Его правая рука снова нащупывает в кармане шинели твердый и гладкий шар, похожий на бильярдный.
Это шар из обыкновенного стекла, около двух сантиметров в диаметре. У него совершенно ровная, полированная поверхность. Он абсолютно бесцветный, просвечивает насквозь, но внутри, в центре – плотное ядро, размером с горошину. Ядро черное и круглое; с какой бы стороны ни разглядывать шар, это ядро кажется черным диском, радиусом от двух до трех миллиметров. На прозрачной стеклянной массе, окружающей диск, можно различить лишь непонятные обрывки красно-белого рисунка, занимающего часть окружности. А дальше – во все стороны протянулось шашечное поле клеенки, которой накрыт стол. Но кроме того, на поверхности шара видно отражение – хотя и бледное, искаженное и значительно уменьшенное – залы кафе и всего, что в ней находится.
Ребенок осторожно катает шар по клеенке в красно-белую клетку, избегая слишком сильных толчков, чтобы шар не проскочил за пределы шашечного поля. Он пересекает это поле то по диагонали, то по длине прямоугольника, возвращается к исходной точке. Затем, держа шар в руке, мальчуган долго его рассматривает, ворочая во все стороны.
– А что там внутри? – говорит он своим низким голосом, слишком низким для ребенка, и при этом глядит на солдата большими серьезными глазами.
– Не знаю. Должно быть, тоже стекло.
– Там черно.
– Да. Черное стекло.
Мальчик снова разглядывает шар и снова спрашивает:
– А почему? – И так как солдат не отвечает, он повторяет свой вопрос:
– Почему это внутри?
– Не знаю, – говорит солдат. И спустя минуту: – Наверно, для красоты.
– Но это некрасиво, – говорит мальчик.
Вся его недоверчивость улетучилась. И хотя голос его все еще звучит серьезно, по-взрослому, разговаривает он с детским простодушием, порой с наивной непосредственностью. На плечах у него все та же черная накидка, но берет он снял, и теперь видны его короткие русые волосы с пробором на правом боку.
Это, видимо, тот же мальчик, что был в кафе, но не тот, что проводил солдата (или проводит в дальнейшем) до казармы, откуда как раз и был принесен шар. Это, во всяком случае, тот самый мальчик, что привел солдата в кафе, которое содержал тучный и молчаливый человек и где солдат выпил стакан красного вина и съел два ломтя черствого хлеба. Подкрепившись таким завтраком, он почувствовал себя бодрее. И вот, в благодарность, он подарил мальчугану этот стеклянный шар, найденный им в кармане шинели.
– Ты вправду даешь его мне?
– Да, я же сказал.
– Откуда он?
– Из моего кармана.
– А прежде?
– Прежде? Прежде не знаю, – говорит солдат. Мальчик смотрит на него с любопытством, пожалуй, слегка недоверчиво. К нему отчасти возвращается прежняя сдержанность, и голос его звучит значительно холоднее, когда, устремив глаза на ворот шинели, он заявляет:
– Ты спорол твой номер.
Солдат пытается обратить все в шутку:
– Это теперь, знаешь ли, ни к чему.
Но мальчуган не склонен шутить. Судя по его виду, объяснение его не удовлетворяет.
– Но я помню. Там было двенадцать тысяч триста сорок пять.
Солдат не отвечает. Мальчик заговаривает снова:
– Ты его снял, потому что они должны сегодня прийти?
– Ты почем знаешь, что они придут сегодня?
– Мама… – начинает мальчуган, но обрывает.
Лишь бы что-нибудь сказать, солдат спрашивает:
– Разве она позволяет тебе шататься по улицам?
– Я не шатаюсь. Надо было побывать в одном месте.
– Это она тебя послала?
Мальчик колеблется. Он глядит на солдата, словно пытаясь угадать, что за этим последует, куда, в какую ловушку хотят его заманить.
– Нет, не она, – говорит он наконец.
– Значит, твой отец? – спрашивает солдат.
На этот раз мальчик не решается ответить. Да и сам солдат произносит последние фразы с заминкой. Легкое возбуждение, вызванное вином, улеглось. Усталость мало-помалу снова одолевает его. Несомненно, лихорадка еще не прошла; действие таблеток было непродолжительным. Тем не менее солдат продолжает несколько глуше:
– Я, кажется, встретил его поутру, когда выходил из казармы. Далеко же он забрался с такой дурной ногой. Да, наверно, это был он. Дома ты его не видел?..
– Он мне не отец, – говорит мальчик. И отворачивается к стеклянной двери.
Двое рабочих за соседним столиком, должно быть, уже раньше прервали свою беседу. Тот, что сидел спиной к двери, круто повернулся, не выпуская стакана из рук и не поднимая его со стола, да так и замер, изогнувшись всем телом и оглядываясь, то ли на солдата, то ли на мальчугана. Мальчик отошел. Во всяком случае, он расположился сейчас довольно далеко от солдата, у стены слева, где белеют объявления, извещающие об эвакуации гражданского населения. В зале наступает молчание. Солдат сидит все в той же позе: локти на клеенке, оба предплечья вытянуты плашмя, выпачканные смазкой ладони почти сомкнуты – расстояние между ними сантиметров двадцать, – правая еще держит пустой стакан.
Хозяин, чья тучная фигура снова возникла на сцене, возвышается над своей стойкой – далеко справа. Он тоже неподвижен, слегка нагнувшись, склонился вперед, расставив локти, а руками упирается в ребро конторки. И он также смотрит то на солдата, то на мальчугана.
Мальчуган снова надел берет; он очень низко надвинул его с того и другого бока, стараясь получше укрыть уши, и запахнул накидку, обеими руками придерживая ее изнутри. Хозяин, на другом конце залы, стоит все так же – не шелохнется. Только что, обслуживая солдата, он признался, что, завидев его сквозь стеклянную дверь, а затем на пороге кафе, принял его (что естественно в городе, где с некоторых пор не видно было ни одного военного, где с часу на час ожидали появления пришельцев), – он принял солдата за одного из них. Но это случилось с ним попросту от неожиданности, и стоило солдату войти, как хозяин сразу же узнал привычную форму: длинную шинель и обмотки.
Мальчик закрыл дверь за нежданным посетителем. Хозяин на своем посту, прилично одетый клиент, стоящий около конторки, оба рабочих за столиком – все молча провожали его взглядом. Первым нарушил молчание мальчик – он заговорил таким низким, недетским голосом, что солдату почудилось, будто говорит один из четырех посетителей, глазевших на него, когда он вошел. Мальчуган все еще находился в это время возле двери, у него за спиной. Но те, что сидели напротив, оставались неподвижны, рот у них был закрыт, губы не шевелились; и фраза, произнесенная неведомо кем, была ничья, как подпись под рисунком.
Выпив свое вино, солдат не стал задерживаться в этом кафе молчальников. Он достал из-под стула свой сверток и покинул залу, до самого порога провожаемый взглядами хозяина и двух рабочих. Наспех приладив распустившийся белый шнурок, он опять сунул под мышку слева пакет, упакованный в коричневую бумагу.
За дверью его снова охватил холод. Возможно, шинель была не такой плотной, как прежняя, а может быть, температура ночью сильно понизилась. Снег, затвердевший под ногами прохожих, скрипит из-за гвоздей, которыми подбиты его башмаки. Солдат спешит, чтобы согреться; мерный скрип снега под башмаками захватывает его своим ритмом, и он безоглядно, наудачу, шагает вдоль пустынных улиц. На этот раз он снова пускается в путь, движимый мыслью, что надо сделать еще попытку вручить коробку тому, кому надлежит ее вручить. Но, захлопнув за собой двери кафе и очутившись на тротуаре, он уже не знает, в какую сторону направить свои шаги: он попросту пытается сориентироваться в отношении места первой, несостоявшейся встречи, не тратя времени понапрасну и не размышляя, какая дорога лучше, потому что его, во всяком случае, никто уже там не ждет. Солдат надеется только, что человек, которого он должен увидеть, живет где-то поблизости и может встретиться ему по пути. На первом же пересечении улиц он встречает инвалида.
Приблизившись к перекрестку, где тот стоит, как раз на углу у последнего дома, он обнаруживает, что это не инвалид, но тот самый прилично одетый мужчина, который только что пил за стойкой; опирается он не на костыль, а на зонтик-трость, который держит перед собой, упираясь в твердый снег и слегка наклонив корпус вперед. Поверх хорошо начищенных башмаков надеты низкие гетры, на нем очень узкие брюки и короткое пальто, вероятно на меху. На облысевшей спереди голове нет шляпы. Солдат еще не успевает с ним поравняться, как человек, все так же наклонно держа перед собой трость, поспешно кланяется. Свернутый зонтик защищен черным шелковым чехлом.
Ответив кивком головы, солдат собирается продолжить свой путь, но человек делает свободной рукой какое-то движение, и солдат догадывается, что тот хочет ему что-то сказать. Он оборачивается и, приподняв брови, останавливается, будто выжидая. Человек с зонтиком словно не предвидел такого оборота дела, он стоит, опустив глаза и разглядывая конец своей трости, косо упирающейся в твердый, пожелтевший снег. Его левая, согнутая в локте, рука слегка приподнята, ладонь раскрыта, большой палец смотрит вверх. На безымянном – перстень с большим серым камнем-печаткой.
– Мерзкая погода, не правда ли? – произносит он наконец и оборачивается к солдату. Тот видит, что ожидания его оправдываются: смутное чувство подсказывает ему, что эта незначительная фраза – только прелюдия к более доверительной беседе. Солдат довольствуется тем, что в знак согласия издает какое-то невнятное бормотание. Он ждет, что же последует дальше.
Проходит, однако, еще значительный промежуток времени, прежде чем человек с зонтиком-тростью и в пальто на меху отваживается спросить: «Вы что-нибудь ищете?» – это что, подан знак?
– У меня должна быть встреча… – начинает солдат.
Продолжение слишком запаздывает, и человек с зонтом сам заканчивает фразу:
– С кем-то, кого вы упустили?
– Да. Это вчера… Нет, позавчера… Надо было в полдень…
– И вы опоздали?
– Да… Нет, сначала я, должно быть, ошибся местом. На перекрестке…
– Как тут? Под фонарем?
Фонарный столб – черный, у основания окруженный гирляндой стилизованного плюща, рисунок которого подчеркнут снегом… Солдат сразу же отвечает утвердительно и дает более подробные пояснения; но едва он вступает в беседу, его охватывают такие сомнения, что из осторожности он предпочитает ограничиться отрывочными и бессвязными репликами, оборванными на полуслове и, во всяком случае, весьма туманными, в которых, впрочем, он и сам с каждой фразой все более запутывается; собеседник, однако, невозмутимо слушает с вежливо-заинтересованным видом, слегка прищурившись и склонив голову на левый бок, не обнаруживая ни сочувствия, ни удивления.
Солдат никак не может остановиться. Вынув из кармана правую руку, он высунул ее вперед и загибает пальцы, словно опасаясь упустить какую-либо подробность, которая, как ему кажется, еще хранится в его памяти, либо ожидая, чтобы его подбодрили, либо опасаясь, что ему не удастся убедить собеседника. И он без конца говорит, путаясь из-за обилия туманных подробностей, и, внезапно отдавая себе в этом отчет, то и дело спотыкается, пробует начать с другого конца, убедившись, хотя и слишком поздно, что с самого начала сбился, и не видит способа выпутаться, не возбуждая еще более серьезных подозрений у этого безвестного прохожего, попросту предполагавшего потолковать с ним о погоде или о чем-нибудь совсем невинном в атом роде, – прохожего, который ни о чем его даже не расспрашивал и упорно продолжает молчать.
Солдат бьется в им же сотканных тенетах, пытаясь сообразить, что же произошло: у него создалось впечатление (сейчас это кажется ему невероятным), что человек, которого он разыскивал с момента своего появления в городе, и есть, может быть, этот самый прохожий – с зонтиком в шелковом чехле, в пальто на меху и с крупным перстнем на пальце. Солдат хотел намекнуть, что ему от него нужно, не раскрывая возложенного на него поручения и все же позволяя этому человеку обо всем догадаться, – если он действительно тот, кому надлежит вручить коробку в коричневой бумажной упаковке, или, по крайней мере, тот, кто должен сказать, как с нею поступить.
Но человек в коротких серых гетрах и черных начищенных до блеска туфлях не проявлял больше ни малейших признаков поощрения. Кончилось тем, что рука с перстнем, опустившись, скрылась в кармане пальто. На правой руке, той, что держит головку зонтика-трости, темно-серая кожаная перчатка. У солдата мелькнула мысль: этот человек умышленно хранит молчание, в действительности это и есть адресат, которого он разыскивает, но тот не хочет быть раскрытым, и, узнав все, что хотел узнать, он затаился… Мысль явно нелепая. Либо дело никак этого человека не касалось, либо он все еще не догадался о том, что ему давали понять и что должно было его занимать в первую очередь. Поскольку тот не ухватился, с первых же слов, за протянутую ему руку помощи, солдату приходилось выбирать между двумя решениями: заговорить в открытую или дать задний ход. Но у него не было времени выбирать, и он упрямо метался, кидаясь то в ту, то в другую сторону и рискуя, кроме всего прочего, обескуражить собеседника, если тот, несмотря ни на что, и т. д.
Солдат вынужден был в конце концов оборвать беседу, и вот они молча стоят друг против друга, застыв в тех же позах, что и вначале: солдат, засунув обе руки в карманы шинели, искоса поглядывает на человека в пальто на меху, слегка протянувшего вперед левую руку без перчатки, так что на безымянном пальце виден перстень с большим серым камнем, в то время как вытянутой правой он наклонно держит зонтик-трость, упираясь им в твердый снег тротуара. Метрах в двух позади него возвышается чугунный столб с обветшалыми украшениями, оставшийся от бывшего газового фонаря и снабженный теперь электрической лампочкой, которая своим желтоватым сиянием озаряет тусклый день.
Между тем человек в пальто, видимо, извлек кое-какие сведения из отрывочного и противоречивого бормотания солдата, и после некоторого, несомненно, достаточно продолжительного раздумья он спрашивает:
– Кто-то должен был вас встретить, где-то здесь, неподалеку!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18