Ехал Кондратий по взбаламученным улицам в окружении своих старшин, с трудом протискивался сквозь толпу, голодную и рваную, готовую за ним хоть на разбой, хоть в самое чертово пекло. Здоровался, бросал округ себя веселые слова, спрашивал ради доброго знакомства:
– Откуда вы, люди? Кто такие? Какого звания?
Толпа ревела, бросала вверх шапки, со всех сторон отвечали с веселым хохотом:
– Всякие тут! Русские, хохлы! Мордва нечесаная!
– Орловцы-безменщики, проломанные головы! Брянцы-куролесы!
– Ельчане-сычужники, вятичи-слепороды! Примай, батька! Будь здрав на многие лета!
С другой стороны орали складнее:
– А тут еще Орел да Кромы – первые воры! От всякого народу по уроду, с каждого Ельца – по три молодца! К тебе шли, бояр перещупали ненароком! Чаргунцев накопили на дробь и порох!
– Не забывай токо про нас, а мы уж постоим за тебя!
– Не-ча-а-ай!! – орали где-то с краю немощные, беззубые деды, ходившие в молодые лета по Волге еще со Стенькой Разиным.
А когда выбрался Кондратий к майдану, какой-то бородатый дедок вскочил на перевернутую бочку супротив церковки, а в руках – старый стрелецкий топоришко-тесак с обточенным накругло лезвием. Что-то знакомое в обличье.
Взмахнул тем топором выше головы, окликнул Булавина хрипло и не так уж громко, ан все кругом замолчали.
– Атаман! Весть послухай добрую! Помнишь ли ты меня?
Булавин коня остановил, шапку снял.
– Помню! – возгласил громко, чтобы все слышали. – Ты – Иван Лоскут, что со Степаном Тимофеевичем на Москву ходил, знаю!
– Ну, так нынче я тот самый топорик откопал, кой из Степановых рук в Синбирской сече выронился! Вот он! – дедок снова взмахнул топором. – Я тогда рядом был, подобрал топор-то, уберег! И держал до часу под буерачным дубом, в корневищах, от злого глаза и боярского сыску! А нынче откопал, пришло время! В твои руки заместо войсковой булавы отдаю! Владай им по закону и верши правое дело, Кондратий! Постои за русских людей и волюшку вольную, а мы не выдадим!
Из руки в руку принял Булавин высветленное за многие годы топорище, вскинул над головой обточенное, округлое лезвие. И попало в то лезвие солнце из-за облака, брызнуло яростным огнем в глаза, ослепило каждого. И круг взорвался от новых криков:
– Будь здрав, Кондратий!
– Носи на здоровье!
– Веди! Время приспело! Умрем, а не выдадим!..
– Не-ча-а-ай!! – завопили свое старики-разинцы.
12
Утро вечера мудренее.
С вечера каждый орал свое: хохлы на Ямполь и Харьков идти хотели, волжские бурлаки, понятно, на Волгу, беглые с верфей – на Козлов и Воронеж тянули, бояр и приказную немчуру шарпать! И неведомо им всем было, что попервам-то надо Черкасск от измены очистить, а потом уж за большое дело браться.
Так он решил.
Войсковым старшинам Семену Драному, Лукьяну Хохлачу, Беспалову и Никите Голому приказ: всю толпу на полки поделить, воинскому умению учить. Беглым с верфей старшину избрать, лодки и легкие струги шить немедля, смолу варить.
Мишка Сазонов со старым Хохлачом набег под Тамбов сделали, стражу на царском конном заводе перебили, пятьсот кровных кобылиц пригнали. А на крутом Хоперском берегу уже пылали костры, запахло свежей доской и топленым варом. Нашлись и добрые плотники, начали доски шпунтовать, острогрудые челны и струги многовесельные ладить,
Кондрат ходил по берегу довольный, размахивал дареным топором, крепко сжимая в руке старое, но надежное топорище. «Не с того Стенька начинал и не тем кончил, – думалось. – Но топором умел махнуть над Волгой! Лады…»
А беглый поп-расстрига день и ночь строчил прелестные письма во многом числе:

«…От Кондратия Булавина и от всего войска походного, от Пристани вниз по Хопру и Дону атаманам-молодцам! Ведомо им чинить, чтобы по всем станицам всем верстаться и быть готовыми, конными и оружными; и одной половине в поход, а другой быть на куренях. В котору станицу прийдет сие письмо, та б станица была готова в тот час к походу. Для того, что зло на нас помышляют, жгут и казнят напрасно злые бояре и немцы. А ведают они, атаманы-молодцы, как деды их и отцы стояли прежде за Старое Поле. А ныне те злые супостаты Старое Поле ни во что почли. А ему, Булавину, запорожские казаки все, и Белгородская орда, и иные орды слово дали, что быть с ним заодно. Сын за отца, брат за брата, друг за друга держаться и стоять крепко. А ежели кто сему письму будет противен, тому казаку и беглому будет смертная казнь.
Списав сие письмо, посылать наскоро по городкам, на усть Бузулука, и на усть Медведицы, и вниз по Дону…»
Полетели письма белыми голубями не токмо вниз по Дону, а во все стороны, от Волги до Днепра. Запылали боярские усадьбы на Слободской Украине, на Тамбовщине и под Воронежем – не зальешь.
День и ночь приходили ватаги мужиков в Пристанской городок с ружьями, топорами, пиками и дрекольем. Приходили и безоружные, а то – с бабами и беглыми девками, а которые невенчанные, тех поп-расстрига венчал на скорую руку. Крестил не распятием, пистолью.
Великий поход на Черкасск близился. А Васька Шмель в эти дни не находил себе места, по родным местам душой изболелся. Весна билась у парня в крови, он не спал по ночам, сторожил каждый шаг атамана.
– А до Мурома мы дойдем, батька?
Ночами вокруг Пристанского городка, по всему широкому лугу на десятки верст, горели тысячи костров, шевелилось и звенело оружием несметное войско. Зарево вставало небывалым рассветом.
Кондратий тоже не спал ни днем, ни ночью, дел всяких у него было невпроворот.
– Ежели и дальше так дело пойдет, Василий, так и до Мурома дойдем, дай срок!
13
Не успел царь Петр Алексеевич с Северными походами управиться, припугнул шведов, а от них новое смущение: король Карл на союзников пошел, начал к российским пределам с запада подбираться.
Ни дня, ни ночи покоя царю. И каналы копать нужно, и верфи строить, и пушки лить. А допрежь того за порядком в домашнем обиходе следить, коллегии учреждать, бороды стричь, мужика к царской работе приучать.
Думал в эти дни царь-батюшка о новом вотчинном распорядке, дабы богатство российское приумножить, с помещичьих земель взять больший доход. Расписывал все чинно, не торопясь:

«…Во-первых, помещикову землю надлежит верно измерять. Которую разделить на четыре равныя части: первая будет с рожью, вторая с яровым, третья под пар, четвертая для выгону скота; и оную землю переменять под выгоном ежегодно другою по очереди, дабы в короткое время вся земля чрез то удобрена навозом была, отчего невероятная прибыль быть может и великий урожай хлебу… Десятину же считать 80 сажен длиннику, а поперешнику 40 сажен; на каждую десятину рожь высевать на худой земле должно по две четверти, на средней полторы, на хорошей одна четверть…»
Особливо о рвении к работе:

«…Всего наивящще смотреть надлежит, дабы летом во время работы не малой лености и дальняго покою крестьянам происходить не могло. Кроме одних тех праздников, которые точно положены и освобождены от работы, не торжествовать. Понеже ленивые крестьяне ни о чем более не пекутца как только узнать больше праздников…
И, окромя барщины, с каждого тягла, то есть с мужа с женою, получить должно:
ПО ПЕРВОМУ ЗИМНИКУ, или к рождеству христову:
1. Сена лугового, зеленого, китами 50 пуд.
2. Ржи чистой 2 четверти.
3. Овса или ячменю 2 четверти.
4. Круп, конопель по одному четверику.
5. Масла пахтанова коровья 20 фунтов.
6. Масла конопляного 1 штоф.
7. Сукна серого 2 аршина.
8. Холста алняного 5 аршин.
9. Свиного мяса 1,5 пуда.
10. Уток живых шипунов 1 пара.
К СВЕТЛОЙ НЕДЕЛЕ:
1. Индийских кур живых 1 пара.
2. Русских кур 3 пары.
3. Яиц 20 пар.
4. Кадку в 10 ведер творогу и ушат сметаны – со всех крестьян.
5. Полсажени дров, водою, где можно.
К ПЕТРОВУ ДНЮ:
1. Кладеного барана 1.
2. Яиц 30.
3. Цыплят по разумению.
К УСПЕНЬЕВУ ДНЮ:
1. Гусей 1 пара.
2. Цыплят русских 5 пар.
3. Быка кладеного 4 лет – со всех крестьян…»
Вслед за Вотчинным распорядком под руку царю попала еще одна грамота, сшитая в толстую тетрадь. Тут, по его высочайшему повелению, изложены были ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА для подрастающей молодежи, дабы не допускать падения нравов.
К вечеру царь одолел правила и утвердил ту грамоту, коя называлась: ЮНОСТИ ЧЕСТНОЕ ЗЕРЦАЛО. Особливо по нраву пришлись царю общие правила для отроков:

«…§ 22. Отрок должен быть весьма учтив и вежлив, как в словах, так и в делах: на руку не дерзок и не драчлив, также имеет оной стретившего на три шага не дошед, и шляпу приятным образом сняв, а не мимо прошедши, назад оглядываясь, поздравлять. Ибо вежливу быть на словах и шляпу держать в руках неубыточно, а похвалы достойно и лучше, когда про кого говорят: он есть вежлив, смиренный кавалер и молодец, нежели когда скажут про которого, он есть спесивый болван…
…§ 27. Младые отроки должны всегда между собою говорить иностранными языки, а особливо, когда им что тайное говорить случается, чтоб слуги и служанки дознаться не могли и чтоб можно их от других незнающих болванов распознать…
…§ 55. Также когда в беседе, или в компании случится в кругу стоять, или сидя при столе, или между собою разговаривая, или с кем танцуя, не надлежит никому неприличным образом в кругу плевать, но на сторону. А ежели в каморе, где много людей, или в церкви – не мечи на пол, а прими харкотины в платок…
…§ 59. Еще же зело не пристойно, когда кто платком или перстом в носу чистит, яко бы мазь какую мазал, а особливо при других честных людях.
За столом сиди благочинно, прямо и не хватай перьвой в блюдо, не жри, как свинья, и не дуй ушное, чтоб везде брызгало, не сопи, когда еси… А около своей тарелки не делай забора из костей и корок и протчего…»
Царь Петр Алексеевич дважды перечитывал иные, примечательные страницы Правил хорошего тона, смаковал отдельные фразы и так увлекся, что не заметил, когда в кабинете появился светлейший князь Алексашка Меншиков. Он стоял у двери в дорожном, замызганном камзоле, ждал, улыбаясь, когда царь поднимет голову от важных бумаг.
– Мин херц! – не дождавшись, окликнул он царя. – Из-под Гродна и Дзенциол привез я тебе вести! Оторвись хоть на час, мин херц!
– Знаю! – сказал царь, отшвырнув толстую тетрадь на край стола. – С добрыми вестями вас никогда нету! Каков Карлушка-то, а? Побил саксонцев? Гляди, скоро и через Двину полезет? Чего у Шереметева слышно?
– Пробовал Карлушка нашу границу переходить, мин херц, но наши казаки авангард его разбили, много добра взяли, – сказал Меншиков.
– С казаками – беда! – вздохнул царь. – В бою с неприятелем они зело храбры и похвалы достойны. А на Дону опять смута. Азовский губернатор Иван Андреевич Толстой пишет: в верховых городках опять заварилась каша, кою трудно будет расхлебать. Вор и смутьян Кондрашка Булавин новые бунты поднял, спускается ныне по Дону, хочет Азов и Черкасск взять. Толстой своего досмотрщика к Булавину заслал, Тимошку Соколова из донских старшин. А тот отписывает, что ни убить, ни совладать ино с Булавиным теперь нет возможности, в силу вошел великую. Экой бес! А я его под Азовом фряжским вином угощал, дьявола!
Царь помолчал, глядя в упор на светлейшего князя. Вздохнул тяжко. После сказал:
– А еще пишет тот соглядай Тимошка, что донские старшины Илья Зерщиков и Степка Ананьин с Булавиным в сговоре и в любой час могут измену в Черкасске сделать, атамана Максимова головой выдать бунтарям. Каково?
– Что-то не похоже на правду, мин херц! – возразил Меншиков. – Мои люди перехватили письмо донских старшин в Сечь, там другое сказано. Письмо-то при мне, вот прочти сам…
Меншиков порылся в карманах и подал с поклоном мятую бумагу. Царь начал читать неразборчивые каракули:

«Кошевому атаману и всему войску Запорожскому его царского пресветлого величества, наказный войсковой атаман Илья Григорьев Зерщиков и все войско Донское челом бьют. В нынешнем 708 году, в Филиппов пост, приехал к вам в Сечю вор и изменник, донской казак Кондрашка Булавин с единомышленниками своими и привез прелестные воровские письма и сказывал вам, будто мы войском Донским от великого государя отложились и для того будто его, вора, к вам прислали, чтоб вы войском шли б к нам, войску Донскому на помощь. И тем ево словам прелестным вы не поверили и из Сечи выслали вон… И ныне мы в своем войсковом кругу приговорили послать от себя к вам в Сечю письмо для подлинного уверения, что мы великому государю Петру Алексеевичу служили верно и за православную христианскую веру и за него, великого государя, готовы головы свои положить. И вам, кошевому атаману и всему войску, впредь таким ворам и никаким возмутительным письмам и его, Булавина, товарищам не верить. А буде такие воры к вам явятца, то их присылать к нам войску или в Таганрох, оковав, за крепким караулом… Атаман Илья Зерщиков».
Царь прочитал письмо, разыскал в шкатулке отписку азовского губернатора Толстого и сложил обе бумаги вместе. Уставился на светлейшего князя выпуклыми глазами.
– Н-да… – сказал царь задумчиво. – Дело сие шибко запутанное, а выход один: войско большое на Дон пора посылать, пока бунты те не разыгрались, как при родителе моем… И нету у нас того войска, Данилыч. Нету! Вот какая беда! Чего бы ты придумал ныне, а?
У Меншикова голова всякий раз думала складно, заодно с государем. Он помолчал для порядка, вроде как собираясь с мыслями, а потом дал совет:
– Разумею, мин херц, что верно ты изволил сказать: от Шереметева ныне войска убавить нельзя. А надобно всех дворян и царедворцев, кои дома сидят, за бабьи подолы уцепившись, на службу выдворить да супротив Кондрашки и послать. Особливо тех, что под Воронежем, в Курщине, на Слободской Украине обретаются с животы. Им-то первым тот Кондрашка может красного петуха подпустить, а то и головы поснимать. Таких бездельников ныне более тысячи можно собрать. Дворовых пускай с собой возьмут сам-пят. А в подмогу им дать слободские полки Шидловского. Командиром же над всеми я бы поставил, мин херц, князя Василия Долгорукого. Сметливый офицер и на тех воров зело зол по родному брату. Лучше не придумаешь…
Царь кивнул утвердительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11