Речь шла о пересадке. Маэстро Гоффредо высказал теорию, согласно которой, если больной орган невозможно вылечить обычными средствами, будь то травы или мази, его можно удалить и заменить аналогичным органом другого живого существа. С этой целью он вырастил в своем доме в Салерно несколько обезьян, похожих, по его словам, на род людской. Он уже провел ряд экспериментов, пересадив органы одной обезьяны другой, и, справедливости ради сказать, несколько раз пересадка даже удалась. Он был уже готов приступить к опытам над людьми и даже нашел в Салерно одного беззубого старика, которому собирался пересадить зубы обезьяны вместе с челюстью и, может быть, даже с нёбом, но в этот момент его теория вызвала скандал. Не из-за рискованности, которую не стоило упускать из виду, поскольку пациент мог погибнуть во время пересадки, и не из-за тех болей, которые ему пришлось бы пережить во время операции, – все это для людей науки не имеет значения, да и принципов веры ни в коей мере не оскорбляет, но ученые мужи усмотрели ущерб величию человека, созданного по образу и подобию Божьему, поскольку не может называться человеком тот, кто носит в себе органы тварей бессловесных.
Пока Гоффредо да Салерно рассказывал о своих несчастьях, двое внимали ему особенно усердно и не спускали с него глаз: герцог, который уже давно и сильно страдал от острого колита и вынашивал в глубине души желание заполучить новый кишечник, полностью или частично, который позволил бы ему есть и сидеть на сквозняке, не боясь ужасных последствий, и донна Марави, которая заметила, как соблазнительно изящно очерчены губы, которые скрывала борода мессера Гоффредо. Созерцание их настолько захватило ее, что за весь вечер она ни разу не встряхнула своими медными кудряшками.
Этой ночью, когда в погруженном в тишину замке все крепко спали, герцог и донна Марави вертелись без сна под покрывалами, прокручивая в голове великие планы. По правде сказать, весьма отличающиеся друг от друга. Герцог, уже покоренный идеей обретения новых кишок, пытался оценить рискованность подобной операции и размышлял над тем, как поговорить об этом с мессером Гоффредо на следующее утро. Но в глубине души его грызла мрачная мысль, которая отравляла всякую надежду: в этих краях сроду не видали обезьян. Донна Марави размышляла, какое платье ей следовало бы надеть, чтобы привлечь внимание мужчины, который, сказать по правде, хотя и вел себя благосклонно и любезно и глаза его и губы все время улыбались, но все же показался ей несколько скрытным и даже несговорчивым.
Промаявшись всю ночь, перед самым рассветом каждый из них принял решение. Герцог решил переждать несколько дней, прежде чем говорить с хирургом о своих намерениях. И тотчас заснул. Мадонна Марави решила перейти в наступление сразу, в этот же самый день. С этой целью она решила надеть такое платье, которое не сможет остаться незамеченным. И в предрассветный час она стояла на коленях перед большим сундуком и вынимала из него свои самые лучшие наряды.
В тот же самый день маркиза выбрала один из залов замка, не самый большой, но тем не менее просторный, и приказала нарисовать на полу черно-белую шахматную доску. Это был небольшой квадратный зал, окна которого выходили во двор. В углублениях стены между окнами стояли деревянные скамьи, покрытые мягкими подушками, на которых маркиза любила сидеть, читая, или вышивая, или болтая со своими дамами в закатные часы, ибо окна выходили на запад. Именно в этом зале незадолго до ужина появилась донна Марави в наряде, выбранном ею для начала военных действий. Это было атласное платье вишнево-красного цвета, отороченное по вырезу и по широким открытым рукавам белоснежным мехом горностая. Тем же мехом был отделан и подол платья, слегка приподнятый спереди, чтобы были видны туфельки из той же ткани, что и платье, и сами ножки, открытые почти до щиколоток. Сзади платье заканчивалось длинным шлейфом. Красный цвет платья полыхал в ее рыжих волосах, оттеняя страстным румянцем белизну шеи и груди, которая была хорошо видна в вырезе платья.
Когда донна Марави, подобная языку пламени, вошла в зал, герцог, игравший в этот момент в шахматы с аббатом Мистралем и как раз пытавшийся передвинуть коня из черного дерева по черному полю, уронил его и тут же о него споткнулся. Аббат Мистраль слегка сощурил серые глаза, чтобы получше рассмотреть огненную даму. Со стороны группы аббатов послышался восхищенный вздох – это был аббат Леонцио, известный в замке своей склонностью к дамам без различия сословия. Мессер Гоффредо да Салерно слегка поклонился молодой женщине и улыбнулся.
Когда настало время идти к столу, донна Марави ловко вступила в разговор с мессером Гоффредо о красотах Салерно и Салернского залива, которые ей были хорошо известны, ибо родилась она при Анжуйском дворе Неаполя. Ей удалось подойти к столу вместе с ученым и сесть рядом с ним. Всякому известно, как много значит место за столом в любовных делах. Донна Марави казалась веселее всех за столом.
На следующий день у нее начался насморк. Но сильно бы ошибся тот, кто посчитал бы, что донну Марави расстроили головная боль и приступы кашля. Она надела черное бархатное платье, сильно облегающее сверху и расширяющееся от бедер. Она аккуратно выбелила щеки, завязала волосы в низкий узел на затылке и напустила на себя вид несчастный и страдающий. Нам никогда не узнать, что она говорила мессеру Гоффредо, сидя рядом с ним на короткой скамье в оконной нише. Возможно, она говорила о своей болезни. Мессер Гоффредо выслушивал ее с внимательным и сочувствующим видом и, кажется, хотя это может быть и ошибочным впечатлением, с некоторым изумлением. Однако было совершенно очевидно, что мессер Гоффредо все больше подвигается по короткой скамье и все с большим беспокойством смотрит на пол.
Несколько дней спустя донна Марави разболелась еще больше.
– Ваша болезнь усиливается, Марави, – сказала маркиза, завидя, как ее дама входит во все тот же шахматный зал, где в тот момент никого не было, кроме самой маркизы, с вышивкой в руках сидевшей у окна. Всем известно, что насморк – это болезнь души, а душа донны Марави в этот момент была сильно больна. Об этом ясно говорили ее покрасневшие и слегка припухшие глаза, растрескавшиеся губы и небрежная прическа. Битва за мессера Гоффредо была проиграна. Когда маэстро осознал тонкие намерения дамы, а это случилось весьма скоро, он стал избегать ее, в том числе и потому, что был очень озабочен проблемой герцога Франкино, который открыл ему наконец-то потаенные чаяния.
– Нельзя заставить человека полюбить себя, – спокойно говорила маркиза. – Он или любит, или нет. Это как солнце: или оно есть, или его нет, и тогда облачно.
– Но от него не так-то много и требуется, – упрямилась дама, – что ему стоит? Нам было бы так хорошо… и никто бы не раскаялся, я в этом уверена. А он что делает? Бегает от меня, как будто боится.
Она вытирала глаза и носик премиленьким вышитым платочком.
– Вот, посмотрите, мадонна, – сказала донна Марави, распахнув окно и высунувшись наружу, – вот он прогуливается с аббатами. Он меня так презирает, что предпочитает мне общество этих…
Маркиза выглянула из окна и спросила:
– Марави, вы уверены, что это он?
Марави не ответила и в порыве ярости, схватив шахматную ладью, швырнула ее из окна. Человек, в которого она попала, упал и остался неподвижен. В этот момент в дверях раздался голос мессера Гоффредо, обращавшегося к герцогу:
– Конечно, у нас есть сложности, монсиньор. Здесь нет обезьян.
– А медведи, разве нам не подойдет кишечник медведя?
Пока герцог возражал, донна Марави резко обернулась, и у нее перехватило дыхание.
– Вы ошиблись, донна Марави, – говорила тем временем маркиза, выглядывая в окно. – Если зрение меня не обманывает, вы попали в аббата Фосколо.
На следующий день нового траура, который таким жестоким образом продолжал череду несчастий, поразивших замок, маркиза сидела с дамой у того же самого окна и говорила ей:
– Видите ли, Марави, любовь это отношение, а не обладание. Взаимными и свободными отношениями нельзя повелевать. Вы не можете рассчитывать на то, что они будут долгими: они могут длиться вечно, а могут кончиться в один миг. Настоящая любовь – это свобода для обеих сторон. Обладание может длиться всю жизнь, но тогда один из двух – раб.
И после паузы добавила:
– Видите следы, которые теряются в долине? Это следы того, кто ушел. Но он мог бы и вернуться. Если он вернется, значит, он этого хочет.
В этот момент маркиза взяла из корзины с фруктами кисть очень сладкого, слегка увядшего винограда и начала щипать его, протягивая ягодки и донне Марави. Пока та, вытирая слезы, неуверенно протягивала руку к сладкому, примчался Чико и быстро, как маленький мышонок, принялся щипать с большой, сочной кисти самые сладкие и самые сочные ягоды. Для этого он забрался на колени к маркизе. Миро, взглянув на это одним глазом, задремал. Виноград кошкам никогда не нравился.
МЕССЕР ФАВОНИО
А потом подул зефир, который в своем веселом весеннем буйстве ломает суровый лед и пробуждает зверей от зимней спячки – они, как неразумные детеныши, выходят из нор навстречу солнцу.
Зефир задул нежданно-негаданно. Март начинался туманами и заморозками. Но однажды утром задул юго-западный ветер – туман и лед исчезли. Застарелый снег с крыши замка весело застучал капелью из водосточных труб, во дворе была каша из грязи и тающего снега. Небо стало нежноголубым, на нем появились перистые облака. Волосы маркизы, когда она выглянула из окна, растрепала волна теплого и нежного воздуха.
– Это зефир, – сказала она, смеясь, и уселась на подоконник.
Венафро, возвращающийся верхом неведомо откуда, увидел, как на ветру трепещет ее белая рубашка, и улыбнулся.
В этот момент рыдающий Чико выбежал во двор навстречу Венафро и, всхлипывая, указал ему на что-то на крыше замка. Венафро взял малыша на руки и взглядом проследил за ручонкой. Наконец среди контрфорсов, шпилей и водосточных труб он увидел маленькую черную тень.
Фигурка двигалась туда-сюда. Как будто бы что-то искала или за кем-то охотилась.
В жизни случается всякое. Для Чико стало большим ударом, что кот-предатель бросил его одного, отправившись на поиски любовных приключений. Ни булочки Камиллы, ни изюм красавицы-маркизы не помогли. Чико, повиснув на шее у Венафро, продолжал всхлипывать. Венафро в замешательстве не нашел ничего лучшего, как посадить ребенка перед собой на коня и поехать в сторону освещенного солнцем леса.
– Видишь ли, Чико, задул зефир. Уже почти весна. Коты загуляли, поэтому Миро носится по крышам в поисках кошки.
Мальчик смотрел на него, широко раскрыв глаза. Его личико было мокрым от слез.
– Когда дует зефир, люди тоже пускаются на поиски любви. Но они не такие умные, как кошки, и не всегда знают, как ее найти.
Ребенок внимал, не сводя с него ясного взора, как будто бы все понимал.
– Уж Миро найдет себе кошку. Не сомневайся.
Они спешились и углубились в лес. Вдруг Чико вырвал свою ручку из ладони взрослого друга и бросился к куче листьев, опавших с бука. Он присел, чтобы рассмотреть происходящее: куча дышала и шевелилась, как будто под листьями был кто-то живой. Мальчик протянул руки и пошевелил листья. Вдруг из них кто-то выпрыгнул. Чико успел сомкнуть ладошки и обнаружил, что держит зверька с густой, теплой шерстью; тот отчаянно вертелся в руках и тянулся острозубой мордочкой к лицу обидчика.
– Молодец, Чико, ты поймал сурка! – сказал Венафро. – Но что же ты будешь с ним делать? Спать он с тобой точно не станет.
Малыш раздумывал, но, когда зверек снова попытался укусить, отпустил его.
Они вернулись в замок опечаленные. Дамы между тем под руководством маркизы скроили черную шкурку с шеей, лапами и хвостом и набили ее соломой. Они уже подшивали усатую голову из того же меха, набитую соломой. Затем игрушку торжественно вручили Чико. Венафро недоверчиво улыбался. Мальчик растерянно смотрел на игрушечного кота, потом он потерся о него щекой, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Ничего не произошло. С Миро бы этот номер не прошел. Потом малыш подумал, что лучше игрушечный кот, чем совсем никакого, и ушел, сжимая его в объятиях.
Зефир все дул, Миро не возвращался, а Чико грустил. Многие мужчины и женщины тоже грустили и злились, а в лесу кипела ранняя весна. На деревьях уже появились розовые сережки.
И тогда Венафро решил научить Чико играть на флейте. Это оказалось несложно, как только они преодолели первую трудность: попадать пальцами в нужные отверстия. Более того, Венафро трудно было бы найти ученика более способного. Они подолгу сидели вместе, ученик и учитель. Снова подолгу шел снег, и мир окрасился в серо-белые тона. Маркиза часто смотрела на них, упершись локтями в колени, а подбородком в ладони. Через несколько дней Чико уже смог сыграть пастушескую песенку.
Он играл практически целыми днями, гуляя по замку или же сидя во дворе на скамеечке, когда было не очень холодно. Он все время учил новые мелодии и играл все лучше и лучше. Венафро не мог нарадоваться на успехи своего ученика. Чико первым заметил возвращение Миро – тощего, потрепанного, со следами ночных драк, – и не смог сдержать возгласа. Но вместо того чтобы броситься бродяжке навстречу, он взял свою флейту и заиграл гавот. Ребенок с восторгом смотрел на кота, который медленно и торжественно шел к нему, помахивая в такт хвостом. Они помирились, зато теперь Чико уже умел играть на флейте.
Однажды в конце марта, когда снег уже неделю как прекратился и дорога в долине стала совсем чистой, в замок неожиданно прибыла Священница. Ее приняли очень торжественно, особенно маркиза, которая сразу начала рассказывать ей о Чико. Священница пришла навестить его пешком, при ней не было ее обычных громадных корзин, а только одна маленькая корзиночка с грецкими и лесными орехами, а также большой медовой лепешкой-фокаччей с творогом и зернышками фенхеля. Это были подарки для Чико.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14