Элиот научил его тому, что критик проверяется по способности к тонким различениям, Паунд – тому, что критик должен обладать умением расслышать голос настоящего мастера за обычной модной трескотней. Если он и не умеет играть на фортепиано, то, по крайности, способен, включив радио, отличить Баха от Телемана, Гайдна от Моцарта, Бетховена от Шпора, Брукнера от Малера; если не способен писать, то, по крайности, обладает слухом, который одобрили бы Паунд и Элиот.
Вопрос вот в чем: является ли настоящим писателем Форд Мэдокс Форд, на которого он растранжирил столько времени? Паунд превозносил Форда как единственного в Англии наследника Генри Джеймса и Флобера. Но говорил ли бы Паунд об этом с такой уверенностью, прочти он все написанное Фордом? Если Форд столь превосходный писатель, почему пять его хороших романов окружены такими грудами хлама?
Хоть и предполагается, что он пишет о беллетристике Форда, второстепенные романы этого автора представляются в сравнении с написанным им же о Франции куда менее интересными. Для Форда не существовало большего счастья, чем проводить – в обществе достойной того женщины – день за днем в залитом солнцем доме на юге Франции, с оливковыми деревьями на заднем дворе и добрым vin de pays Деревенское вино (франц.).

в погребе. Прованс, говорит Форд, есть колыбель всего изысканного, лиричного и человечного в европейской цивилизации, что же до женщин Прованса с их неукротимым темпераментом и орлиным обликом, они способны посрамить любую из женщин севера.
Можно ли верить Форду? Увидит ли сам он когда-либо Прованс? Обратят ли неукротимые женщины Прованса хоть какое-то внимание на него, столь явно лишенного огня?
Форд говорит, что цивилизация Прованса обязана своей легкостью и грацией кухне с преобладанием рыбы, оливкового масла и чеснока. Из уважения к Форду он, поселившись в своей новой квартирке в Хай-гейте, покупает вместо сарделек рыбные палочки, жарит их на оливковом, а не на сливочном масле и посыпает чесночной солью.
Диссертация, которую он пишет, ничего нового о Форде не скажет, это уже ясно. И все-таки забрасывать ее он не желает. Отступничество – это по части отца. А на отца ему походить не хочется. И он начинает сплетать из сотен исписанных мелким почерком листков с заметками паутину связной прозы.
В один из дней он, сидя в огромном, накрытом куполом читальном зале, понимает, что слишком устал и заскучал, чтобы написать еще хоть слово, и позволяет себе роскошь окунуться в книги о Южной Африке давних дней, книги, которые можно найти только в больших библиотеках, – воспоминания посещавших Кейптаун людей наподобие Даппера, Кольбе, Спармана, Барроу и Барчелла, изданные в Голландии, или Германии, или Англии два столетия назад.
Жутковатое чувство испытывает он, сидя в Лондоне и читая об улицах – Ваалстраат, Буитенграхт, Буитенсингел, – по которым лишь он один из всех окружающих его здесь людей, с головой ушедших в книги, и ходил. Но еще сильнее, чем рассказы о старом Кейптауне, захватывают его отчеты о вылазках во внутренние территории, о разведывательных поездках на запряженных волами фургонах в пустыне Большое Кару, где путешественник мог день за днем совершать переходы, так и не встретив ни единой живой души. Цвартберг, Лиувривиер, Двика: это о своей земле он читает, земле своей души.
Патриотизм: не подцепил ли он эту болезнь? Не доказывает ли, что не способен жить без своей страны? Отряхнув с ног своих прах отвратительной новой Южной Африки, не устремился ли он душой к Южной Африке прежних времен, в которые был еще возможен Эдем? А эти англичане вокруг, ощущают они такой же трепет сердечных струн, наталкиваясь в книге на упоминание о Райдэл– Маунт или Бейкер-стрит? Не похоже на то. Эта страна, этот город окутаны теперь уж столетиями слов. Хождение по стопам Чосера или Тома Джонса англичане странным ничуть не находят.
Южная Африка – дело другое. Если бы не эта горстка книг, навряд ли ему вчера приснилось бы Кару. Потому-то он и углубляется, в частности, в Барчелла, в два его объемистых тома. Барчелл, быть может, и не такой мастер, как Флобер или Джеймс, однако пишет о том, что происходило на самом деле. Настоящие волы тащили Барчелла и его коробки с образчиками растений от одной стоянки в Большом Кару до другой; настоящие звезды мерцали над головами Барчелла и его людей, пока те спали. Даже при мысли об этом голова у него идет кругом. Барчелл, может, и мертв, как и его спутники, и фургоны его рассыпались в прах, но они существовали на самом деле, и путешествия их были настоящими. Доказательство – книга, которую он держит в руках, книга, для краткости названная в указателе хранимых Британским музеем томов «Путешествий Барчелла».
Если путешествия Барчелла обретают реальность благодаря «Путешествиям Барчелла», почему другие книги не могут сделать реальными другие путешествия, пусть даже гипотетические? Логика, разумеется, шаткая. И все же ему хотелось бы проделать именно это: написать книгу настолько же убедительную, как у Барчелла, и поместить ее в библиотеку, ставшую эталоном всех библиотек. И если для убедительности его книги придется превратиться в котелок с колесной смазкой, который раскачивается под днищем фургона, переваливающегося по камням Кару, он готов стать таким котелком. Если придется обратиться в цикад, стрекочущих в кроне дерева, под которым путники останавливаются в полдень, чтобы перекусить, он станет цикадами. Тренькание котелка, трели цикад – воссоздать все это он наверняка сумеет. Трудность в том, чтобы сообщить книге дух, который приведет ее на полки библиотек, а стало быть, и в мировую историю, – дух достоверности.
Нет, он помышляет не о подлоге. Этим путем уже проходили многие: делая вид, будто нашли в сундуке или на чердаке загородного дома покрытую пятнами сырости тетрадь, на пожелтевших от времени страницах которой описана экспедиция, перешедшая пустыню Тартари или углубившаяся в земли Великих Моголов. Такого рода обманы ему неинтересны. Его задача чисто литературная: написать книгу, в которой горизонт знаний будет таким же, как в пору Барчелла, в 1820-е, но пропитанную восприятием окружающего мира, оставшимся для Барчелла, при всей его энергии, уме, любознательности и самообладании, недоступным, поскольку он был англичанином в чужой земле, а половину мыслей его занимали Пембрукшир и покинутые дома сестры.
Придется научиться писать изнутри 1820-х. И прежде чем у него это получится – придется отказаться, избавиться от лишних знаний – многое забыть. Однако перед тем как начать забывать, необходимо понять, что именно требует забвения; до того как знания его сократятся, необходимо расширить их. Где отыскать нужные сведения? Историю он не изучал, да и то, что ему нужно, в книгах по истории не сыщешь – оно принадлежит земному, а земное так же общо, как воздух, которым ты дышишь. Где искать вседоступное знание давно ушедших времен, знание слишком смиренное, чтобы сознавать себя таковым?

Глава восемнадцатая

Дальше все развивается быстро. Среди писем, сваленных на столике в прихожей, обнаруживается адресованный ему конверт с пометкой «Официальное». Он уносит конверт в свою комнату и с упавшим сердцем вскрывает. Ему дается, гласит письмо, двадцать один день на то, чтобы обновить разрешение на работу, в противном случае он лишится права на проживание в Соединенном Королевстве. Разрешение можно возобновить, лично явившись в любой из рабочих дней, с 9.00 до 12.30 и с l.30 до 4.00, в здание Министерства иностранных дел на Холлоуэй-роуд; при себе иметь паспорт и копию формы И-48, заполненной его работодателем.
Стало быть, Ай-би-эм продала его. Сообщила Министерству, что больше он в ней не работает.
И что теперь делать? Денег его на билет до Южной Африки хватит. Но ведь немыслимо же заявиться в Кейптаун неудачником с поджатым, точно у собаки, хвостом. Да и что он там будет делать? Снова пойдет в университет? Сколько это может продолжаться? Для нового поступления он уже староват, ему придется соревноваться со студентами, имеющими лучшие, чем у него, отметки. И потом, если он возвратится в Южную Африку, снова сбежать оттуда ему уже не удастся, это точно. Он станет таким же, как те, кто собирается вечерами на Клифтонском пляже, чтобы попить вина и поделиться друг с другом рассказами о прежних, проведенных на Ивисе Ибица – курорт на острове в Средиземном море.

днях.
Если он хочет остаться в Англии, у него два пути. Стиснуть зубы и еще раз попробовать податься в школьные учителя; или же вернуться к программированию.
Существует и третий вариант, гипотетический – съехать с нынешней его квартиры и раствориться в массах. Отправиться в Кент на уборку хмеля (для этого документы не требуются), пойти работать на стройку. А спать можно в молодежных приютах, в сараях. Впрочем, он понимает, что не решится на это. Для жизни вне закона он слишком несведущ, слишком правилен, слишком боится быть пойманным.
Газетные страницы «Требуются…» полны приглашений для программистов. Похоже на то, что в Англии таковых не хватает. Большая часть вакансий относится к отделам заработной платы. Их он игнорирует, откликаясь лишь на объявления собственно компьютерных компаний, конкурентов Ай-би-эм, больших и малых. Через несколько дней проходит собеседование в компании «Интернэшнл компьютерс» и не колеблясь принимает ее предложение. Он ликует. У него опять есть работа, он в безопасности, его не выдворят из страны.
Плохо одно. Главный офис «Интернэшнл компьютерс» находится в Лондоне, однако работать ему придется в провинции, в Беркшире. Чтобы попасть туда, нужно добраться до вокзала Ватерлоо, час ехать поездом, а там еще и автобусом. Значит, жить в Лондоне он не сможет. Повторяется история с Ротамстедом.
«Интернэшнл компьютерс» готова внести за нового сотрудника первоначальный взнос, необходимый для покупки вполне приличного дома. Иными словами, подписав одну-единственную бумагу, он сможет стать домовладельцем (домовладельцем! он!), но одновременно и свяжет себя обязательством погасить долг за дом, долг, который прикует его к новому месту работы на ближайшие десять-пятнадцать лет. За пятнадцать лет он обратится в старика. Одно поспешное решение – и он перечеркнет всю свою жизнь, перечеркнет все шансы стать художником. Владея собственным маленьким домом, стоящим в ряду других таких же краснокирпичных, он без следа растворится в британском среднем классе. Для окончательной полноты картины потребуется лишь женушка да автомобиль.
Он находит отговорку, позволяющую ссуду на покупку дома не брать. Вместо этого он снимает квартиру на верхнем этаже окраинного дома. Владелец дома – бывший армейский офицер, а ныне биржевой брокер – предпочитает, чтобы его называли «майор Аркрайт». Он объясняет майору Аркрайту, что такое компьютеры, программирование, какую серьезную карьеру они позволяют сделать («Эта индустрия обречена на подъем»). Майор Аркрайт, развеселившись, награждает его прозвищем «изобретатель» («Изобретателей у нас наверху еще не водилось»), каковое он безропотно принимает.
Работа в «Интернэшнл компьютерс» нисколько не похожа на работу в Ай-би-эм. Начать с того, что о черном костюме можно забыть. У него собственный кабинет, комнатка в сборном бараке из волнистого листового железа, барак этот стоит в глубине парка при доме, в котором «Интернэшнл компьютерс» оборудовала свою компьютерную лабораторию. «Поместье», так его здесь называют, это просторное старое здание, возвышающееся в конце устланной опавшими листьями подъездной дороги, в двух милях от Бракнелла. Предположительно у «Поместья» имеется некая история, но какая – никто не знает.
Несмотря на название «Компьютерная лаборатория», настоящих компьютеров здесь нет. Чтобы тестировать программы, для написания которых его подрядили, придется ездить в Кембриджский университет, владеющий одним из трех компьютеров «Атлас» – их только три и существует, причем каждый немного отличается от других. Компьютер «Атлас» – читает он в резюме, выданном ему в первое рабочее утро, – это ответ Британии Ай-би-эм. Как только инженеры и программисты «Интернэшнл компьютерс» добьются бесперебойной работы этих прототипов, «Атлас» станет самым большим компьютером в мире, во всяком случае самым большим из тех, что продаются на открытом рынке (у американских военных имеются собственные компьютеры, сведения о мощности которых не разглашаются, у русских, предположительно, тоже). «Атлас» нанесет от имени британской компьютерной индустрии удар, от которого Ай-би– эм придется оправляться многие годы. Таковы ставки. Такова причина, по которой «Интернэшнл компьютерс» набрала команду блестящих молодых программистов, одним из коих стал ныне и он, затерявшийся в своем провинциальном прибежище.
Особенность «Атласа», отличающая его от всех компьютеров мира, в том, что он обладает подобием самосознания. Через правильные промежутки времени – каждые десять секунд или каждую секунду – «Атлас» опрашивает сам себя, задаваясь вопросом о том, какие задачи он выполняет и выполняет ли их с оптимальной производительностью. Если производительность недостаточна, « Атлас» перетасовывает задачи и начинает выполнять их в ином, более совершенном порядке, экономя таким образом время, а время – это деньги.
Его задача – написать процедуру, которую машина будет выполнять под конец считывания каждого фрагмента магнитной ленты. Следует ли ей считывать следующий, должна спросить себя машина? Или, напротив, лучше прерваться и считать перфокарты либо кусок перфоленты? Следует ли записать накопившиеся выходные данные на другую магнитную ленту или лучше произвести вычисления? Ответы на все эти вопросы должны определяться в соответствии с решающим принципом производительности. Времени на то, чтобы свести вопросы и ответы к понятным машине кодам и проверить оптимальность их формулировки, он вправе потратить столько, сколько потребуется (желательно, впрочем, уложиться в шесть месяцев – «Интернэшнл компьютерс» приходится бежать наперегонки со временем).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23