– А вам нужен, да?! Только он дорогой…
Видно, Юрий непроизвольно сделал движение, потому что она торопливо добавила:
– Это все равно, что дорогой. Неважно. Я его даром отдам с удовольствием, все равно пропадет ведь…
– Я богатый, – успокоил ее Юрий. – Давайте знакомиться. Все-таки целый вечер рядом сидеть.
– Лидия, – сказала она. И быстро пошла к подъезду.
Блестящее имя легко колыхалось за ней невидимым шлейфом. Юрий шел осторожно, чтобы не наступить.
Гардеробщица Верещагина, Софья Гавриловна, Уже все заметила. И расценила как тонкую конспирацию. Понимающе кивнула Юрию и сразу отвернулась. Уж Верещагина Софья Гавриловна не выдаст, будь спокоен. Удивилась выбору Юрия. Одобрила этот выбор как каприз гения. Насквозь ее Юрий видел. Гардеробщица Верещагина жила добродетельной жизнью: любящий муж, сыновья-лоботрясы, квартирка в микрорайоне. Но что-то в Верещагиной Софье Гавриловне будто все время рвалось сквозь добродетель. Искра ее пробивала. Греха ей не хватало, гардеробщице Верещагиной. Порока. Поэтому она покровительствовала любому чужому. Понимала и одобряла. Вот уж как хорошо к Наташе относится, а сейчас даже довольна. И никакой сплетни не пустит, гардеробщица Верещагина не такая. А просто довольна. Юрий усмехнулся, подумав, что у них в театре самая аморальная личность, наверное, это Верещагина Софья Гавриловна. Не в делах, так в мыслях.
Лидия за это время успела купить программки. Себе и Юрию. Так быстра и самостоятельна. Боится, что Юрий возьмет на себя роль кавалера на один вечер. Вынужденно возьмет. Сочтет себя обязанным взять. Будет поить ее теплой газировкой в буфете и придвигать бинокль к ее локтю. Это ей унизительно – на один вечер. И она ощетинивается заранее.
Без пальто Лидия казалась еще выше, дураки оглядывались. Держалась она хорошо, не обращала внимания, туфли из искусственной зебры твердо стояли на театральном паркете. Но усилие в ней Юрий все-таки чувствовал. И заметил, что она избегает зеркала.
Все время она себя пересиливала.
Юрий вдруг представил ее у моря. На пляже. Где все просты и свободны. Лидия тоже свободна, она может медленно входить в море, дрожа и взвизгивая от набежавшей волны. Но она бросается сразу и плывет мужским кролем. Это хорошенькие девчонки могут взвизгивать и дрожать. У них всегда есть жалельщики, и смотреть на них всем приятно. Как они брызгают круглой ладошкой на розовые коленки. А Лидии нужно сразу входить. Чтобы думалось со стороны: вон какая – длинная, некрасивая, зато характер!…
– Вы бывали на море, Лида?
Очень светский вопрос для театрального фойе. Далось ему это море, к морю он равнодушен, чтобы не сказать больше.
– Нет, – сказала она, не удивившись. – Красиво, наверное!
– Ерунда. Как в бане. Вы где работаете?
И тут же испугался встречного вопроса. Врать не хотелось. Правды тоже не скажешь. Смешно представляться актером в собственном театре, другого в городе нет. Да и вообще слово «актер» вызывает повышенный интерес и только мешает дружеским контактам. Некоторые барышни до сих пор считают, что раз «актер», значит должен тащить в подворотню. В крайнем случае – ресторан. Или сразу вскипают интеллектуальные вопросы: много ли пьет Смоктуновский и кто муж Борисовой?
– А вы? – сказала она быстро.
– Артист, – сказал Юрий.
Она засмеялась шутке. Круто прорезанные глаза ее взглянули на Юрия с не очень даже понятным одобрением.
– А я еще нет.
Теперь он засмеялся. Поговорили.
Спектакль, насколько понял Юрий, был закуплен каким-то заводом. Знакомых, к счастью, не было. Раза два кто-то оглянулся, но Юрий был занят разговором с дамой. Очень занят. Не видел и не слышал.
Они вошли в зал.
Места были в пятом ряду, слишком близко для Юрия, раньше не догадался взглянуть на билет. Своим лучше садиться подальше, чтоб случайно не сбить актера на сцене знакомым лицом.
Ничего, один раз сойдет. Подумаешь, король в маске, римские каникулы. А сейчас подскочит помреж и скажет, что надо срочно заменить ночного сторожа из второго акта, у кого-то растяжение жил или теща при смерти. Вот и «вся ингогнита».
– Вы сюда часто ходите? – спросил Юрий, чтобы укрепиться в чувствах простого зрителя.
– Часто, – кивнула Лидия. – Очень.
Зачем-то она сказала неправду. Впрочем, ее дело. Поверить все-таки трудно: Юрий занят почти в каждом спектакле, должен бы примелькаться постоянному зрителю. Плюс телевизор. Может, она просто лиц не запоминает. Спросить для смеха: «Скажите, вы не встречали такую фамилию – Мазин?» – «Где, на заводе?» – «Нет, например, в программе». – «А я не смотрю никогда, что там за фамилии. Не все ли равно. Играют и играют». – «Напрасно, говорят, очень приличный актер». – «Ах, оставьте! Все приличные давным-давно у Товстоногова. Какие тут могут быть актеры, даже смешно». Это, правда, уже не с Лидией разговор, но вполне возможный. С собой.
Хорошая попалась соседка, необразованная. По фойе, значит, мало ходила. Для некоторых табуниться в фойе во время антракта – первейшее удовольствие. Ходят по кругу, вцепившись друг в дружку, отражаются в зеркалах, изучают актерские лица по стенам.
– А вы? Часто?
– Как вам сказать, – затрудняется Юрий, даже не сразу сообразив, о чем она. – Случается.
Дали третий звонок.
Зал лихорадочно завозился. После третьего звонка и до подъема занавеса любой зал ведет себя как один гигантский бронхит, кажется, что в городе эпидемия. И сейчас. Кашель, сморк, скрип кресел и конфетное шарканье угрожающе нарастали. До чего ж тяжело человечеству сосредоточиться даже на полтора часа впрок. Непостижимо, как оно родило шедевры.
Хитрая штучка зал. До первых реплик ничего не поймешь, и прогнозам не поддается. Зато как на сцену вышел и зал на тебя дыхнул через рампу, все уже знаешь, прямо шерстью чувствуешь. Есть флюиды или нет сегодня флюидов. Струятся или не струятся. Будет спектакль сегодня приподнят и легок. Или придется везти его на себе, как воз, всхрапывая и кряхтя перед странно осовелым залом.
Что-то сказала Лидия, Кивнул, хоть и не расслышал.
Занавес трепыхнулся, но опять стал. Опаздывают.
Сейчас за кулисами последняя толкотня. Мрачный пожарник бдительно путается у всех под ногами, карман у него оттопырен, кажется, что в кармане пожарника портативный огнетушитель и километр шланга. А там всего-навсего толстое яблоко, пожарник их любит. По всем закулисным этажам несется прокуренный голос помрежа, бывшей балерины. Предсмертный какой-то перед каждым спектаклем голос, от которого лениво вздрагивают шахматисты в актерском фойе, не занятые в первом акте, и дребезжат стаканы в буфете. Даже глухому парикмахеру вдруг начинает казаться, что где-то за стенкой негромко разговаривают…
Юрий откинулся в кресле, память привычно подсказывала:
«Верховые, тринадцатый штанкет вниз! Где грация Артаровой? Парикмахер, срочно спуститесь с усами! Юрий Павлович, приготовьтесь к сцене в кафе! Реквизит, реквизит, телефона нет на месте! Уберите дуру! Дуру, говорю, уберите! Даю круг, товарищи! Вадим, снимай зрительный зал! Музыка вступления!»
Начали.
Сегодня работал другой состав, и фамилии, конечно, были другие. Но какую-нибудь дуру – гремучую змею или собственные валенки реквизиторши наверняка забыли на сцене, без этого не бывает. Реквизиторши все заочницы или влюблены по уши, трудно девочкам. Тринадцатый штанкет всегда заедает. Глухой парикмахер, который когда-то учился У самой Марии Александровны Гремиславской, всегда опаздывает с усами, ори не ори…
В директорской ложе мелькнул замшевый рукав. Юрий скосил глаза. Мелькнула знакомая щека и скрылась в глубине ложи. Так и есть – Лорд. Тоже смотрит, благо Хуттера нет.
В прошлом году Хуттер пригласил его из Ленинграда на разовую постановку. Фамилия мало кому говорила: Шуров. «Да? А где же Рыкунин?» Но он приехал, и все сразу увидели. Порода. Бомонд. Лорд. Хоть и молод. Знакомясь с очередной актрисой, он говорил: «Это для меня волнительное знакомство». Кто-то встретил его на почте с французской книгой. Кто-то вспомнил, что это вовсе и не фамилия, просто псевдоним, а сам Лорд чуть не графской династии. Нет, но из старой театральной семьи, это уж точно. Его даже в Брно приглашали на постановку. Почему в Брно? Неважно.
Все эти пенки Юрий обычно пропускал между ушей, но, впервые услышав Лорда на обсуждении спектакля, он воспылал почти влюбленной завистью. Как артист к артисту. Хотя по-человечески это мало располагало, честно сказать, Хуттеру видней. Но выступал Лорд блистательно. Вместо «дрянь дело» он говорил «негативный эффект». Вместо примитивного «нечего тут играть», как Юрий бы ляпнул, Лорд выдал совсем уж умопомрачительное: «актеры ставятся автором в такие условия, когда личность их не может быть выражена обычными средствами с максимальной полнотой и выразительностью». Юрий тогда засмеялся от удовольствия и шепнул Хуттеру: «Хитрый мужик. К людоедам можно послать, обратит. Но противный». – «Не торопись на рать, Юрий Павлыч». Стекла пенсне хитро взблеснули на крепком носу.
Словом, слухов тогда хватало, и все рвались к Лорду в спектакль. А после первых же репетиций к Хуттеру в кабинет завалилась целая депутация. Почти со слезами на пожилых глазах. «Виктор Иваныч! Это же безобразие! Как он работает! Вы бы только послушали! Он же как на псарне». – «Очень интересно, – сощурился Хуттер. – Это как жа?» Ему показали в лицах. Витимский кричал за Лорда, очень похоже: «Значит, так. Здесь этот чувак любит чувиху. Ясно. Разошлись! А тут ее он бьет. У автора это за сценой, но мы сделаем на. Сейчас женщин бить модно. Пробуем!» У Витимского скула прыгала от возмущения. Хуттер сказал: «Понятно. – Подумал и еще сказал: – Все-
таки за моим широким крестьянским лбом не укладывается, чего вы все так испугались? Идите пока и работайте с режиссером. Там посмотрим». – И выпроводили депутацию. Долго еще по театру ползло роптание: «Это же не Лорд, а какой-то биндюжник». Юрий следил со стороны, он не был занят.
Спектакль у Лорда вышел весьма приличный, все признали. А пьеса, надо сказать, была дрянь, один Лорд за нее и стоял, находил достоинства, зажигал массы. Сумел-таки зажечь. Только потом, когда уже отмечали премьеру, разоткровенничался за столом: «Пьеска-то, между нами, того… недостаточно персонифицирована…» – «Как вы сказали?» – не понял заслуженный артист Витимский. «Помет, – говорю, – пьеска-то, – грациозно уточнил Лорд. – Да к тому же птичий».
Так он и прижился в театре Лордом. Работать с ним даже понравилось большинству, привыкли. Лорд уже три спектакля у них поставил. Опять, значит, Хуттер пригласил…
– Эх, он же ж ее как любит, а она же ж! – Сзади, в шестом ряду, переживали.
Юрий позавидовал непосредственности. Как в ТЮЗе. «Ой, дяденька, не ходи за тот угол, там тебя хулиган стукнет!» В ТЮЗе – понятно. А здесь просто замедленное развитие. И жалко и завидно.
– У Клавдии точно вот так же, – жарко шептали сзади. – Она ему тоже вот так говорит… А он ей обратно…
Хорошо это или плохо: «У Клавдии так же…» Принято думать, что хорошо. Как в жизни. «В призьме бытовизьма», как сказал поэт. С одной стороны, конечно. Но с остальных трех? Не в храме искусства побывали, а просто заглянули еще в одну коммунальную квартиру. Все, как у нас. Торшер. Многотомник. Раковина на кухне и спусковой крючок в клозете. О, как гудит! На весь зал. Бытово. Хоть и опоздало по смелости лет на десять. Еще одна Клавдия. Еще один муж Вася. Только на сцене он не монтер почему-то, а химик, на кругозоре, впрочем, не отражается. Хотя иногда он смутно грезит формулами, они проплывают по заднику, загадочные, как надписи на марсианских заборах, проекция…
Первые картины Юрий смотрел вполглаза. Что там ни думай, а работать надо. И этот химик как раз его, Юрия, работа. И в пятой картине у него полный провал, он знает, и Хуттер знает. Чепуха – все знают, просто делают вид. Дырка – она далеко видна. Зрителю незаметно, но Юрию эта сцена отравляла весь спектакль. Поэтому даже сейчас, из зала, Юрий ждал и боялся пятой. Там от него героиня уходит, ему бы потерять голову, ослепнуть от горя, а хочется махнуть ей платочком: «Счастливо! пока!» Ему наплевать, что уходит. Наплевать – вот в чем загвоздка. А сцена-то узловая.
Пятая уже скоро.
Героиня была сегодня Ляля Шумецкая. Хуттер ее из Калуги переманил. Можно сказать – украл в разгаре сезона. Как увидел на сцене первый раз, сразу сказал: «Ого! Ты только послушай ее голос. Это же даже не человек. Это же поле. Васильки во ржи. Девятнадцатый век. Глубокая пахота». – И украл. Была в Ляле Шумецкой этакая голубая распахнутость ресниц, странная для горожанки. Но не настолько, Хуттер просто увлекся. На новом месте Ляля сначала гробанула две роли. Но Хут-тера это не охладило: «Грозу» надо на нее ставить – прогремим». – «Не вытянет, – усомнился Юрий. – Дубовата, хоть и воздушна». – «Глупость еще никогда не мешала актеру, – сказал Хуттер. – Был бы талант».
Он бы поставил. Уже даже начали. Но тут Ляля Шумецкая сама подкачала: вдруг заболела, потом в декрет ушла, родила дочку, опять болела. Только недавно снова появилась в театре. Видно, Ляля перележала по больницам, перескучала там, и теперь она сообщала всем радостно: «Что было! У меня же ножками вперед шла! А потом еще сразу грудница!» – и смотрела на всех счастливыми и встревоженными глазами. Юрию она тоже сообщила при встрече: «У меня грудница была». – «Правда? А у меня нет, – глупо пошутил Юрий. Тут же устыдился и сказал: – Теперь тебе – только держись. Туго придется». – «Боюсь, Юрка! – Ляля всплеснула руками. – Как первый раз выхожу на сцену. Поверишь, руки не слушаются. Ведь такой перерыв – прямо страшно!» – «Ничего, – сказал Юрий. – Ты быстро наработаешь. Зато девка есть». – «Еще бы! – вся засветилась Ляля. – Три восемьсот родилась».
Сегодня Ляля очень старалась. Но в форму она еще не вошла, нет, еще далеко до формы и до «Грозы». К тому же в этом спектакле у Ляли Шумецкой был ввод. Смешно чего-то требовать, если ввод. Это когда тебя вталкивают в готовый спектакль на замену. Почти без репетиций. И ты скачешь на сцене, как пятнистая гну по горящим лианам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24