первый раз в своей, так сказать, штаб-квартире, а другой – в галерее собора. – Можешь проверить это по своим каналам и убедишься в моей правоте, – продолжал он.
Она настаивала:
– Если бы люди Умберта Фиги-и-Мореры не располагали помощью Сикарта, как они могли додуматься ввязаться в заведомо проигрышную войну? Сикарт состоит в сговоре с Умбертом Фигой-и-Морерой, – решительно заявила она.
Дон Алещандре не счел нужным продолжать дискуссию о таких серьезных вещах с незнакомой дамой.
– Уходи, женщина, уходи; меня ждут дела поважнее, чем эти сказки, которые ты мне тут наплела, – сказал он.
Однако когда она ушла, на всякий случай послал записочку в епископат с просьбой подтвердить присутствие Жоана Сикарта в соборе. «Разумеется, я не верю ни единому слову этой сумасшедшей, – сказал он себе, – но никогда не лишне принять меры предосторожности, особенно сейчас». Тем не менее визит загадочной незнакомки произвел на него гораздо большее впечатление, чем он сам готов был признать. «Кто бы мог подумать, что такая симпатичная женщина может тайно переживать за мою безопасность, и это при моем-то почти монашеском образе жизни, – говорил он себе. – Ай-ай-ай, все это попахивает распущенностью. Как бы там ни было, я не могу сбрасывать со счетов предоставленную мне информацию, скорее всего явно преувеличенную, чтобы не сказать ошибочную. Ну а если нет?» – пытал он себя. Тем временем от епископа пришел ответ, в котором тот подтверждал посещение собора его помощником. Дон Алещандре Каналс-и-Формига немедленно вызвал Жоана Сикарта в кабинет и попытался разными хитростями вытянуть из него правду. Эти увертки не прошли для Жоана Сикарта незамеченными и лишь укрепили подозрения, внушенные ему Онофре. Однако, дабы себя не выдать, он делал вид, что не замечает ничего особенного в поведении шефа. «Наверное, он подумывает о том, как бы поскорее от меня отделаться и заменить другим человеком», – думал он. По жесткой иерархии, существовавшей в преступных бандах, у Сикарта тоже был заместитель по имени Боищ. Человек он был весьма недалекий, жил примитивными инстинктами и уже давно метил на место своего начальника. «Может быть, как раз сейчас дон Алещандре положил глаз на Боища, и они втайне от меня уже пришли к соглашению», – говорил он себе. В течение этой странной беседы и один и другой чувствовали некоторую напряженность, будто оба о чем-то умалчивали, хотя внешне все выглядело вполне дружески. Это не помешало им прийти к обоюдному согласию о том, что настал момент предпринять лобовую атаку на людей дона Умберта Фиги-и-Мореры. Сикарт распрощался со своим шефом, обещая ему покончить с бандой противника. Но наедине с собой думал так: «Возможно, все это части одного и того же плана. Пока я разбираюсь с врагом, даже с таким ничтожеством, как дон Умберт, мой шеф будет во мне нуждаться. Но как только я с ним покончу, ему уже ничто не помешает тут же разобраться со мной. Нет уж, – размышлял он, – лучше мне договориться по-хорошему с Оноф-ре Боувилой. Нам обоим нужен мир, и вообще, похоже, он человек разумный. Надо бы с ним увидеться еще раз, а там уж мы найдем способ вернуть все на круги своя». А что же дон Алещандре Каналс-и-Формига? Оставшись наедине, он упал в кожаное кресло, безвольно опустил руки и был готов расплакаться: «Мой самый верный слуга меня покидает, – говорил он. – Что теперь со мной будет?» Конечно, он опасался за собственную жизнь, но гораздо больше его беспокоила судьба сына. Тому было двенадцать лет. Он родился с искривленным позвоночником и передвигался с большим трудом. Еще будучи совсем маленьким и не имея возможности принимать участие ни в играх, ни в детских шалостях, он замкнулся и сосредоточился на учебе, проявляя незаурядные способности к математике и особенно к алгебраическим расчетам. Это был грустный маленький человечек, у которого совсем не было друзей. Так как остальные дети супружеской четы умерли в эпидемию 1879 года, дон Алещандре испытывал к этому больному ребенку бесконечную нежность и очень жалел его, в отличие от своей жены, в чьем сердце с момента вышеназванной трагедии зародилось что-то наподобие мстительной ненависти ко всем выжившим – чувство, которое можно понять, но нельзя оправдать. Сейчас дон Алещандре думал: «А вдруг эти выродки замышляют что-то серьезное? Тогда им может прийти в голову мысль совершить покушение на моего сына – они прекрасно знают, что этим нанесут мне смертельный удар. Да, именно так, – твердил он, – они это сделают, если я не нанесу удар первым и не смешаю их карты заранее». На следующий день сын дона Алещандре Каналса-и-Формиги, которого звали Николау Каналс-и-Ратаплан, в сопровождении своей матери, няни и горничной выехал в направлении французской границы, чтобы укрыться в стране, где у дона Алещандре имелись друзья и существенные вложения капитала.
Узнав об отъезде семьи своего шефа, Жоан Си-карт почувствовал себя окончательно преданным. Он позаботился о том, чтобы до Онофре Боувилы дошла записка следующего содержания: «Жоан Си-карт срочно хочет тебя видеть». Онофре ответил: «На этот раз только ты и я – без посторонних». – «Как хочешь, – согласился Сикарт, – укажи место». Онофре Боувила немного поколебался для вида, хотя у него уже все было решено. «В церкви Святого Северо, за полчаса до начала мессы». Си-карт было возразил, что в этот час церковь закрыта. «Я прикажу ее открыть», – был ответ. В этом бесконечном обмене посланиями прошел день, в течение которого между бандами не случилось ни одного столкновения, однако улицы Барселоны тревожно замерли в ожидании нового кровопролития, а потому были пустынны: горожане не осмеливались покидать жилища, разве только по неотложным делам.
Еще не взошло солнце, а люди Сикарта уже заняли позиции на прилегавших к церкви улицах, на ее крытых галереях, в соседнем магазине, торговавшем оливковым маслом, и в руинах старого заброшенного дворца. С этих позиций они рассчитывали увидеть появление Онофре, но тот их опередил – он провел в церкви ночь, и сам открыл им двери в условленный час. Трое подручных Сикарта, схватившись за оружие, бросились внутрь посмотреть, не устроили ли в храме ловушку их патрону, но нашли там одного Онофре. При нем не было оружия, и он спокойно стоял у входа, а у алтаря, съежившись в комочек, молился трепетавший от страха капеллан: он боялся за свою жизнь, но более всего его оскорбляло присутствие вооруженных людей в святом месте, в чем он усматривал осквернение храма. Трое головорезов почувствовали себя не у дел.
– Ну что, убедились? К чему эта излишняя суета? – мягко попенял им Онофре.
Они не заметили, как на его лбу выступили капельки пота, схватили бедного капеллана, волоком вытащили из церкви и поставили перед Сикартом.
– Побережье свободно от мавров, – сообщили они, – но мы привели к тебе капеллана, чтобы он собственноручно подтвердил этот факт!
Сикарт повернулся к капеллану.
– Ты знаешь, кто я такой? – спросил он.
– Да, сеньор, – ответил капеллан тоненьким, срывающимся от волнения голосом.
– Тогда скажи мне правду, кто в церкви?
– Только этот мальчик.
– Можешь поклясться Богом?
– Клянусь Господом Богом нашим и всеми святыми.
– А Одон Мостаса?
– Он со всей бандой ждет на площади Дель-Рей.
– Почему на площади Дель-Рей?
– Так распорядился Онофре Боувила.
– Хорошо, – сказал Сикарт и отвернулся от капеллана.
Вместо уверенности этот диалог заронил в его душу еще большие сомнения. Накануне он провел бессонную ночь: все раскидывал умом, как ему поступить, но так ничего и не надумал, что отнюдь не прибавило ему душевного равновесия. Сейчас наступил переломный момент в его судьбе – он стоял на перепутье: с одной стороны, ему хотелось договориться с Онофре Боувилой, чтобы иметь возможность восстановить status quo,с другой, все его существо восставало против переговоров – он был бойцом по натуре, и вероятность легкой победы ослепляла его разум. «Что мне стоит послать людей на площадь Дель-Рей и перебить всех приспешников Одона Мостасы, да в придачу и самого главаря? А я меж тем мог бы разобраться с этим Боувилой: вот он стоит передо мной, кроткий, как цыпленочек, – один выстрел, и с ним покончено. Затем мы бы в несколько минут выбили врагов из города, и Барселона была бы целиком в наших руках». Эти мысли сталкивались в жестокой схватке, противоречили друг другу и приводили его в полное замешательство, парализуя волю. Его подручный попытался вывести Сикарта из ступора и побудить к принятию решения.
– Давай шевелись. Чего ты ждешь? – сказал он ему.
Это был тот самый Боищ, в чьей верности он так сильно сомневался. Тотчас все то, что он передумал за долгую ночь и что казалось ему таким убедительным, рассеялось, словно кошмарный сон.
– Как только я зайду в церковь, оставь у входа трех человек, а с остальными иди на площадь Дель-Рей, – приказал он Боищу. – Там ждут люди Одона Мостасы. Разберись с ними. Понял? Да так, чтобы никого не осталось в живых. Я скоро к вам присоединюсь.
3
Когда Жоан Сикарт решился переступить порог церкви Святого Северо, солнце уже взошло. Церковь представляла собой небольшую по размерам постройку в стиле барокко. «Здесь я быстро с ним разделаюсь, – думал Сикарт, – так мы одним махом положим конец всем этим глупым и опасным раздорам. Как только он подставится под выстрел, я его прикончу. Правда, я гарантировал ему безопасность, а он, в свою очередь, пока держал данное мне слово, но скажите на милость, с каких это пор меня стали интересовать вопросы чести? – убеждал он себя. – Всю жизнь только тем и занимался, что нагло обманывал людей, а теперь вдруг меня одолела совестливость». Из-за полумрака, царившего в церкви, он в течение нескольких мгновений не видел очертания предметов, однако услышал голос Онофре Боувилы, доносившийся со стороны алтаря.
– Иди сюда, Сикарт. Я здесь. Тебе нечего бояться, – звал голос.
Сикарт почувствовал, как по спине пробежал озноб. «Это все равно, что убить собственного сына», – промелькнула мысль. Привыкнув к полумраку, он прошел между двумя рядами скамеек. Левая рука, засунутая в карман брюк, судорожно сжимала оружие. Это был один из тех маленьких пистолетов, которые рассчитаны только на один выстрел и из которых можно стрелять лишь в упор. Их производили в Чехии, а в Испании они были почти неизвестны, поэтому Сикарт сильно надеялся на неосведомленность своего противника. Онофре Боувила вряд ли догадается, что спрятано у него в кармане брюк, и в этом случае он сможет убить его, подойдя поближе. Точно такой же пистолет, но отделанный серебром с инкрустацией из бриллиантов и сапфиров, был подарен императором Францем-Иосифом своей жене, императрице Елизавете. Чтобы не оскорблять деликатных чувств ее императорского величества, – в то время не было принято дарить огнестрельное оружие женщинам, тем более дамам столь благородного происхождения, – оружейники, по поручению императора, придали пистолету форму ключа.
– Никто не должен видеть у тебя этот пистолет, – предупредил император свою жену, – но на всякий случай всегда носи его в сумочке. Наше время изобилует покушениями, и я немного опасаюсь как за твою жизнь, так и за жизнь наших детей, – прошептал он.
Она не удосужилась оценить по достоинству этот знак заботливости: императрица не любила мужа, относилась к нему с явным презрением и даже на официальных приемах и церемониях распространяла вокруг себя столько холода, сколько могла из себя выдавить, то есть – много. В то роковое утро 10 сентября 1898 года, когда, находясь в Женеве, императрица прогуливалась по набережной Монблан в ожидании посадки на пароход, у нее был с собой пистолет. Она послушалась-таки мужа и положила пистолет в сумочку, но это не спасло ее от гибели – она была убита неким Луиджи Лучени. Сначала убийца в течение двух дней караулил свою жертву у дверей гостиницы, однако безуспешно. Поскольку ему нечем было заплатить за кинжал, стоивший в то время двенадцать швейцарских франков, он сам соорудил его из латуни. Накануне императрица посетила баронессу Ротшильд, чтобы полюбоваться экзотическими птицами и гребенчатыми дикобразами, привезенными специально для нее с острова Ява. Елизавета погибла, когда ей был семьдесят один год, не утратив и в этом возрасте стройность фигуры и необыкновенную красоту, оставшись в памяти людей воплощением той элегантности и чувства собственного достоинства, которые в то время еще сохранялись в Европе. Ей нравилось сочинять элегические стихи. Ее сын покончил жизнь самоубийством, ее шурин, император Мексики Максимилиан, был расстрелян, сестра погибла при пожаре в Париже, племянник, король Людовик II Баварский, последние годы жизни прозябал в сумасшедшем доме, а спустя двенадцать лет ее убийца тоже покончил с собой в Женеве, где отбывал пожизненное заключение. Луиджи Лучени родился в Париже, но вырос в Парме. Если бы императрица Сиси, как ее любовно называли подданные, успела прибегнуть к оружию, подаренному ей императором, прежде своего палача, она смогла бы избежать гибели – у нее был этот шанс, потому что перед тем, как обрушить на нее свой роковой удар, Луиджи на несколько секунд замешкался. Императрица и сопровождавшая ее графиня Штарай прикрывались от солнца зонтиками, и убийце пришлось заглянуть поочередно под каждый из них, чтобы не совершить ошибки, которая сделала бы его посмешищем в глазах потомков. При этом он бормотал: Scusate, signera,извините, синьора. Однако в тот момент императрица наверняка не вспомнила о пистолете в сумочке, а может быть, решила забыть о нем намеренно, поскольку всегда утверждала, что устала от жизни. Меня безмерно утомляет эта тяжелая ноша под названием жизнь, –писала она незадолго до смерти своей дочери, – я поминутно испытываю физическую боль и, будь у меня выбор, предпочла бы умереть.Другую руку, в которой не было пистолета, Сикарт старался держать на виду и протягивал ее Онофре Боувиле, будто бы для рукопожатия. Но все его ухищрения оказались напрасными:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75