты видны в профиль. Водитель, сидящий впереди, слегка возвышается над своим спутником, расположившимся на боковом сиденье. В лице у них заметное сходство: правильные черты, напряженность, худоба, вызванная, быть может, усталостью, провалившиеся глаза, сжатые губы, серая кожа. Шинели покроем и цветом похожи на свои, французские, но каска, более громоздкая, тяжелая, низко надвинута на уши и затылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18