скидки на сантехнику в москве 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

От их деревни до Фронтейры ходу было три километра по грязной тропинке. Первым шагал отец в фетровой шляпе с маленькой дочкой на руках, последней – мать с тяжелой корзиной на голове, а он, Эрбаль, – посередке, волоча за собой кабана на веревке, обвязанной у того вокруг ноги. И как ни бился с ним Эрбаль, кабан все норовил поваляться в грязи, так что, когда они добрались до Фронтейры, стал похож на огромного крота. Отец дал Эрбалю затрещину: Ну кто теперь купит этакого урода? Эрбалю пришлось сидеть и пучком соломы чистить кабанью щетину. И тут он поднял голову и увидел ее. Она проходила мимо – королева в букете подруг. Можно было подумать, что они и сопровождают ее лишь ради того, чтобы все показывали пальцем сословами: вот королева. Девушки, как стайка бабочек, носились туда-сюда, а Эрбаль провожал их взглядом, пока отец костерил его на чем свет стоит: Ну кто теперь купит такого замызганного кабана? А Эрбаль мечтал: был бы кабан барашком, она подошла бы к ним и окунула пальцы в мягкую шерстку. Самого тебя надо бы продать вместо кабана, ворчал отец. Да кто на дурака позарится!
Отец был таким. Если начинал утро с ругани, назад ходу не было, он словно копал и копал весь день без продыху дерьмовую яму у себя под ногами. А я думал: а здорово было бы, если бы кто-нибудь и на самом деле купил меня и увел с собой, привязав веревкой за ногу.
Наконец они все ж таки продали и кабана, и молодой картофель. Мать купила банку масла, на которой была нарисована женщина, тоже похожая на Марису Мальо. И они еще много раз всей семьей бывали на большой ярмарке во Фронтейре. Но Эрбаль уже не обращал внимания на отцовскую ругань. Для него это были праздничные дни – самые главные в году. Он пас коров и мечтал о том, чтобы поскорее наступило первое число месяца. Он видел, как растет и становится женщиной Мариса Мальо. Она была из семьи местных богачей: крестница алькальда, дочь нотариуса, младшая сестра приходского священника Фронтейры. А главное – внучка дона Бенито Мальо. К тому же у Эрбаля никогда не было барашка, чтобы она могла подойти и погладить его мягкие кудри.
8
Когда, покончив с художником, они ехали на машине обратно и пока остальные члены расстрельной команды прямо из горлышка пили коньяк, он впервые заметил, что с головой у него что-то не то. Как будто туда забрались какие-то люди. Фалангисты уже перестали злиться и даже с хохотом хлопали его по плечу. Пей, черт тебя подери, пей! Но он ответил им, что не пьет. Они опять покатились со смеху. С каких это пор, Эрбаль? И он очень серьезно сказал, что и раньше никогда не пил, никогда. Я не переношу спиртного. Брось, ты ведь вечно ходишь опухший с перепою! Оставь его, бросил через плечо тот, что сидел за рулем, у него сегодня какая-то особенная ночь. Вон даже голос вроде как переменился.
Эрбаль больше не проронил ни слова. Еще тогда, услышав выстрел, он ощутил острую тоску. Теперь они ехали по очень прямой дороге, и он карандашом плотника рисовал портик «Глория». И делал это с совершенно необъяснимым умением. К тому же он вдруг почувствовал, что отныне может все что угодно растолковать с помощью слов, которых никогда прежде в речи не употреблял. Красота ангелов, держащих в руках орудия казни Христовой, объясняла ему теперь его же собственная голова, это красота скорбная, в ней явлена печаль по несправедливо умерщвленному Сыну Божьему. А когда Эрбаль нарисовал пророка Даниила, у него получилась веселая каменная улыбка, и, проследив направление собственного взгляда, он нашел объяснение сей загадки. По площади Обрадойро шла Мариса Мальо, вся залитая солнечным светом, и в руках она несла корзинку, накрытую белой салфеткой.
Как прошло вчерашнее дело, Эрбаль? – мрачно спросил его начальник тюрьмы.
Он был назарянином, сеньор.
Эрбаль заметил, что начальник уставился на него в изумлении, и тотчас вспомнил, как ночью кто-то из расстрельной команды сказал, будто у него изменился голос. Впредь лучше помалкивать. Или произносить что-нибудь покороче. Да, сеньор, нет, сеньор.
Так что когда вошла Мариса Мальо с корзинкой, он ответил на ее «добрый день» мычанием и резким взмахом руки, который означал: ставь корзину сюда, я буду ее проверять. Но, едва подняв салфетку, он обратил внимание на кусок деревенского сыра, завернутый в капустный лист. Так-так, а вон и рукоятка, подсказал ему видоискатель, отныне засевший у него в голове. На следующий день она опять пришла с корзинкой, и он ясно различил в пироге револьверный барабан, но жестом показал, что все, мол, в порядке и корзинку можно передать. На третий день он уже наверное знал, что в хлебе окажется ствол револьвера. И с любопытством ждал следующей передачи. Тем утром у Марисы были темные круги под глазами, каких никогда прежде он не замечал, потому что только теперь Эрбаль осмелился наконец-то глянуть ей в лицо, и еще он осмелился раздеть ее взглядом – всю, с ног до головы, и увидел то, что было под одеждой, как раньше видел насквозь сыр, пирог и хлеб. Я принесла форель, сказала она. И он различил в брюхе каждой форели по патрону и сказал: хорошо, я все передам, а ты ступай.
До сих пор он избегал взгляда Марисы Мальо. И, не отваживаясь поднять голову, впивался глазами в ее запястья. Ему стало по-настоящему больно, когда он сам удостоверился, что слухи не обманывают – все правда. Она и на самом деле вскрыла себе вены на руках, когда ее родственники, очень важные сеньоры, стали требовать, чтобы она забыла доктора Да Барку. Мариса Мальо сильно исхудала – прямо кожа да кости. Мариса Мальо вместо браслетов носила на запястьях белые бинты. Мариса Мальо готова была умереть за доктора Да Барку. И тогда Эрбаль зашел в караульное помещение и там незаметно подменил спрятанные у форели в брюхе патроны: подсунул вместо них патроны другого калибра. Темной ночью доктор Да Барка собрал револьвер и попытался зарядить, но тотчас понял, что задуманная операция провалилась – побег не состоится. И тогда он расшатал каменную плитку в полу и, к удивлению товарищей, схоронил под ней револьвер с непригодными патронами.
Несколько ночей спустя расстрельная команда пришла и за ним. В ней были люди из Фронтейры, которые хорошо знали доктора и мечтали свести с ним счеты. В команду попал даже один нерадивый студент-медик. Но Эрбаль не пустил их в камеру. Чей-то чужой голос диктовал ему из головы на манер суфлера: Скажи им, что его здесь нет, что днем его по ошибке увезли в Корунью. Надо же! А ведь тот, кого вы ищете, как раз сегодня был отправлен в Корунью – там будет проводиться предварительное следствие. Вот уж кому я не завидую! У тех, кто явился за доктором, было вполне конкретное задание, а также приказ какого-то начальника. Для пущей убедительности Эрбаль провел рукой по горлу и добавил: Ему устроят публичную казнь, как он того и заслуживает. Дня через два-три его прикончат на Крысином поле, так что можете о нем позабыть и – да здравствует Испания!
В его выдумке была доля истины: за последние дни многих заключенных и на самом деле увезли в тюрьму Коруньи. Той же ночью гвардеец Эрбаль тайком проник в кабинет начальника и, порывшись в бумагах, отыскал приказы о пересылке. На завтрашний день были намечены трое учителей. Покойник, засевший у Эрбаля в голове, сказал ему: Возьми приказ, теперь бери ручку начальника и впиши вот в этот пробел полное имя Да Барки. Не беспокойся, с почерком я тебе помогу.
На следующий день Эрбаль столкнулся в дверях с доктором Да Баркой, которого отправляли на новое место. Он был в наручниках и имел при себе единственную вещь – чемоданчик, который служил ему еще на воле, – с ним он совершал обход пациентов. Эрбаль заметил, как Да Барка вперил в него суровый взгляд, и глаза его говорили: вот тебя-то я никогда не забуду, это ты убил художника, пусть жизнь твоя будет долгой, чтобы в душе твоей вызрел вирус раскаяния и чтобы ты сгнил заживо. Когда в час, назначенный для посещений, пришла Мариса Мальо, Эрбаль сообщил ей, что того, другого, здесь уже нет, что тот, о ком она справляется, больше здесь не числится, нет его, и точка! – и Эрбаль цедил слова равнодушно, будто тот, о ком идет речь, совершенно ему незнаком, просто какой-то человек, растворившийся во времени. А делал все это он только ради того, чтобы увидеть, какова бывает печаль у самой красивой женщины на свете. Увидеть, как нарождаются слезы из неведомого родника. И когда прошло несколько бесконечных секунд, Эрбаль, словно ловя на лет)' тонкую фарфоровую чашку, которая вот-вот разобьется вдребезги, добавил: Он в Корунье. Живой.
В тот же день он явился к сержанту Ландесе. Мой сержант, я хотел бы просить вас о личном одолжении. В чем дело, Эрбаль? Сержант Ланде-са ценил его. Эрбаль всегда без лишних рассуждений выполнял любой приказ. Они хорошо понимали друг друга. В детстве оба хлебнули лиха. Я вот о чем хотел вас просить, мой сержант, пособите мне перевестись в Корунью. У меня там сестра живет, и муж ее колотит, я поселюсь у них, чтобы чуть укротить его норов. О чем разговор, Эрбаль! И двинь ему по яйцам – от меня тоже. Сержант Ландеса написал нужную бумагу и поставил на нее печать, потому что сержант Ландеса по непонятной причине имел куда больше власти, чем полагалось ему по званию. Затем Эрбаль отправился к офицеру, в обязанности которого входило утверждение переводов внутри корпуса. Был он человеком дотошным и подозрительным, из тех, что полагают, будто их работа состоит в том, чтобы вставлять всем палки в колеса, и что это и есть важнейшая из всех задач. Когда Эрбаль сообщил ему о своем желании оформить перевод в тюрьму Коруньи, офицер, не дав ему договорить, вскочил с места и произнес пылкую речь. Мы ведем беспощадную войну со злом, от нашей победы зависит судьба всего христианского мира, тысячи людей в этот миг рискуют жизнью в окопах. А здесь, чем занимаются здесь? Строчат какие-то прошения. Бабьи забавы. Добровольцев, добровольцев, рвущихся в бой за Господа нашего, вот кого желал бы я видеть выстроившимися в длинную очередь у дверей этого кабинета. И тогда Эрбаль протянул ему бумагу, подписанную сержантом Ландесой, и офицер побледнел. Какого черта вы сразу не сказали, что работаете на разведку? И художник шепнул ему, словно от души забавляясь происходящим: Скажи ему, что в твою задачу не входит пустая болтовня. Но Эрбаль промолчал. Завтра вы должны явиться к новому месту службы. И забудьте все, что здесь услышали. Главное наше сражение происходит в тылу.
9
В тюрьме города Коруньи сидели сотни заключенных. Казалось, дело здесь было организовано куда лучше, поставлено почти что на промышленные рельсы. Даже ночные выдергивания. Смертников обычно далеко не возили, все происходило на Крысином поле у самого моря. Во время казни лучи Геркулесова маяка, похожие на крылья ветряной мельницы, выхватывали из мрака белые рубашки приговоренных. Море рычало в скалистых берегах – от мыса Эрминии до Сан-Амаро, – как взбесившаяся корова, которая мечется в окнах коровника, где давно опустели кормушки. После каждого залпа наступала тишина – ни крика, ни стона. Пока снова не начинался монотонный, как литания, рев бешеной коровы.
Среди забав ночных палачей была и такая, как отсроченная смерть. Иногда кто-нибудь из узников, обреченных на гибель, выживал, кого-нибудь пуля щадила. Но эта удача, эта ненароком дарованная жизнь делала положение жертвы еще более трагическим – и в самый миг спасения, и позже. В миг спасения – потому что крошечная и своенравная надежда мешала ему, словно булыжник на дороге, сострадать тем, кто шел в одной с ним связке. Позже – потому что тот, кто возвращался, в глазах своих нес память о пережитом ужасе.
Однажды в самом начале сентября, ближе к вечеру, когда Эрбаль одиноко сидел в сторожевой башенке и следил за полетом баклана, голос художника сказал ему: Нынче ночью постарайся вызваться добровольцем. И Эрбаль, без опасения быть услышанным, гневно крикнул: Отстань! Да ты что, Эрбаль, неужто хочешь отречься от него? Это теперь-то? Отстань, художник, знал бы ты, как он на меня смотрит. Будто по шприцу в каждый глаз вкалывает. Он считает, что, когда Мариса приходит на свидание, я нарочно вклиниваюсь между ними, чтобы подслушать, о чем они говорят, и не позволяю им коснуться друг друга даже кончиками пальцев. Этот тип понятия не имеет, что такое приказ! Ну ведь ты мог бы, возразил ему художник, хоть изредка притворяться слепым. Я так и сделал, сам знаешь, что я так и сделал – и даже разрешил им соединить кончики пальцев.
А о чем они говорили? – спросила Мария да Виситасау, о чем они говорили, когда соединили кончики пальцев?
Там было очень шумно. Столько заключенных и посетителей, что, кричи не кричи, все одно плохо слышно. Но говорили они те вещи, которые обычно и говорят друг другу влюбленные, только еще чуднее.
Он сказал, что, когда выйдет на свободу, поедет в Порто на рынок Бельяо и купит ей мешочек с разноцветными бобами – теми, что у нас называют диковинками.
Она сказала, что подарит ему мешочек с часами и минутами. Что она знает одного торговца из Валенсы, который продает потерянное время.
Он сказал, что у них будет дочка и она будет писать стихи.
Она сказала, что ей приснилось, будто у них уже много лет как есть сынок, что он уплыл на корабле в Америку и стал скрипачом.
А я подумал, что от таких профессий в наши времена толку не слишком много.
В ту ночь Эрбаль был начеку – чтобы, когда наступит час выемки, вызваться добровольцем в команду расстрелыциков. И вот ведь что любопытно. Без всякого особого уведомления, будто причиной тому козни луны, вся тюрьма знала, когда наступает ночь расправы. Эрбаль, стоя вместе с другими расстрельщиками перед доктором Да Баркой, изобразил полное безразличие, словно видел доктора в первый раз. Но потом, уже прицелившись, вспомнил своего дядю-охотника и сказал доктору взглядом: Я предпочел бы не делать этого, приятель. Прошедшие школу страданий арестанты, когда их на Крысином поле ставили на кучи мусора, старались держаться прямо, но сильный ветер с моря раскачивал их, как белье, развешанное на корабельной палубе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17


А-П

П-Я