Помог бы занять хоть полтыщи - на время, отчитаться...
- Ого! Я таких денег и во сне не видывал. Я ж половину получки домой отсылаю, отцу с матерью. А остальное на жратву еле-еле хватает... Где ж я тебе возьму?
- Ну посоветуй хоть, что мне делать?
- Вступай в колхоз. Мы тебя бригадиром сделаем. Комнатенку подыщем где-нибудь в помещичьем или в поповом доме. - Усмехнулся: - Устроим...
- На отлете да на подхвате, одних подгонять, другим угождать... Это тоже не житье. Хватит с меня, и так поболталась... Не вдова, не мужняя жена. Лучше в город подамся, на фабрику. Там хоть все такие бедолаги...
- Он же в суд на тебя подаст. Долги потребует.
- Как-нибудь выкручусь. Что-либо придумаю... - Приблизилась к нему, опять обвила шею и, азартно раздувая ноздри, поводя лицом, говорила: Милый мой, желанный мой! Не затем я тебя позвала, чтобы деньги у тебя каныжить. Что деньги? Тьфу! Провались они пропадом. У нас целая ночь впереди... Наша ноченька. Последняя. Последняя! И я всего тебя возьму... Всего. И унесу с собой на веки вечные...
- Допустим, меня ты и через порог не перенесешь. Опузыришься... Во мне пять пудов.
- Зато любовь твоя легкая. Любовь с собой унесу...
- Это пожалуйста, бери, сколько хочешь, и уноси на все четыре стороны. - Кречев повеселел, и блаженная улыбка заиграла на его широких губах. Только меня в покое оставь.
- Ах ты, увалень! Ты и в самом деле одними словами хочешь от меня отделаться...
- Это уж дудки! Это не в наших правилах.
Он легко приподнял ее, понес к кровати и бухнул на высоко взбитую перину.
- Лампу потуши, лампу... Не при свете ж нам... - шептала она, раскинув на подушке руки...
- Эх ты, Маланья! Все еще стыдишься. - Он прошел к столу и хакнул сверху на ламповое стекло.
Всю ночь она неутомимо тормошила его, не давая заснуть ни минуты, лепетала пересохшими от поцелуев губами:
- Пашенька, милый, пожалел бы меня... Взял бы с собой.
- К Параньке на квартиру, что ли? Или, может, в сельсовет, на столах спать будем? - грубовато отшучивался он.
- Пошли в Сергачево, к моей матери.
- Ага... И оттуда бегать буду на работу, как заяц.
- Ну поехали в Пугасово... Там тетка моя в буфете работает, при станции. Я в подсобницы поступлю. Прокормимся...
- Отстань! Я коммунист, а коммунисты с работы не бегают...
Заснул он после вторых петухов. Она встала, натянула валенки и в одной исподней рубахе пошла к печке.
- Ты куда? Иль на двор в таком виде? - хрипло, спросонья окликнул ее. Простудишься.
- Спи, спи... Я самовар поставлю.
Из чугуна насыпала углей, зажгла лучины и приставила трубу. Подождав на скамье, пока угли не разгорелись, а Павел снова не затянулся мерным раскатистым храпом, она сняла самоварную трубу, вытряхнула в совок крупные горящие угли, накинула на голову шаль и вышла во двор. Совок с горящими углями положила в застреху рядом с наружной дверью и, увидев, как занялась солома, вернулась в дом, сняла валенки и залезла под одеяло к спящему Павлу.
Лежала навытяжку, напряженная, точно струна, вслушивалась, как за дверью в сенях погуживало, разгораясь, вольное полымя, как потрескивали, занимаясь, дубовые сухие сучья обрешетника, как заполошно закудахтали куры, заметалась, тревожно млякая, по двору коза. Дети спали тихо на печи, Павел храпел, как заведенный.
"Господи! - шептала она. - Прости меня, грешницу окаянную... Не людям зла желаю... Себя очистить огнем хочу. Запуталась я совсем, завертелась. Прости меня, господи!"
Приподняла голову, взглянула на окна - темень... Детей бы успеть в окно вытащить, не то души невинные пострадают. Тогда мне и на том свете покоя не будет, думала с тревогой. Да где ж люди-то? Чего не бегут на помощь? Или дрыхнут все? О Павле не беспокоилась. Этот козел сам выпрыгнет, хорошо бы огнем щетину ему подпалить. Отметину от меня за обиду и поругание. Не то ему все можно, все сходит. Ну как же, он власть! А тот, бирюк, пускай теперь считает свои капиталы. На мужа злилась более всего. Замуж, называется, взял. Как собаку дворовую, на привязи оставил. Да еще посчитаться захотел. Ну посчитай угольки на погори.
Мстительное чувство словно пожаром охватывало ее душу, и, распаляя себя все больше и больше, она испытывала теперь какое-то знойное наслаждение от того, что она, маленькая и слабая, которую брали только для прихоти, рассчиталась с ними сполна, оставила всех в дураках.
В окно наконец громко застучали, и зычный Ваняткин голос прогремел набатом:
- Соня, вставай, мать твою перемать! Вставай, слышишь? Гори-ишь! - И опять трехэтажный заковыристый мат.
Кречев приподнялся над подушкой:
- В чем дело? Кто стучал?
В окно опять застучали, так что стекла жалобно затренькали.
- Иван Евсеевич стучит. Говорит, что горим, - спокойно ответила Соня.
С улицы опять послышались крики. Кречев, как кот с лежанки, спрыгнул с кровати и в одних кальсонах бросился к порогу и растворил дверь. На него в дверной проем хлынуло с мощным ревом и треском яркое пламя. Он моментально затворил дверь и заложил ее на крючок.
- В окно вылезай! - крикнул, натягивая брюки и хватая одновременно валенки.
- Паша, детей с печки сними!
- А, дети? - крутился по избе Кречев. - Давай их сюда!
Она залезла на печь и, всхлипывая, шмыгая носом, стала будить девочек и, сонных, подавать ему в руки.
Наконец с дребезгом и звоном вылетела оконная рама, и в избу, освещенную переменчивым красноватым отсветом пожара, всунулась Ваняткина голова:
- Соня! Да где вы там, мать вашу?!
- На, принимай ребятишек, - сказал Кречев, передавая ему сонную девочку.
- Никак, товарищ Кречев? - опешил Ванятка. - Как ты здесь очутился?
- Принимай детей, говорят тебе! - крикнул Кречев, озлясь.
Ванятка принял девочку, передал ее кому-то из рук в руки и наказал:
- Тащите ко мне в избу!
За ребятишками вылезли из окна Соня и Кречев в распахнутой верхней одежде. Кто-то хотел влезть в избу через окно, но его поймал за полу Ванятка и стащил, матерясь:
- Ты чего, поджариться захотел?
Пожар охватил не только двор, но и перекинулся на крышу дома. Солома горела весело и почти бездымно.
Стояло тихое морозное утро. На светлеющем синем небе густо роились, как светлячки, быстро гаснувшие искры. Мужики с длинными баграми, необыкновенно черные на фоне яростного пламени, уже растаскивали горящие бревна с дворовых стен. Пожарной бочки с насосом все еще не было. Да и где взять воды? До ближнего колодца никакая кишка не достанет. Зато много было снегу. Люди брали его лопатами и кидали в огонь. На соседние крыши, к счастью, покрытые снегом, успели забраться мужики и тоже с баграми и лопатами стояли наготове.
Соня, взяв за рукав Кречева, отвела его в сторону и робко спросила:
- Паша, может, теперь ты не оставишь меня?..
- Да иди ты к... - злобно выругался Кречев, поднял воротник и пошел прочь.
Пожар удалось погасить. Растащили да раскатали по бревнышку всю постройку. И к рассвету на месте бывшей избы дымились обугленные головешки да, грозясь в небо высокой черной трубой, стояла одинокая печь, на шестке которой каким-то чудом уцелели чугуны и заслонка. Соседи отделались легким испугом - крикливые и суматошные во время пожара, теперь они ходили от одной группы до другой и весело сообщали:
- Ай да мы! Ай да работнички! Как мы ее раскатали...
- А что ж вы хотите? На миру старались.
- Обчество, одним словом.
- А Степка мой... Вот дурень! Залез на печь, и ни в какую. Я ему говорю - слезай! Сгоришь, дурак... А он - пошли вы к эдакой матери, - радостно докладывал всем Кукурай. - Мы его впятером... Пять мужиков ташшили с печки. Так и не стронули с места.
- Дык он, эта, Кукурай... Ты, чай, не заметил. Он хреном в потолок уперся, - сказал Биняк, и все загрохотали, зашлись до посинения.
А Чухонин еще добавил:
- В другой раз упрется - пилу прихвати и подпиливай...
От Степки-дурака перекинулись на Кречева.
- Эй, мужики! А ведь изба-то от трения возгорелась. Пашка Кречев с Соней искры высекали.
- Гы-гы-к!
- Поглядите, там на погори - секира его не валяется?
- Поди, обуглила-ась.
- Дураки! Она у него кремневая!
- Да нет... Это у нее лахманка загорелась...
- Вот дык поддал жару...
- Ах-гах-гах!..
- Хи-хи-ху-ху! Хи-хи-ху-ху...
- Соню попытайте, Соню. У нее, поди, зарубки остались.
- Тьфу, срамники окаянные! У человека горе, а они как жеребцы ржут.
- А где она? Уж не сгорела ли?
- Говорят, у Ивана Евсева.
- Там одни девочки. А Сони нетути.
Соня ушла... В разгар пожарной суматохи, когда все бегали и кричали, забрасывали снегом горящие бревна, она отошла в сторону и долго, тупо смотрела, как обнажались в яростном белом пламени из-под летучей красной соломы черные стропильные ноги и как они вспыхивали, потом со всех сторон сразу опоясывались проворными потоками змеистого огня и проваливались вниз, легко изгибаясь, как обтаявшие свечи; как наливалась изба внутри сперва черным дымом, оседавшим книзу, потом он клокотал и белел, словно кто-то сильно перемешивал его, взбивал невидимым огромным ковшом, и наконец засветился красными вспышками и потек - заструился кверху широкими рукавами в разбитые окна. Потом как-то разом упали остатки крыши, потолок не выдержал, ухнул вниз, вздымая в небо огромный шар суматошных и быстро гаснущих светлячков. Ее никто не примечал, никто ни о чем не спрашивал, не подходил, будто изба эта не имела к ней никакого отношения. Она вышла на дорогу и ушла в Сергачево к матери.
Братья Бородины поспели на пожар к шапочному разбору - жили далеко и не сразу сообразили, что горит и где; узнав от Ванятки, как вытаскивали из окна Соню вместе с Кречевым, только отплевывались да матерились. Девочек разобрали по себе, а ее даже искать не стали.
Целый день гуляла по Тиханову развеселая молва про жаркую любовь председателя, от которой дом загорелся. А после обеда председатель РИКа Возвышаев зашел к секретарю райкома Поспелову.
- Придется отстранять председателя Тихановского сельсовета, - сказал Возвышаев.
- Почему?
- Застали по пожару в чужой постели.
- А где взять нового?
- Назначим из двадцатипятитысячников.
- Нам присылает Рязань всего десять человек. А мы создаем пятьдесят шесть колхозов. Эти председатели позарез нужны. Надо ковать их, и притом срочно, а ты готовых хочешь разбазарить.
- Я ж говорю - в чужой постели его застукали...
- Ну и что? Подумаешь... Мужик холостой. Ну просчитался. Ничего особенного. Злее будет. Пусть искупит свою вину на сплошной коллективизации, - решил Поспелов.
А вечером у себя дома пришедшему в гости Озимову жаловался:
- Слушай, этот Возвышаев с ума сходит - каждый день бегает ко мне с новыми проектами - кого снять, кого посадить. Сегодня требовал снять председателя сельсовета Кречева. А в чем дело, спрашиваю. У бабы, говорит, застукали. Эх ты, монах в синих штанах, думаю. То-то и беда, что тебя даже бабы стороной обходят. Потом, говорит, давай арестуем всю бригаду строителей, которые в фойе Сталину глаз прикнопили. Зачем же всю бригаду? Арестуйте обойщиков - виноватых, говорю. Кстати, откуда эти обойщики?
- Из Гордеева.
- Взяли их?
- Ашихмин вызвал гепеушника из Пугасова и двух стрелков из железнодорожной охраны. Они их и возьмут. Нам такое дело не доверяется.
- Тоже подкинули нам работенку... Вот мерзавцы. Это ж надо - прямо в глаз угодили. Весь клуб, говорят, потешался. Дураки. Чему веселятся...
- Это они всенародную любовь выражают, - мрачно сострил Озимов.
- Ашихмин предложил осудить как выходку классового врага. По селам собрания провести. Я согласился. Кабы в газету не прописали. А то и нам по шее надают.
- Не бойся. Эти щелкоперы не дураки. В газетах - курс на всенародную любовь к вождю мирового пролетариата. А ежели какой дурак и сунется с заметкой насчет проколотого глаза, так ему самому глаз вырвут. - Озимов был явно не в духе, тяжело вздыхал, задумывался, терял нить разговора.
Он получил под Новый год письмо от родственников из Пронского района. Писали, что дяде Ермолаю принесли твердое задание. Тот отказался платить, и его посадили. Просили заступиться. А что он может? И кто его послушает?
Они сидели на кожаном диване в просторном и светлом зале квартиры Поспелова. На подоконниках цвели "сережки" да герань, в кадках по углам стояли высокие фикусы, на полу лежали цветные дорожки, на стенах коврики, репродукции картин, портреты вождей... От печи в цветных изразцах плыли мягкие теплые волны... От всего веяло покоем и уютом. Их жены гремели на кухне тарелками да ножами, изредка появляясь в зале с грибками, с мочеными яблоками или с копченой колбасой - ставили все это добро на обширный стол и снова исчезали за цветной занавеской.
"Умеет устраиваться этот тихоня, - думал про себя Озимов, испытывая раздражение от этих занавесочек да ковриков, от всей этой хитроумной, хорошо продуманной ворчливости самого хозяина. - Этот не возмутится, не грохнет кулаком по столу - скорее, уползет, как уж, если почует опасность. Он и теперь одним только озабочен - как бы ему самому по шее не перепало от этих сумбурных выходок своих подручных да всегда неожиданных вывертов мужиков, отписанных на его попечение. Чиновник, мать твою перемать", хотелось заматериться вслух, но Озимое сдерживал себя и хмурился, плохо слушая собеседника.
Сами они с женой жили в казенной квартире при школе. Жена его, Маргарита Васильевна, была и учительницей, и директором школы, целыми днями пропадала в классах, - дома было холодно, неприбрано, на столах и на диване валялись ученические тетради, классные журналы, глобусы с поломанными подставками, карты и всяческие наглядные пособия, вроде скелетов ящериц и лягушек. Озимое свыкся с этим беспорядком, не замечал его. По вечерам, приходя домой, снимал со стены гитару, настраивался то на грустный, то на веселый лад, и пели с Маргошей на два голоса романсы "Я встретил вас, и все былое...", "Утро туманное, утро седое...". А то уходили в канцелярию и там вместе с ребятишками сколачивали струнный оркестр. "Выйду ль я на реченьку, выйду ль я на быструю..."
Наконец вошли обе хозяйки вместе и доложили весело:
- Стол накрыт, кушать подано. Пожалуйста, господа мужчины!
- Вы эти старорежимные выходки бросьте, - сказал Поспелов, вставая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106