А где можно говорить?! Нигде нельзя! — заорал Гигимон, расплёскивая коньяк «ЗКБ». — А как я могу молчать, когда кругом — пантомина?! Скажи — как?
Десятник Уклеев тихонько посмеивался, подтрунивал над соседом и аппетитно закусывал, ронял на могилу яичную скорлупу.
— Не слушай ты его, Федя, это он от личной обиды! — подмигивал Уклеев. — Мы ещё ничего живём, нормально. Зашибаем, сколь сумеем! Учёных-то, верно, до беса развелось, а рабочих рук — черт-ма! Теперь мы в цене! Вот могилу подрядились выкопать ак-кордно! Червонец в день, что раку ногу оторвать! Ежели надумаешь дома жить, приходи к нам, опять к делу приставим.
Из его слов Федор понял наконец, что оба они теперь уж нигде не получают лёгкой зарплаты, а ходят по шабашкам. Народ строиться опять начал, работы хватает. Кому сруб поставить, кому стропила рассчитать, кому печь сложить или стены отщекатурить.
Раньше Федор вроде не замечал, что Уклеев так именно и говорит: отщекатурить — станичный говорок смазывал оттенки. Казалось тогда Федору, что умнее и грамотнее десятника по всей станице не найти — уж больно веские и круглые слова он знал: кубатура, опалубка, фонд зарплаты, незавершёнка и многое другое. А нынче совсем нечаянно услышал Федор на свежее ухо это самое «отщекатурить», и поблек, скукожился десятник Уклеев.
Гигимон орал своё:
— Нич-чего хорошего из етого не получится! Раз дисциплину не вкладывают, откуда ж порядок? Качества, кач-че-ства нету, ты пойми! Сапоги вот… — задирал ногу над могилой, показывал разношенную кирзу. — Сапоги купил, думал навек, а они и года не проходили, течь дали! Раньше, бывало, в любую грязь влезешь и — сухим из воды, а теперь? Подмётки в самой грязюке, у чайной, в прошлое воскресенье оставил. Присосало их, подмётки! Да это что, гвозди и те никуда не годятся! Раньше, бывало, стукнешь его по шляпке, и он лезет куда положено, хоть в дуб сухой, хоть в липу! Звенит, сволочь, а лезет! А нынче с солидолом и то гнутся, проклятые, под молотком.
Передохнул, вспоминая новые факты:
— Мы вот извёстку вчерась у нотариуса гасили, токо взялись, а в ней, в извёстке-то, половина недожога, булыга к булыге — ты скажи, порядок это ай нет?!
— В случае чего приходи к нам, Федя, — уркотел Уклеев на ухо. — Работа не пыльная. Взялись дом поставить этому нотариусу, хорошо подрядились. Человек на пенсию вышел, со сбережениями. Выпросил в Совете план, домик кирпичный, под расшивку. Ни ч-черта не понимает в деле, любую смету ему назначай!
Смеялся хитро, беззвучно:
— Вчерась внутреннюю щекатурку обговорили… Как, говорю, делать будем: стены и потолки на угол сводить, или, может, надо закруглить паддугой под круглую тёрочку? Конечно, вякает, надо с паддугой, так навроде красивше… А я грю, ха-ха-ха! — захохотал Уклеев от собственной смекалки. — Я ему, дураку, толкую: за паддугу-то надо приплачивать, мол, рублёвку с погонного метра, это, мол, фасонная тяга!
Федор перестал жевать, глянул на бывшего десятника с недоверием.
Есть во всяком деле уловки, но есть и предел. Ты заламывай какую угодно цену, только мастерства в грязь не бросай! Нельзя же, в самом-то деле, с человека попусту рубли драть, даже если тот чудак и не знает, что закруглять проще, чем выводить угол.
— Ну и согласился он?
— Ха! А куда денется? Конешно, сам и промерил весь периметр! И задаток, как и положено, на лапу… Ха-ха-ха!
«Ш-шакалы!» — хотел напрямую сказать Федор, но никак нельзя было осквернять место, стерпел.
— Мастерок вчерась купил в магазине! — допекал Гигимон. — Новенький мастерок, а он с ручки выскакивает! Ты понял? Кач-чества нету кругом, а отчего, а? Кто это людей так разбаловал, что в руку нечего взять, а?!
— Выпьем, что ли, по маленькой? — спросил Федор, судорожно проглотив сухое, раскрошенное яйцо. — Выпьем по-хорошему за мою мать-работницу. Она… всю жизнь ничего об этом…
Пьяные слезы подступили к горлу. Как всякий неверующий человек, Федор никогда и ни при каких обстоятельствах не чувствовал за собою грехов. Но сейчас захотелось ему какого-то смутного отпущения за прошлое.
— Она так и не дождалась меня, дурака! Всю жизнь честно… и не дождалась!
Водка заклокотала в горле, осадив готовый сорваться всхлип. А десятник Уклеев обнял за плечи и сказал с понятием:
— Не горюй, Федя! Вот погоди, свободный денёк выберем, подкинем сюда матерьял, хор-роший памятник ей сварганим! Как раз у этого нотариуса счас цемент марки «пятьсот», можно того, поджиться. Тут мешка два всего и нужно…
Федор сидел молча, смотрел на могилу — узкий, короткий холмик без креста и пирамидки. Заброшенный холмик. Теперь бы председателю колхоза шею намылил за то, что не догадались никакой отметки сделать над могилой Варвары Чегодаевой, рабы божьей. Так ведь и колхоза давно нету, а с директора совхоза не спросишь, он тут человек новый.
Он слушал Уклеева вполуха, и вдруг смысл сказанного дошёл всё-таки, встряхнул.
— Чего, чего? — поднял он тяжёлую голову,
— Памятник, говорю, надо ей…
— А… идите-ка вы отсюда под такую! Гады!
— Да что ты, Федя? Мы же от души…
— Закопать бы вас заместо Мотовилова, носом к носу! Чтоб договорились, поняли один другого!…
— Да ты уж совсем того, — без обиды, мягко сказал Уклеев. — Зря ты, Федя…
— Стой! Ты чего это на старших, а? — гневно привстал Гигимон. — Ты эти антиобще…
— У-хо-дитё! — дико закричал Федор, вскакивая, теряя над собой волю.
Замутилось в голове.
7
Не помнил Федор, как они добирались до дому, как снимала кума Дуська с него пиджак и сапоги, как бухнулся в подушку, не сняв брюк и рубахи, не тронув кружки с огуречным рассолом. Но едва забылся, как накатили на него сонные видения. Путаные, какие-то странные картины вскачь неслись в помутнённом сознании, в них трудно было отыскать концы и начала, и всё же он понимал, что летит перед ним вся его недолгая, но удивительно муторная, клочковатая жизнь.
За окном орали петухи, дребезжало от ветра стекло в переплёте, а ему казалось, что слышит он долгий и тяжкий скрип колёс, посвист кнута, крики людей на крутой, пыльной дороге.
Сидели будто бы на колхозной подводе они трое — Федор, бывший председатель Яшка-Гигимон и десятник Уклеев, сидели обнявшись и толковали о выгодных подрядах, кибернетических комплексах и какой-то химизации. Уклеев особо на какие-то сметы, фонды и паддуги нацеливал, Гигимон на повальное образование жаловался, а Федор болтался между ними и никак не мог понять, зачем он оказался с этими мужиками в одной повозке.
Безысходное, тяжёлое недоумение, которое может приходить к человеку только во сне, давило на голову и грудь, невозможно было дышать. А телега прыгала по кочкам, спотыкалась на ухабах, заваливая седоков то влево, то вправо, они толкались, как неловко уложенные мешки с картошкой. Потом вдруг оказалось, что вместо Уклеева и Гигимона — два бумажных куля, то ли с суперфосфатом, то ли с ворованным цементом. Федор отталкивал их, сдвигал в стороны и задыхался от удушающей химической пыли.
«Памятник… Памятник… Мы ей памятник сварганим…» — скороговоркой тараторили мешки голосом Уклеева.
Не в силах одолеть и сбросить эти мешки, говорящие человеческим языком, Федор с тоской глянул вперёд, глянул в надежде на скорый конец этого бредового пути, и вдруг в ужасе проснулся. Мгновенное озарение словно обухом ударило его по темени и в самую душу, распластало на кровати.
Он даже не успел увидеть в это короткое мгновение, а просто понял, догадался испуганным сердцем, что в оглоблях разбитой бедарки идёт, заплетаясь ногами, выбиваясь из последних сил, его старая простоволосая мать.
Как было в тот окаянный год, когда отступали в горы. Тогда она тоже везла на себе гружёную бедарку. Тогда, маленьким, он помогал ей, тянулся из последних силёнок — теперь всё было наоборот. Он сидел на телеге, свесив ноги, и рядом с ним тяжело переваливались какие-то люди-мешки, безрукая и бессмысленная сволочь.
— Ма-а-ать! Кого везёшь, мать? — запоздало, в явь закричал Федор. — Паразитов везёшь!
Он закричал во всё горло. Но голоса не было.
Лежал неподвижно, не в силах пошевелиться, всем телом содрогаясь под ударами вспугнутого сердца. И вместе с уходящим страхом, с сознанием того, что видел это лишь в дурном сне, нарождалась наяву какая-то огромная, убийственно-трезвая мысль, — даже не мысль, а приговор, не подлежащий ни обжалованию, ни переследствию.
Угомонились петухи, за окном брезжило. Кума Дуська завозилась на кухне, потом в чулане звякнула дужка ведра. Старуха не умела двигаться тихо, вещи не слушались её покалеченных ревматизмом рук, вечно она что-нибудь роняла и охала. Днём раньше Федор наверняка обругал бы состарившуюся без времени тётку за беспокойство. Но сейчас только вздохнул с облегчением, радуясь, что проснулся и что в доме есть живая душа.
Кума Дуська внесла в кухню ведро с водой — там снова звякнуло, зашаркали по полу калоши.
— Теть Дусь… — хрипло, неуверенно позвал Федор.
— Проснулся? — В дверных занавесках показалась голова в крапчатом платочке.
— Рассолу дай, голова раскалывается. Я вчера там… ничего не сотворил?
Тётка вздохнула и молча опустила занавески. Снова зашаркали калоши.
— Было, что ль, чего? — крикнул Федор нетерпеливо.
Она внесла кружку вытянутой рукой, торопливо обобрала капли с донышка скрюченными пальцами.
— Чего уж теперь, Федя… — невнятно сказала, отдавая питьё. — Самосада ты правильно взашей оттуда направил, видеть я его не могу, чужбинника. А Уклеича — зря, Уклеич, он мирной души человек и по печному делу мастер. Ну, да бог даст, обойдётся…
Она смотрела, как он пьёт — жадно, задрав голову. Кадык поршнем катался вверх и вниз.
Федор сплеснул остатки на пол, вернул кружку, вытирая губы.
— Гады! Из ворованного матерьяла — памятник ей… Здорово я их?
— Ничего, ходко пошли обое оттудова. Уклеича токо жаль мне, половину уса ты ему выдрал, куды ж это?
Орал, будто на суд, мол, подаст…
— В суд он не подаст, — успокоил её Федор. — Он у меня с давних пор на крючке, гад! В случае чего самого определю в собачий ящик. Ишь ты, в суд!
За окном отчаянно залаял щенок, проскрипело крыльцо, кто-то звякнул щеколдой. Кума Дуська побежала в переднюю. Слышно было, что хотела задержать вошедшего, что-то бубнила с укором и недовольством. Человек, однако, был настырный — пролез в занавески.
Самосад, в тех же покоробленных сапогах и хлопчатобумажной спецовочке с замятыми бортами, стащил для порядка с лысой головы треух и присел у самой кровати. Круглое колено едва не ткнулось Федору в лицо.
— Ну, здравствуй, герой, — сказал Гигимон, протягивая левую руку для пожатия. Правая покоилась за бортом спецовки.
— Доброе утро, — сказал Федор.
— Порядочные люди давно на работе, — как бы между прочим заметил Гигимон, обводя глазами верхние углы комнаты.
— Так чего ж? Вот и шёл бы, — согласно кивнул Федор.
Гигимон осторожно извлёк из-за борта правую руку, повертел как-то неловко скрюченной кистью:
— На сегодняшний день такое положение, Федя, что я полностью выведен из строя… Такая объективная причина. Руку ты мне вчерась вывихнул во в етом суставе, работать нечем. По дурости, сказать, вывихнул. Нахватался гдей-то блатных привычек, кидаешься на людей, эт-та, без всякой причины. Надо бы изживать эти гнилые пережитки, Федя.
— Изживу. Вскорости отмежую, — кивнул Федор.
— Эт-то понятно, Федя. К тому идём. Но — с обратной стороны, мне-то как теперь быть? Работать не могу, мастерок, хоть он и дерьмовый, а надо ж чем-то держать? Вот я и зашёл миром кончить этот парадокс. Всю этую пантомину.
Федор привстал на локоть, глянул с любопытством — Гигимон и притвориться может, не дорого возьмёт.
— Человек ты, по всему, богатый, токо с производства) прояснил Гигимон свою мысль до конца. — Так, може, оплатишь мне больные дни, вроде как по билитню, и всё. И не будем этой аморалке ходу давать.
Так вот чего он пришёл, старый хомут! Денег ему… По закону и тут действует, умник!
Федор вздохнул участливо, томно:
— Бытовая травма, Яков Осипыч. По закону — не оплачивается…
Гигимон даже голову вскинул от удивления. Вон как оно пошло теперь! Этот недоносок, выходит, тоже чего-то соображает. Выскальзывает из рук за здорово живёшь. Избил двух пожилых, всеми уважаемых ветеранов и отвечать за этот антиобщественный поступок не собирается. Куда уж дальше. Дальше и вовсе некуда!
Гигимон кашлянул и застенчиво посмотрел наискосок, под кровать, как бы подкладывая туда главную мину;
— Тык ведь… Тык ежели речь про билитень, то конешно — бытовая она, травма-то. А ежели в суд подать, то и другая статья будет с того же самого закону. В мою, значит, пользу, как я — пострадавший.
Федор только потянулся сладко и руки под голову кинул, острые локти выставил неприступно.
— Ты не финти, Яков Осипыч! Суд, он не дурак нынче, он и в первопричины посмотрит. Там теперь наука, ю-ри-ди-ческая! Из-за чего весь сыр-бор загорелся, спросят. Ты чего на это скажешь?
Насладившись минутой, добавил:
— Привык, понимаешь, все законы для собственной пользы поворачивать! А я возьму да ляпну насчёт коньяка! Вот тогда и поглядим, откуда эти три буряка. Их-то в нашей станице не сеют.
Протянув руку, пощёлкал пальцами:
— Дай-ка закурить, законник. Воскурим трубку мира за твой счёт, и — порядок! А то я ещё обнаглею да напишу куда следует, как ты порядки ругал…
Гигимон достал папироску торопливо и сам же спичку зажёг, до того сбило его с панталыку новоявленное и очень веское слово «первопричины». Чудно, как он раньше его не слышал, не употреблял в докладах? Слово-то бьёт прямо обухом по голове! Остальное его не так уж испугало, знал, что теперь за критику голов не сымают.
— Тык ведь…!
Федор озлился, снова привстал на локоть:
— Да вы меня, прямо говоря, оскорбили этим цементом! И мать мою оскорбили, гады! Посмертно! Я, может, и накостылял вам не по пьянке, а вовсе по-трезвому, с идейных соображений! Понял?
Гигимон вздохнул тяжко, как бы сожалея о происшедшем.
— Тык ведь работать-то мне нужно, а мастерок…
— Языком, значит, уже не заработаешь? Шуруй на общественных началах, — посоветовал Федор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16