Так и не открыл ей.
Он просидел взаперти почти до конца фестиваля. Наконец осмелился, приоткрыл дверь – на этаже не было ни души – и во весь опор побежал в раздевалку.
Его пальто на том крючке, где он повесил, не оказалось. Какие-то бездельники от души позабавились: перевесили всю одежду, сложили в одну кучу обувь. Час будешь искать свое – не найдешь… Колюня уже хотел было бежать домой без пальто, как вдруг услышал голоса Малышевой и Коробкина.
– Валерка, один сапог никак не могу найти…
– А я свою куртку…
Понятно. Они ушли с фестиваля до того, как в раздевалке начнется столпотворение.
– Не этот твой?
– Фасон такой. Но у меня каблук сбит…
– Моей куртки не видно?
– Вот она… И рядом его пальто висит.
– Чье – его?
– Рублева… А я думала, он сразу домой убежал.
– Еще о чем ты думала?
– Не злись. Мне жалко его до слез. Думаешь, ему не влетит за это?
– Не бойся… Вот твой сапог. Учтут, что он живет без родителей. И что его уже заявили на олимпиаду…
– Наталья рвет и мечет. О Рублеве слышать теперь не хочет и грозится уйти в другую школу…
– Классная и англичанка, я видел, уже проводят с ней работу… Встань, я застегну. И вот увидишь: ничего ему не будет. Он мне еще потреплет нервы!…
С яростью пропела застегиваемая молния сапога.
– Между прочим, ты ему тоже действуешь на нервы…
– Я тут при чем? Выбирала нас ты.
– А ты был его другом.
– И что теперь нам с тобой делать? Мучиться из-за него до десятого класса?
– Не спрашивай, не знаю… Он так напугал меня, когда открыл окно…
– Повезло нам… Ну, давай пореже попадаться ему на глаза вдвоем. Чтобы, как ты говоришь, не ранить его. Но вообще-то это будет глупо и нечестно с нашей стороны. Ты должна раз и навсегда сказать, что ему не на что надеяться. Пошли. И никакая это не жестокость, а если хочешь знать, наоборот, доброта…
– Знаешь, Валерка, я бы обрадовалась, если бы моего отца куда-нибудь перевели. В школу иной раз не хочется идти.
Они ушли, а Колюня, уткнувшись лицом в чью-то холодную, на поролоне, куртку, еще долго стоял и не двигался…
На улицу он выскользнул никем не замеченный. Уже была тьма кромешная. Дома слились с ней, их огни нелепо повисли в черной пустоте. Дул ветер, сухой снег сек лицо. К Колюне подбежала бродячая собака, вопросительно задрала морду. Но когда он хотел погладить ее, шарахнулась назад и убежала. И Колюня побежал обратно в школу. Влетел на второй этаж, где находился кабинет директора.
В приемной за секретаря сидела девчонка, которая год назад окончила эту школу, никуда не поступила и теперь нарабатывала стаж.
– Мне к директору надо, – сказал ей Колюня.
– Сначала иди сними пальто и головной убор, а потом я буду с тобой разговаривать, – начала она его воспитывать.
Колюня снял только шапочку и без спроса вошел в кабинет директора.
Всеволод Николаевич был один. С фестиваля он, оставив вместо себя завучей, ушел. И сейчас сидел за чистым, без бумаг, столом, глядел на свое отражение в полировке и мысленно проклинал себя за то, что доверил ключи от радиоузла Рублеву. На вошедшего в кабинет Колюню он посмотрел мельком и опять погрузил свой взгляд в полировку. Сколько раз до сегодняшнего случая он разговаривал с этим учеником, так и сяк убеждал быть поскромнее… И все без толку. А тут припекло – сам, без вызова, явился не запылился.
– Ты смотрел «Карнавальную ночь», Рублев?… Нет? В этой кинокартине тоже объяснялись по радио…
– Я не знал, что микрофон был включен, – пролепетал Колюня. – Честное слово, не знал.
– Что же нам с тобой делать? – вслух задумался директор.
Колюня угрюмо, смотрел в шапочку. Зря он не снял пальто! Весь мокрый от жары.
– Отправите в колонию, – поднял Колюня пустые глаза, – спасибо скажу…
– Ну хватит! – хлестнул директор ладонью по глади стола. – Строить героя перед девчонкой – это ты можешь. А передо мной не надо.
Колюня согнулся, так, будто хотел нырнуть под стол и там отсидеться, переждать грозу. Но Всеволоду Николаевичу не нравилось, когда провинившиеся ученики показывали ему свои затылки. Он вышел из-за стола и за подбородок приподнял Рублеву голову.
– Сам-то как думаешь жить дальше? – спросил он, охотясь за его глазами. – Вот завтра придешь на уроки. Встретишься с Натальей Георгиевной, товарищами… Что скажешь им?
Колюня закрыл глаза.
– Что же ты молчишь?! Скажи что-нибудь. Ну?!
– А что мне говорить?!. – вскричал Колюня. – Что я скот? И на всю школу опозорился?!
– Я знаю, тебе не позавидуешь… – сочувственно покачал седенькой головой директор. – Но для чего ты ко мне пришел? Рассусоливать? Как в любовь играть – мы взрослые. А как отвечать – пожалейте нас, мы еще маленькие?!
– Вы меня не поняли! Я больше не буду учиться в нашей школе! Переведите меня в другую…
После этих слов Всеволод Николаевич долго расхаживал по кабинету, изредка поглядывая на Рублева. Хорошо сработала голова у парня! Так будет лучше и для него самого, и для всех остальных…
– Допустим, я смогу убедить роно, что тебя надо перевести, – насупленно сказал директор, снова усаживаясь за стол. – Но в районе больше нет таких школ, как наша. В обычную ты не пойдешь…
– В любую пойду, кроме нашей!!!
– Это другое дело. Теперь ступай домой.

Три дня отсиживался Колюня дома, не ходил в школу, а на четвертый пошел, но уже в другую, тоже – с уклоном. Вернее, поехал. Пять остановок на метро с одной пересадкой.
В учительской первое время было много разговоров о Рублеве. Но обычно они велись в отсутствие Натальи Георгиевны. И если она, еще более прямая, отчужденная, вдруг входила в учительскую, тема разговора немедленно менялась.
Но однажды неуёмная Ольга Михайловна прямо при ней начала возмущаться тем, что Рублева отпустили без обсуждения его проступка.
– Ольга Михайловна… – умоляюще показывая ей глазами на Наталью Георгиевну, тихо сказала классная. – Я вам уже много раз объясняла: это нельзя назвать проступком, а, следовательно, нечего и обсуждать…
В учительской с утра сияло кроткое зимнее солнце. Больше всего его лучей доставалось Наталье Георгиевне – ее стол стоял прямо у окна. Пока шел спор о Рублеве, она с брезгливым видом просматривала тетрадки.
– А вы, Наталья Георгиевна, как считаете? – наклонила над ней грузное тело Ольга Михайловна. – Следует поставить в известность его новую школу, какие у него мысли в голове?…
Наталья Георгиевна вместе со стулом молча отодвинулась в, сторону от Ольги Михайловны, загородившей солнце.
– Или им уже все можно, – продолжала наступать та, – а нам, – только инфаркты я гипертонию наживать?…
Наталья Георгиевна с бесстрастным лицом сказала ей:
– Ольга Михайловна, у вас даже тень тяжелая… Отойдите, пожалуйста, от меня…

ОЛЯ, ОЛЯ…

Отзвуком страстей, вызванных переходом Рублева в другую школу, был визит Оли Самохваловой к нему домой.
Она вошла в квартиру осторожно, будто боялась, что ее ударят. И почему-то свою знаменитую сумку держала, как ребенка – на руках.
– Здравствуй! – оказала она с проказливо-виноватой улыбкой.
– Здорово, – нелюбезно ответил Колюня.
– Я знаю, тебе неприятно, что я пришла. Но ты имей в виду, я по делу…
– Проходи, – не оглядываясь, он поплелся в свою комнату. Увлек за собой и Олю. Сам сел, ей не предложил.
– Что надо? – спросил он в пол.
Оля поставила сумку на стол. Теперь до Колюни дошло, почему она так держала ее – ремень с «мясом» оторван, молния поломана.
– Присаживайся, – наконец-то раздобрился он. – Ты что, в переделку какую-то попала? – показал он глазами на сумку.
– Нет, – быстро завертела она головой. – Это дурачок Перовский вцепился и оторвал.
– Чего это он?
– Не пускал меня к тебе. А кто он такой, чтобы я ему подчинялась?
– Скромный же был мальчишка…
– Скромный, когда в классе, – нахмурилась Оля. – А когда рядом никого, руки распускает…
Она вытаскивала один за другим учебники из сумки, пролистывала их до тех пор, пока не нашла листок бумаги.
– Из твоей школы на тебя запросили общественную характеристику… Ты ничего там не натворил? – спросила она прежде, чем отдать ему листок.
– Когда б успел? – подарил ей взгляд Колюня.
– Классная думает, что тебе кто-то удружил и сообщил в твою школу про все… – сказала Оля и отдала ему характеристику.
Листок был сложен пополам. Развернуть его и прочитать? Нет, в присутствии Самохваловой Колюня побоялся это делать. После всего, что произошло с ним в той школе, мало ли чего могли написать?…
– Как поживает Людмила? – спросил он со вздохом про классную.
– Нормально!… Часто вспоминает тебя, жалеет, что ушел от нас. Честно говоря, мне тоже кажется, что ты поторопился… Мог бы…
– А Наталья свет Георгиевна как? – торопливо перебил ее Колюня.
– Она всех нас удивила! На днях привела своего сынишку в школу. У него в саду карантин, что ли?… И знаешь, с ним она была на себя не похожа! Смеется, целует его. И голос у нее теплый-теплый. По-моему, она просто без ума от него. А вот с нами она… всегда над нами… Хотя нет! – самой себе тут же возразила Оля. – Последнее время она и с нами разговаривает немного по-другому. Представляешь, ведет урок и вдруг спросит: «Все согласны со мной?… Может, кто-то думает иначе?»
– Обо мне вспоминает?
– Нет, – виновато улыбнулась Оля.
– И то н-неплохо, – грустно покивал головой Колюня и, набравшись духу, спросил Олю: – Можно, я почитаю, что вы написали про меня?
– Если интересно, что мы о тебе думаем, – вспыхнула она, – пожалуйста!…
Колюня читал и время от времени потряхивал головой. Дочитал, свернул как было, пополам.
– Олька, зачем это? Трудолюбивый, исполнительный, пользовался большим уважением… А?
– Пойми, тебе сейчас, как никогда, нужна хорошая характеристика…
– Но это же липа, Олька!… Сама сколько раз долбала меня за то, за другое… – невесело засмеялся Колюня.
– А вот теперь, когда ты ушел от нас, многие о тебе по-другому говорят. Даже Светка Зарецкая и та считает, что тебя в классе не хватает… И пожалуйста, не думай, что характеристику я одна составляла. Всем бюро вчера с четырех до шести сидели…
– И все были за?
– Все! – клюнула головой Оля.
– И Коробкин в том числе?
– Да! Хочешь знать, он больше всех старался, чтобы характеристика была хорошей. Заметил: в ней говорится, что ты надежный товарищ, морально устойчив?… – Она с торжеством сообщила: – Это его слова!…
– Лицемер, – еле слышно обронил Колюня.
Но Оля всегда была чутка к его словам – услышала она и это.
– Ты не прав! – горячо и поспешно возразила она. – Когда Ольга Михайловна узнала про характеристику и подняла в школе шум, не кто-нибудь, а Валерка встал на уроке и сказал ей, что она мстит тебе. И что одной ей кажется, будто этого никто не понимает. Она его за эти слова потащила к директору. А он и директору чего-то наговорил… Нет, я считаю, что он как раз искренний. Может, даже чересчур. Он очень дорожит своими чувствами. Но забывает, что чувства есть и у других…
Слушая ее, Колюня низко опустил голову.
– То есть я хотела сказать, что он в то же время большой эгоист. – Чувство справедливости в Оле срабатывало как условный рефлекс. – Правда, классная со мной не согласна. Говорит, что я путаю эгоизм с эгоцентризмом, а это не совсем одно и то же.
– Нет, ты, меня удивляешь! – нервозно перебил ее Колюня. – Сколько тебе крови попортил. А ты бегаешь, хлопочешь за меня…
– Как тебе не стыдно?! Я комсорг. Это моя обязанность! – закричала Оля, вся опять вспыхнула, уши у нее стали розовыми и прозрачными. – Ты правильно против меня выступал, только слова не те подбирал. Мне и классная часто говорит, что я люблю общественную работу, но мало думаю, что она дает людям…
Колюне стало не по себе: она еще и оправдывается перед ним. И он сказал ей:
– Брось клепать на себя. Ты девчонка что надо…
– Ты меня не знаешь, – сразу заторопилась она, стала в беспорядке заталкивать в сумку учебники. – Слышал бы, например, как я на мать кричу, когда она опять звонит отцу, унижается.
Колюня глядел на нее, а что еще сказать – не нашелся.
– Я пошла. До свиданья… – попрощалась Оля и продолжала стоять.
– Перовскому передай, – попросил он, – будет еще приставать – схлопочет…
– Передам! – благодарно улыбнулась она. – Он трусишка, напугается.
У Колюни перехватило дыхание – до того захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. А что? Он взял свою фирменную сумку, выпростал ее на стол. То же самое сделал и с Олиной сумкой. Она сначала не поняла, что он задумал. А когда поняла, вцепилась в свою сумку, точно она была инкассатором, а Колюня – грабителем.
– Пусти! – плачущим голосом требовала она. – Отдай мою сумку!…
– Мы с тобой махнулись, – не отдавал Колюня. – Поняла?
– Нет! – продолжала Оля выдергивать свою сумку. – Пусти!
– Так?! – Колюня схватил со стола характеристику и двумя руками поднял ее над головой. – Слабо порвать на мелкие кусочки?!
– Нельзя! – взмолилась Оля. – Это же официальный документ…
Из лоджии он увидел, как она вышла из подъезда и испуганно шарахнулась от тихо ехавшей ей наперерез свадебной машины. Колюнину фирменную сумку она, словно кем-то забытую вещь, несла на отлете. А как она, свернув за угол дома, побежала и как у нее по щекам полились слезы, этого Колюня уже не видел…

ЗДРАВСТВУЙ! И – ПРОЩАЙ!…

В большом городе переносить одиночество ничуть не легче, чем в маленькой деревне, – от себя и своих душевных неустроенностей, как и от угрызений совести, никуда не спрячешься. Но затеряться, сделаться невидимым для друзей и знакомых, коль встречи с ними для тебя тяжелы, – куда проще. Для этого достаточно сдвинуть свои обычные маршруты чуть в сторону, и река твой жизни побежит по руслу других улиц и переулков, в теснинах других кварталов.
Колюня так и сделал: там, где он всегда сворачивал налево, стал заворачивать направо – и наоборот. С тех пор, как он перешел в другую школу, Оля Самохвалова была единственным человеком из его бывшей школы, с которым он встречался лицом к лицу и разговаривал. Звонили «братья», звонил Мишулин, даже Светка Зарецкая была не прочь поболтать с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13