Партнеры вокруг лопочут привычно и беспросветно – для тебя. Ты в спектакле чужой, и в горле у тебя стынет очередная реплика. И ты даже не знаешь, куда ее сунуть. Вдруг вроде подходящий просвет в лианах. Ты туда – бе! – реплику! Не попал. Не так. Не туда. Действие утекает куда-то мимо. Партнеры тебя презирают. Выхода нет.
Вот это ввод. Юрий по себе знал. Каждый это знает на собственной шкуре, без вводов в театре не проживешь. Так что можно было только сочувствовать Ляле Шумецкой.
Пошла пятая.
Решающий момент. В Юрии привычно напряглись мышцы, он завозился в кресле, Лидия удивленно оглянулась. Провальный момент. Он стоит спиной у окна. Она собирается его покидать.
– Больше ты мне ничего не хочешь сказать? – сказала на сцене Ляля Шумецкая, голос ее стлался и подползал к ногам Юрия. Юрий глухо стоял У окна, спиной к ней. – Я ухожу, – сказала она.
Перенесла чемоданчик к порогу. Поставила. Бросила сверху сумочку. Шарфик. Теперь плащ, с вешалки. Рванула, тоже бросила. Нет, плащ она наденет. Никак не попасть в рукава. Нет, она его наденет. Вот. Надела.
Он не хотел даже оглядываться. Незачем. Все-таки оглянулся.
Она пыталась застегнуть плащ. Белые пальцы ее неловко цеплялись за пуговицы. Срывались с них. Снова цеплялись. Беспомощно и слепо. Пуговицы – большие, светлые, странно-холодные – ломались под ее пальцами. Как лед. Пальцы слабели.
Юрию вдруг стало страшно. Он вдруг забыл, что там дальше по пьесе. Теперь он просто не знал, что там дальше. Он только видел – сейчас.
Юрий видел:
Она не уходила. Она… тонула.
«– Куда ты пойдешь?!» – крикнул Юрий, его рвануло через всю комнату от окна, ногой он оттолкнул от нее чемодан…
Юрий вздрогнул и дернулся в кресле. Пятый ряд. У самого бокового прохода. Впереди бордюр незнакомых начесов. Рядом прямые и дикие волосы по имени Лидия, Нет, к счастью, это крикнул Герман Морсков на сцене, сегодня его очередь.
Но тело ломило, будто его только что рвануло через всю комнату. И собственный крик медленно замирал в перепонках.
Наконец-то смена картин.
Больше смотреть нельзя. Сегодня – не нужно, только собьешь впечатление.
Юрий наклонился к Лидии.
– Простите, я совсем забыл…
Быстро поднялся, в темноте ощупью побежал по проходу, хорошо, хоть проход изучен, в «Бане» тут бегали. Выскочил в фойе. Успел. Вот тебе и Ляля Шумецкая. Какие же пуговицы у Наташи? Да, такие же. Белые, странно-холодные. Кромка льда. Надо, чтобы Наташа тонула. А не собиралась на дачу. К другому. Он тут еще ни про какую дачу не знает, вот главное. Он не знает. Она тонет. Тогда все ясно.
Юрий, почти на цыпочках, пересек фойе. Скрипучее, как изба. Глянул в темное зеркало. Бр-р! Глубоко. Мельком тронул себя за рамку. Висим. Вышел к лестнице.
На лестнице, прямо на ступеньках, сидела уборщица Аня Бутырова, пожилая, а все как-то «Аня». Лицо у нее было несчастное.
– В мужском туалете опять унитаз побили, – сообщила Аня несчастно.
– Психи. Чем они ухитряются?!
– Башкой, – убежденно сказала Аня. – Больше нечем. Бандиты, хулиганы! А еще называется – зритель!
– Не переживай. Заменят, раскошелятся.
– Заменить все можно, – горько сказала Аня Бутырова, – а зал никому не болит, вот чего. Сами и виноваты. Все кричат: ссена! ссена! А чего – ссена? На ссене всегда порядок, чисто, метёно. Зал, перво-наперво, надо глядеть. Зал да туалеты.
– А чего, правда, сцена? – сказал Юрий. Но уборщица Аня Бутырова не приняла шутки.
– Куда директор глядит? Бабы, вместо чем убираться, тоже на ссену смотрят. Спектакль им, тьфу. А портьеру порвали в четвертой ложе, зто как? А с люстры полгода не вытерто, пылища тучей летит, это кому? Унитаз побили, никому не болит…
– Шла бы и ты в зал, – сказал Юрий. – Там жена от мужа ушла, очень интересно, честное слово. Отдыхай и плюнь.
– Еще чего! Отдыхай! Выдумаешь! – задохнулась Аня от такого кощунства. – Да если б не Анька Бутырова, грязью бы заросли! Весь твой театр бы зарос!
– Кто же сомневается. Зарос бы.
– То-то, – сказала Аня и встала.
Это ее успокоило. Можно снова делом заняться. Аня Бутырова проводила Юрия к выходу и закрыла за ним.

7

Когда Юрий добрался домой, Наташа уже уютно Устроилась и читала. Как всегда, лежа. Свет падал на нее сбоку мягким крылом. Теперь актеров частенько набирают по принципу незаметности. Особенно, впрочем, в кино. Чтобы не выделялись. Как все. Человек массы, очень удобно для современных пьес. А Наташа сложена еще в старых добрых традициях. Под классическую Джульетту, Хуттер недаром ставил.
Юрий обрадовался, что она есть.
Наташа улыбнулась, захлопнула книжку, сказала:
– В эпизоде мясной лавки Антуан развешивал по сцене куски настоящего мяса. Представляешь? Картошка, кстати, еще горячая.
– Потом, – сказал Юрий.
Щурясь на мягкий свет, она сообщила:
– Как заметил Эрик Бентли, о Шоу можно сказать то же, что Шоу сказал как-то о Диккенсе…
– Ага, – кивнул Юрий, сбрасывая с себя пальто, снег, улицу. – Я так и думал. Что же, если не секрет?
– Неважно. Да и забыла уже.
– Понятно.
– Читаешь и чувствуешь себя коровьей травой. Будто и семь классов никогда не кончала. Даже жутко.
– А ты не читай теоретиков проклятого Запада. Ты переходи на наших. Пересказ «Иркутской истории» тебе, надеюсь, еще под силу?
– Я серьезно, Мазини.
– Я тоже, – сказал Юрий. – Как сообщил мне сегодня один сопляк: чтобы быть актером, надо овладеть всей суммой знаний. А мы почему-то не овладели. На плите картошка?
– Уже на столе.
Пока Юрий без интереса глотал, Наташа рассказывала, как принимали на швейной фабрике. Хорошо принимали, он так и думал. Ни слова о том, что сбежал. Это Наташа молодец, никогда потом сцен не устраивает, задним числом.
– Сбоева расчувствовалась. Благодарила. Значком меня оцарапала – целовала, вот до чего…
– А Хуттер сказал что-нибудь?
Сразу сообразила, о чем.
– Сказал: «Совсем ушел? Ну, я так и думал.
Будем надеяться, что не заблудится». Все.
– Немного.
– Достаточно. Остальное тебе завтра директор скажет, – не удержалась Наташа. – Еще что-нибудь высчитает.
– Надоело одно и то же читать, ты пойми. Стыдно уже. Надо хоть что-то новое подготовить, раз к людям ходим.
– Вот и подготовь, – сказала Наташа. – Только – когда? Мы же не концертная группа. Мы же театр. Ночью, что ли, готовить?
– Юрский тоже в театре работает, между прочим.
– Сравнил. Там же совсем другое. Ритм другой.
– Вот именно, – подтвердил Юрий. – Другой внутренний ритм. Там время даром не тратят.
– Чего тебя дергает в последнее время?
– Сам не знаю. Просто вечер какой-то дурацкий. Эта фабрика. Потом на телеграфе в очереди стоял, стоял…
– Маме?
– Конечно. Потом – в контору, смотрел первый акт. Подвинься.
Юрий улегся с краю. Мягкое крыло света приятно щекотало лицо теплом, удачную лампу купили, на редкость.
– И как у них пятая? – встрепенулась Наташа. – Представляю, как Ляля Шумецкая сейчас может провести. Сама репетирует, а внизу коляска стоит, у входа. Девчонка орет в коляске, аж вахтеры выскакивают. Какая работа!
Вместо понятного сочувствия Ляле Юрий уловил в Наташином голосе только раздражение. Это резануло. Торопился домой, обсудить вместе пятую, а сейчас сразу расхотелось говорить. Но он все-таки сказал, уже без запала:
– Ты, оказывается, не так уходишь…
– Я? Это новость. А ты?
– Я бревно. Но ты тоже не так уходишь. Сегодня понял.
– Я правильно ухожу…
– Ладно. Давай лучше утром.
Юрий прикрыл глаза.
– Это тебя Шумецкая убедила? Интересно…
Он не ответил. Щелкнуло. Теплый свет на лице погас. В темноте Наташа сказала с неожиданной горячностью:
– Трудно же будет! Сама же взвоет! Сколько времени уже потеряла, и еще впереди!… Прямо не понимаю, зачем она завела этого ребенка. Сейчас. Можно же подождать… Не уйдет же.
– А зачем тебе понимать? – сказал Юрий. – Это же ее дело.
Помолчали. Правда, что ли, заснуть…
– Нам только завести не хватает, – сказала вдруг Наташа. Вот она о чем думала. – Может, удивим мир?
– Это, пожалуй, для нас пройденный этап, – сказал Юрий, помедлив.
– Но ты же хотел Розку?
– Это давно было, – сказал Юрий.
Правда, давно. Еще в другом городе. В первый год. Наташа тогда приехала, и ее подселили к Юрию, в квартире были две комнаты. Он просил, чтобы мужика, но вдруг появилась новая актриса, и другой квартиры просто не было. Так им повезло сразу.
Наташа тогда еще возражала как раз против Розки. Смеялась: «Куда нам такое претенциозное имя? Давай уж прямо Дарья. Или Виола, Виола Мазини, дитя искусства. Очень смешно». Так и не договорились. Еще шесть месяцев впереди было, могли бы успеть. Юрий в тот раз что-то рано стал волноваться: за шесть-то месяцев Наташу он уже в магазин не пускал, чтоб не надорвалась, таща двести граммов масла и батон. Сам, как последний дурак, стоял в «Детском мире» перед колясками, приценялся. И даже выбрал первую куклу для Розки, не купил, правда.
Наташа в тот вечер рано пришла с репетиции, веселая. А у Юрия был свободный день, отгул, что ли, уже забыл. Она ввалилась в квартиру, веселая, бросилась на диван и объявила оттуда:
«Мазини! Утвердили „Джульетту“. Сам Хуттер сказал. Будет ставить».
«С кем? – сказал Юрий, и что-то в нем покатилось. – С тобой?»
«А если не со мной, значит, с Риточкой Калинкиной. Ждать он не будет».
«Значит – с тобой, – сказал Юрий. – Поздравляю». – Все в нем мутно катилось куда-то, даже курить было противно.
«Но что же мне делать? – закричала Наташа и села. – Ты же сам понимаешь: через три года никто мне Джульетту не даст. Сейчас или никогда».
«Понимаю, – сказал Юрий. – Не кричи, тебе вредно».
Тут Наташа заплакала. Она плакала и говорила сквозь слезы:
«Тебе что? Больше нравится работать с Риточкой Калинкиной? Прости, я сама не знаю, что говорю. Мне плохо. Мне так плохо! Именно сейчас он берет „Джульетту“. Как нарочно! Я не могу отказаться. Я себе всю жизнь не прощу. Я о ней вот с таких лет мечтала, ты же знаешь. А это мы же с тобой еще успеем. Мы же всегда успеем, правда? Мы же молодые еще!»
Юрий гладил Наташу по волосам и кивал, голос у него застревал в глотке.
А это была Розка. Так ее и не было, не судьба. Хорошо хоть не приволок куклу. Все правильно. О «Джульетте» столько было рецензий, на целую биографию. После нее и Хуттера начали двигать, Упоминать с высоких трибун в первом десятке нестоличных режиссеров. И потом они все вместе перебрались сюда, в этот город…
– Хватит с меня этого счастья, – сказал Юрий. – Сын у меня есть, обойдемся пока.
– У тебя, – повторила Наташа.
– Просто сказалось, прости. – Юрий протянул руку, но она отстранилась. – Чего сейчас говорить? Мать пока работает, возиться все равно некому. Поживем – увидим.
Наташа не ответила и еще отодвинулась. Юрий закурил ощупью. Дым понесся в открытую форточку. Навстречу дыму выблескивали снежинки. Снег валил за окном, любит снег ночью идти.
– Я вдруг сегодня подумала, – медленно сказала Наташа, – что ты мне ни разу не сказал «люблю». Просто словом. За все эти годы – ни разу…
– Ты же и так знаешь. Много разных других слов говорил. Лучше.
– Все-таки это, наверное, что-то значит…
– Ничего это не значит, – сказал Юрий. – Просто я не могу это слово сказать. Да что сегодня с тобой?
– Ничего. Спи, – сказала Наташа.
Но они еще долго лежали молча. Потом Юрий все-таки заснул,
Ночью они помирились и спали, пока не разбудил звонок. Он звенел долго и беззастенчиво. За квартиру вроде заплачено. Может быть, электричество? Нет. Тоже. Значит, пожар. Юрий шевельнулся, чтоб встать. Тогда Наташа вдруг вспомнила:
– Это же воскресник!
– Какой в понедельник воскресник?!
– Не придирайся к словам. По уборке снега. Внизу объявление, нужно быть любознательным.
– Прекрасно, – одобрил Юрий, укладываясь обратно.
Прошло еще сколько-то минут. В стариковской неге. Тепло и безгрешно. Нетипичный какой выходной – никуда не надо мчаться с утра. Ни в прачечную, ни на телевидение. Только у Наташи в четырнадцать десять – радио, детская передача. «Звали Суриком сурка, дали Сурику сырка, не докушал он сырок, но сказал „спасибо“. Мораль вся сводится к этому. Когда Наташа пойдет на запись, Юрий как раз отправится на свидание, сегодня у Борьки приемный день, дожили.
Наташа все-таки встала.
Пижама ее прошелестела, как ворох листьев, Наташе идет этот цвет, цвет осенней неразберихи в запушенном парке. Камень ее – янтарь, и сама он как янтарь, свет от нее. Может быть, только шея самую чуточку хрупка для Наташиных плеч, да это уже придирки.
Юрий вдруг удивился холодку и отстраненности твоих мыслей. Довольно мутный, однако, поток сознания.
– Как только люди всю жизнь к восьми встают,
– сказала Наташа.
– Не в два же ложатся, – сказал Юрий.
– Хорошо, если в два…
Бывает и в три. И в четыре. Ночная профессия – актер. Если спектакль труден, сразу из головы не выкинешь. Надо растить в себе ремесленника, а то от бессонницы пропадешь. Крепкого такого ремесленника, удачно сочетающего умеренность и полет. Все кругом уже порошки глотают, противно смотреть. Хотел бы он знать, кто, кроме актеров, бродит по гостям во втором часу ночи. По своим же, конечно. Давая себе разрядку спором, стихами, сигаретой, все равно чем, Или висит на телефоне в четыре утра. По той же причине. Утром, конечно, едва продираешь глаза, впритык к репетиции.
– Зарядку я все-таки сделаю, – сказала Наташа.
Юрий смотрел, как она разминается. Листья оранжево вспыхивали и потухали в его глазах, хороша пижамка. Впрочем, на Наташе случайных вещей не бывает, это не Лена. Только, пожалуйста, без всяких сравнений, гражданин барышник.
Зарядку она никогда не пропускает. Боится. Когда Наташа впервые увидела мать Юрия, она сказала: «Какая у тебя мама красивая. Худая». Обычно Наташа чрезмерно придирается к внешности, всякое отступление от совершенства очень уж ей режет глаза. От уродства она прямо заболевает. Однажды она утащила Юрия из кинозала посреди сеанса. Уже на улице объяснила, зябко ежась: «Там же рядом сидел с такими волосатыми руками! Толстые волосы. Даже на пальцах. Меня чуть не стошнило. А челюсть! Ты заметил? Абсолютно квадратная челюсть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24