– Давай чаю попьем.
– Давай.
Он смотрел ей вслед, когда она шла к буфету.
– Да, – сказал он, – ты замечательно выглядишь в этом платье.
– Это просто шедевр, – сказала она.
– Но знаешь что, – сказал он, садясь, – в каком-то смысле я вижу в тебе скорее парня, чем женщину.
– Это в каком же смысле?
– Нет, нет, как женщина ты в порядке. Но мне нравится, как ты умеешь хранить свою мыслительную энергию, копить ее и пользоваться ею, когда нужно. Я сам у тебя этому учусь. И еще ты для меня верный друг. Настоящий хороший приятель, свой парень.
– Правда?
– Да. Видишь ли, вот взять, например, Марка, так он никогда этого не понимал. Женщина для него – только женщина и ничего больше. А от нашей с тобой духовной близости скорее родится что-нибудь стоящее, чем от близости между нашими телами. Может, мы и не всегда ощущаем это единство, но оно существует, уверяю тебя.
Она поставила на стол чашки и налила молока.
– Марк хочет, чтобы его женщины обращались к нему «сэр» и по три раза в день козыряли ему. А он в ответ даже шляпу не приподнимет. А еще меня достает, что он слишком уж легко относится к тому, что называется личной жизнью, – несется во весь опор, а что будет с женщинами, с которыми его сводит судьба, и думать не желает.
– Чай готов.
Они сели за стол, и она стала нарезать хлеб.
– Нельзя держать женщину в герметичном футляре и открывать его, только когда свет выключен, – сказал Пит. – Женщина и в других областях может многого добиться.
– Но ведь он тебе нравится, я так понимаю?
– Нравится? Конечно, нравится.
Он нарезал на ломтики помидор и насыпал соли на тарелку.
– Он умеет слушать, – сказала Вирджиния.
– Он тупой и упертый. Вот что я тебе скажу. На днях он пытался убедить меня, будто все мои проблемы из-за того, что я недостаточно часто с тобой сплю.
– Марк?
– Да.
– А он-то откуда знает? Я имею в виду, откуда он вообще знает? Ну, про нас?
– Понятия не имею. Может, я сам когда-нибудь об этом упомянул.
– То есть ты сам сказал ему, что мы не слишком часто занимаемся любовью?
– Ну да.
– Ого.
– А что? Ты против?
– Нет.
– По-моему, стыдиться тут нечего.
– Да, конечно, может, мы просто напишем совместное заявление и пошлем ему?
– В этом нет необходимости, – сказал Пит. Он налил чаю.
– Чтобы он не беспокоился.
– Не думаю, – сказал Пит, – чтобы его вообще беспокоили наши проблемы.
– Как знать, – сказала она. – Может, он только об этом и думает, ночей не спит. Конечно, я могу сама написать ему письмо отравленными чернилами и сообщить, что наши отношения – не его собачье дело.
– Эй, – сказал Пит, – ты полегче.
– А ты считаешь, что нам без его намеков и рекомендаций не обойтись?
– Давай-ка притормози. Во-первых, ты говоришь о моем друге. Во-вторых, все, что он сказал.
ты услышала от меня вырванным из контекста, а в-третьих, давай признаемся друг другу, что в его словах может быть доля правды.
– Неужели?
– Да, – сказал Пит, – и, пожалуй, стоит подумать, не перевесит ли это зерно истины все то, что мы думаем по этому поводу. Но если в двух словах, то я не считаю эту мысль спасительной – в данном конкретном случае. Интересно, что ты об этом скажешь? В конце концов, мы можем гораздо чаще заставлять себя трахаться, но это же происходит не в вакууме. Важен конкретный контекст, в котором разворачивается интимная жизнь.
– Конкретно потрахаться.
– Замечание не по существу, – сказал Пит.

Глава четвертая

Вот стол. Это стол. Вот кресло. Вот стол. Это ваза с фруктами. Вот скатерть. Вот занавески. Ветра нет. Вот ведро для угля. В этой комнате нет женщины. Это комната. Вот обои на стенах. Стен шесть. Стен восемь. Восьмиугольник. Эта комната – восьмиугольник, в ней нет женщины и есть кот. Вот кот на ковре. Над камином зеркало. Вот мои ботинки, они у меня на ногах. Ветра нет. Это путешествие и засада. Это полюс холода, вынужденная остановка в пути, а засады нет. Это густая трава, в которой я прячусь. Это густой кустарник между ночью и утром. Вот стоваттная лампочка, как кинжал. Нет ни ночи, ни утра.
Эта комната движется. Эта комната движется. Она уже двигалась. Она достигла мертвой точки. Засады нет. Врага нет. Паутины нет. Все чисто и открыто, нет ничего закрытого, ничего закрывающегося, ничего сдвинутого, ничего двигающегося, все без обманов, без хитростей, без уловок. Там, где есть сады, время всегда темное. Вот мои запасы. Это мое имущество. Может быть, настанет утро. Если утро настанет, оно не разрушит ни мое имущество, ни эту роскошь. Вот тропинки, прочерченные по моим стенам, все они ведут в никуда. Место встречи для всех и каждого, для всех, кто в облачении или доспехах. Если ночью темно или светло, ничто не отвергается, ничто не навязывается. У меня есть своя ячейка. У меня есть собственный кокон. Все в порядке, все на своих местах, ни единой ошибки не было сделано. Меня заклинило. Никто здесь не прячется. Сейчас ни ночь, ни утро. Засады нет, есть только это положение между двумя незнакомцами, здесь мое имущество, здесь место моего расположения, когда я дома, когда я один, не нужно ничего приводить в порядок, у меня есть союзники, у меня есть вещи, у меня есть кот, у меня есть ковер, у меня есть страна, это королевство, здесь нет предательства, здесь нет доверия, здесь нет пути, никто не нанесет мне смертельную рану.
Они наносят мне смертельную рану.
Звонок расколол комнату. Лен встал. Он сдвинул в сторону лежавшие на столе книги, приподнял скатерть, отпихнул кота и постоял неподвижно. Затем он покопался в недрах кресла, приподнял подушки, постучал пальцами по подоконнику, сдвинул портьеры и снова замер. Звонок все звонил. Он внимательно осмотрел камин и даже опустился на колени и проверил, не забилась ли труба, потом прополз под стол и обнаружил, что пол не покрыт ковром. Он встал и замер. Звонок все звонил. Он подошел к буфету и высыпал из большой вазы целую груду писем, поднял чашку с блюдца и, вздрагивая, посмотрел себе под ноги. Его взгляд поймал луч отраженного света, его подбородок словно пригвоздил этот свет к месту. В верхнем кармане куртки лежали его очки. Он надел их, поднялся по лестнице к входной двери и открыл.
– Что ты там делал? – спросил Марк. – Ритуальный танец исполнял? Я видел, как твоя тень металась, то приседая, то поднимаясь.
– Как ты мог видеть мою тень?
– Через щель в почтовом ящике.
На улице дождь скользил сквозь темноту.
– Во сколько, говоришь, это было? – спросил Лен.
– Ну, – сказал Марк, – время было самое подходящее.
– Ладно, заходи уж.
В комнате Марк снял плащ и тяжело опустился в кресло, предварительно поправив подушки.
– Это еще что, костюм? А где гвоздичка в петлице?
– Что скажешь насчет этого? – спросил Марк. Лен ощупал лацканы, распахнул пиджак и осмотрел подкладку.
– Таки ничего, хар-рошая тр-рапочка, – сказал он.
– Тут на брюках молния.
– Молния? Это еще зачем?
– Вместо пуговиц и пряжки. Так аккуратнее.
– Аккуратнее? Да, я бы сказал, аккуратнее.
– Манжеты без отворотов.
– Я вижу. А почему ты не сделал отворотов?
– Сейчас все носят без отворотов.
– Да, конечно, сейчас все носят без отворотов.
– Я и пиджак двубортный не хотел.
– Двубортный? Конечно, тебе и не годился двубортный.
– А что ты думаешь насчет ткани?
– Насчет ткани? Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань. Какая отличная ткань.
– Тебе ткань нравится?
– КАКАЯ ОТЛИЧНАЯ ТКАНЬ!
– Что скажешь про покрой?
– Что я скажу про покрой? Покрой? Покрой? Какой покрой! Какой покрой! Никогда в жизни не видел такого покроя!
Он сел и застонал.
– Знаешь, где я сейчас был? – сказал Марк.
– Где?
– В Эрлс-Корт.
– У-у-у-у! Что ты там делал? Это же вообще мимо цели.
– А чем тебе не нравится Эрлс-Корт?
– Это же морг без покойника.
Зевая, Лен снял очки и потер глаза костяшками пальцев. Марк закурил и стал ходить по комнате, держа сигарету в вытянутой руке и явно что-то выискивая.
– Ты что делаешь, собираешься принести в жертву тельца?
– Вот именно.
Он нашел пепельницу и сел.
– Как ты назад-то добрался, на ночном автобусе?
– Конечно.
– На каком?
– На двести девяносто седьмом до Флит-стрит. А оттуда на двести девяносто шестом.
Лен встал, чтобы выпустить кота через черный ход. Он выглянул наружу и быстро захлопнул дверь.
– Я бы доставил тебя от Ноттинг-Хилл-Гейт за час, и ни минутой дольше, – сказал он.
– Ты меня?
– Элементарно. Без проблем. В любое время ночи. Например, ты находишься у Ноттинг-Хилл-Гейт в час пятьдесят две, нет, в час пятьдесят две – это на Шефердс-Буш, скажем, у Ноттинг-Хилл-Гейт ты в час пятьдесят шесть или в час пятьдесят семь, ты садишься на двести восемьдесят девятый и едешь до Мраморной Арки, и будешь там примерно в два ноль пять или шесть, примерно в два ноль шесть, и там ты не успеешь даже понять, где оказался, а уже пересядешь на двести девяносто первый или двести девяносто четвертый, которые идут от Эд-жуор-роуд и проезжают Мраморную Арку примерно в два ноль семь. Что я сказал? Да, правильно. Так и есть. Садишься и едешь в Олдвич, там оказываешься примерно в два пятнадцать или четырнадцать, а в два шестнадцать пересаживаешься на двести девяносто шестой от Ватерлоо, и он довозит тебя прямиком до Хэкни. А если окажешься там после трех ночи, можно проехать на всех автобусах по рабочему проездному.
– Вот уж спасибо так спасибо, – сказал Марк. – А что ты вообще делаешь у Ноттинг-Хилл-Гейт?
– У Ноттинг-Хилл-Гейт? Да я только ради тебя весь этот маршрут прокладывал. Я вообще никогда не бываю в районе Ноттинг-Хилл-Гейт.
– Я же тебе сказал, что был в Эрлс-Корт.
– Нет! – сказал Лен. – Даже не упоминай при мне это место!
Марк почесал в паху и вытянул ноги.
– А что ты делал, – спросил он, – когда я к тебе стучался?
– Что делал? Думал.
– О чем это?
– Да ни о чем. Просто ни о чем. Об этой комнате. Ни о чем. Мысли и сам процесс думания – это пустая трата времени.
– А чем тебе комната-то не нравится?
– Чем не нравится? Она не существует! Ни черта ты не понимаешь, ты не просекаешь даже то, что с меня требуют выкуп. Если кто-нибудь в ближайшее время со мной не рассчитается, я не смогу погасить долги, и тогда мне конец.
– И много с тебя требуют?
– Им просто деньги не нужны. Не устраивают их деньги, они даже слышать про них не хотят. Им подавай то, чего никто не может им предоставить. А я тоже не могу, потому что у меня самого этого нет. А, да какая разница. Все это неважно. Всему в конце концов свое место и время. Нужно принимать вещи такими, каковы они есть.
– Никогда не слышал от тебя более мудрых слов.
– Tы о чем? Что ты имеешь в виду?
– Всему свое время и место. Нужно принимать вещи такими, каковы они есть.
– Никогда не слышал от тебя более мудрых слов.
Марк прокашлялся и сплюнул в камин.
– Согласись, умеем мы польстить друг другу, – сказал Марк, вытирая рот.
– Готов с тобой согласиться, – сказал Лен, – хотя это не дает ответа на мой вопрос.
– А какой вопрос?
– Что ты здесь делаешь? Что тебе здесь нужно?
– Я думал, что ты сможешь дать мне кусок хлеба с медом.
Лен подошел к окну и поправил занавеску.
– Я знаю, что ты боишься, даже не пытайся скрывать.
– Ну да? – сказал Марк. – Чего это?
– Tы боишься, что я в любой момент могу засунуть тебе в рот кусок горячего угля. Да. Но когда настанет время, увидишь, я набью горячими угольями свой собственный рот.
– Почему это?
– Почему? Это же очевидно. Пит сможет тебе все объяснить. Он будет рядом.
– Tы так думаешь?
– Он обязательно окажется рядом, – сказал Лен, садясь на угол стола. – Но все-таки кое-что о нем я тебе скажу. Раз уж ты пришел. Как ты понимаешь, я прекрасно разбираюсь ни в чем. Ни в чем я знаю толк. Я понимаю, что такое пустота и удушье. А для Пита даже ничто является чем-то позитивным. Ничто Пита пожирает все, оно – хищник, оно – злокачественная опухоль. Но при этом, веришь или нет, он готов горло перегрызть за свою пустоту, он будет насмерть стоять за свое ничто. Он боец. Мое ничто и не подумает действовать таким образом. Оно сидит и облизывает лапы, пока я усыхаю. Это настоящее ничто – полный паралич. Ни конфликта, ни борьбы. Я – это оно. Я и есть мое собственное ничто. Это единственное, что меня обнадеживает, больше мне радоваться нечему.
– Дерьмо собачье, – сказал Марк.
– Зачем ты так говоришь?
– Моча кошачья.
– Ладно, ладно. Пусть будет по-твоему, только позволь задать тебе еще один вопрос.
– Валяй.
– Что ты имеешь против Иисуса Христа?
– Хитрый ход.
– Будешь играть?
– А в какой фирме он работает?
– Он внештатник.
– Ах вот как, – сказал Марк, – и все, что за ним числится, известно каждой собаке, так ведь?
– Все, что записано, дорогого стоит.
– Вот, значит, он какой парень, – сказал Марк. – Ну и что? Помог он тебе хоть в чем-нибудь в последнее время?
– Могу тебе сказать, что он дал мне несколько очень дельных советов, – сказал Лен и пожал плечами. – Но ведь у каждого, наверное, свое слабое место.
Он заходил по комнате, сжимая кулаки и снова расслабляя пальцы.
– Да, кстати, – сказал Марк, – до меня дошли слухи, что ты повышаешь тарифы.
Лен остановился и обернулся.
– Я повышаю? Кто тебе это сказал?
– Надеюсь, ты не собираешься урезать бюджет. Лен сел у камина лицом к Марку и улыбнулся.
– Я ждал, что ты об этом заговоришь, – сказал он.
– Мог бы и намекнуть мне заранее, а еще лучше – набросал бы график повышения. Глядишь, я бы пару пенни сэкономил.
– Послушай. Я признаю, что мои цены понемногу растут, есть такая тенденция, но, если ты почувствуешь, что не в состоянии оплачивать мои расходы хотя бы по себестоимости, я всегда смогу договориться, чтобы тебя посадили рядом с водителем или, на худой конец, в багажное отделение. Но если уж говорить начистоту, я бы предпочел, чтобы ты сам назначил справедливую цену. Сколько ты хочешь? И как ты узнал, что я поднимаю цены?
– Пит мне сказал.
– Ну ясно.
– Почему? У него что, деньги в это дело вложены?
– В каком-то смысле, наверное, да, но насчет этого я не в курсе. Не хочу я брать с тебя полную цену, мне совсем не нравится так себя вести. Но и ты пойми:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22