Лето перед смертью ее друга, она провела в родном городе. Они провели его вместе. И вот уже она слышит голос, печально возвещающий ее о безвременной кончине ее друга. Работу памяти уже нельзя было остановить, и она понесла Еву на своих широких крыльях в последнее проведенное вместе лето. И дни лета всплыли в ее уме в таких мельчайших деталях, которые, казалось, невозможно человеку сохранить в памяти в такой преданной неизменности, что еще абсурдней показалось ей эта смерть, и она несколько раз переспросила свою знакомую. Та подтвердила, что, к сожалению, не ошибается, и рука Евы безвольно опустила трубку. Несколько мгновений она просидела без движений, не шелохнувшись, застыв словно каменное изваяние, и даже первая заблестевшая на реснице слеза словно не посмела нарушить горестную скованность картины, затуманив на несколько минут взгляд своей соленой влагой. А память прилежно листала страницы прошлого, не пропуская ни одной детали, ни одной фразы, какой бы незначительной в свое время она не казалась.
Ева вспомнила, как в первый день возвращения в родной город, первый день каникул, первый день совместного лета, последнего лета вместе, она позвонила другу и он заехал за ней на велосипеде. Она села на багажник, и они поехали в парк. Ева держалась за его спину деликатно, стараясь по возможности сделать так, чтобы он вообще не замечал ее прикосновений, и пальцы ее ощущали взмокшую его рубашку и проступившее под ней влажное тело. В тот день она не хотела ехать в парк. Она вообще предпочла бы остаться дома, привыкнуть к оставленной без обитателя комнате, и если бы не ее друг, воспоминания того дня не являли бы ей так настойчиво картину проплывающих мимо людей и деревьев, и пруда с кипящей около него жизнью в разгар одного из самых жарких дней того лета. Однако он настоял, и она согласилась. И они проехали вместе не один километр. И тот день навсегда остался в памяти как один из самых любимых, самых ярких дней того времени.
Еще Ева вспомнила, как они поехали на озеро, и долго ходили вдоль берега, загребая ногами холодный песок. И окунувшись снова в атмосферу тех дней, она испытала чувство благодарности оттого, что уже в те моменты их совместных прогулок она была счастлива, что не жалость от утраченной навсегда возможности повторить их озарили радостным свечением эти воспоминания, придав им особенную ценность. С одержимостью охваченного лихорадкой поиска ученого, Ева обращалась к памяти снова и снова, и так каждый раз являла ей, словно в благодарность за ее прилежание, все новые и новые сцены, перенося ее мысленно в то время. Ева было попыталась их записать, но поняла, что на бумаге исчезает что-то важное, нечто, что придает воспоминаниям о недавних или особо дорогих сердцу событиях привкус холодной бесчувственности ускользнувших в прошлое реминисценций, безликих и никому не принадлежащих.
Ева хотела, чтобы воспоминания о ее друге не потеряли красок, музыка тех времен не потеряла звучанья, не разбросала по просторам времени ценных нот, сцены не потеряли измерений, не превратились в безликое размытое пятно, являющееся лишь фоном происходящего, но не их полноправным участником, и главное – она хотела сохранить в целостности не только образ своего друга, образ, который подобно всем другим образам, являлся бы лишь слепком поспешно промелькнувшего момента, слепком, не имеющим вариаций, не поддающийся произвольному манипулированию в воображении, застывшей маской, – она хотела сохранить его лицо, и его голос, и его походку. Она хотела сохранить его, таким, каким он был при жизни. И перенести тщательно сбереженные воспоминания в будущее, поселить его там навсегда, всегда слышать, что он говорит (сказал бы…), всегда видеть улыбку на лице, когда он доволен и беспардонно прорезавшую лоб морщину, когда он чем-то расстроен (был бы доволен, был бы расстроен…).
И тогда она поняла, что для нее одной такая трудная задача окажется непосильной, и она начала подробно, настолько, насколько это позволяло количество деталей, осевших в памяти, настолько, насколько было возможно при помощи непротиворечивых, недвусмысленных человеческих слов, она стала рассказывать мне о нем. И тем более странными показались мне плоды ее усилий, что я не знал погибшего ее друга лично. Но с каждым словом, с каждой фразой, которую Ева столь старательно несла, что фраза казалось чаркою, наполненную до краев, но если бы даже фразы и являлись чарками – Ева не расплескала ни капли, я начинал рисовать его образ.
И он оживал, все более приобретая черты погибшего Евиного друга. И вот я уже почти ясно видел перед собой его лицо с подвижными карими глазами и безвольными, в противоположность его характеру, бровями, занявшими, казалось, на его лице первое попавшееся положение. Его абсурдная, нелепая, дерзкая смерть, укравшего у нас этого замечательного человека, положила началу поисков его возможного воскрешения. И не менее абсурдным казался мне тот факт, что познакомился я с ним уже тогда, когда он физические перестал существовать, но воскрес (или родился?) в моем воображении, и слова, услышанные мною в тот момент, когда Ева подбирала их для своего рассказа, помимо моей воли, прокрадывались в то время, к которому относились описанные с их помощью события, и там оседали в моей памяти. Таким образом, и моя память была полна воспоминаний о том человеке, которого я не знал (а ведь Ева так много раз хотела нас познакомить!), и который, уйдя из материального мира, продолжил жить не только в моем воображении, но и в памяти многих других людей, знавших его при жизни, или познакомившихся с ним посредством сохраненных Евой воспоминаний того времени. И у каждого он получился немного своим. И только его одного не хватало нам всем, чтобы сверить с ним оживших в нашей памяти персонажей.
Но его больше не было.
Диалоги без слов
Мой дорогой читатель, возможно, ты удивишься названию, выбранному мной для этой небольшой главы, и тут я сразу, в очередной раз, хочу обратить твой взгляд к Еве. Она сидит на поляне благоухающих цветов, ее кожу щекочет бархат полевых трав, а волосы развивает легкий ветер. Она сидит абсолютно одна, но как и любой другой человек, оставшись один, она предается размышлениям. Ее мысли остаются невидимыми для других, потому что они не имеют возможности стать материальными, будучи облеченными в слова. Ее мысли не имеют адресата – она не посвящает их кому-то, даже если они кого-то еще и затрагивают.
И тут ты, мой милый читатель, скорее всего снова проявишь свое несогласие, зародившееся у тебя при чтении одного только названия главы, а впоследствии утвердившееся при чтении предыдущего абзаца. Именно! – мог бы ты воскликнуть. Мысли человека, предоставленного самому себе, не имеют адресата, в отличие от диалога, который существует постольку, поскольку существуют, как минимум, еще два человека, принимающих в нем участие, и он просто не может остаться немым, бессловесным!
Ах, как хорошо я тебя понимаю в твоем красноречивом порыве, в твоем эмоциональном неприятии такой формулировки. И тут, чтобы не испытывать более твое терпение, я должен буду пояснить смысл выбранного мной названия. Но забегая вперед – я тоже могу быть нетерпеливым – я лишь замечу, что бессловесные, как бы немые диалоги существуют, более того, они присущи многим из нас, и иногда, мы их ведем, сами того не замечая.
Это бессловесные диалоги из слов, которых никогда не произносили вслух. И как бы печально это ни было – вряд ли произнесут. Здесь нет никакого исключения, несмотря на кажущуюся парадоксальность – немые диалоги лишь подтверждают, что мы принимаем только то, что нас устраивает, и немедленно начинаем искать способы исправить то, что находим неприемлемым. Мы ведет насыщенные, полные информации и экспрессии диалоги с собеседниками, с мыслями которых мы можем согласиться по причине того, что они нам приятны. Эти диалоги состоят в основном из слов. И в отличие от мыслей, они почти материальны – ведь они получают свое воплощение в звуках. Но как только нас лишают возможности продолжать беседу, или как только она ступает на опасную тропу конфликта, неприятия, несогласия – мы уходим от слов, мы не можем пасть так низко, чтобы признать свое поражение, подтвердив это материальными, клокочущими в воздухе словами. Тут и начинается эра диалогов бессловесных.
Как я уже сказал, мы прибегаем к их помощи, мы прячемся в их всепоглощающей немоте, дающей нам на время такое необходимое прибежище. Мы ведем эти мысленные диалоги-невидимки с теми, от кого нам так хотелось бы услышать определенные слова, с теми, кто по какой-то непонятной причине не может их нам сказать. Мы слышим беззвучные слова, которые мы сами вкладываем в невидимые уста нашего воображаемого собеседника, и это делает нас немного более счастливыми. В пристанище несуществующих слов мы погружаемся в атмосферу воображаемых чувств, мы кутаемся в их неосязаемых объятиях, спасаясь от собственного бессилия, и это дает нам надежду. Это спасает от отчаяния. Мы ведем эти диалоги только с теми людьми, которые нам дороги, или были дороги…
Друг Евы погиб. Он больше нематериален. Он проекция своей жизни в ее памяти, а также в памяти многих других людей, его знавших, и проекция эта всегда разная. И теперь Ева может с ним говорить только без слов, при помощи немых, выдуманных ею диалогов, вкладывая в его, несуществующие более уста, слова, которые, как ей кажется, он мог бы сказать, будь у него еще такая возможность.
Воспоминания
Воспоминания неразрывно связаны со временем. Поправлюсь и внесу весьма важную оговорку – они связаны не с абстрактным, безликим, убегающим в необозримую бесконечность недостижимого для нас будущего временем. Они связаны с бывшем некогда конкретным (в тот самый неуловимый миг, на которое оно застряло между прошлым и будущим, обретя наконец неподвижность одного отснятого кадра, выдернутого из контекста целостной пленки, повествующей единую историю склеиванием этих связанных в контексте, но разобщенных в своем горделивом и целостном одиночестве кадрах) прошлым, однако вновь разбитым на разобщенные, но не кадры, как ты, мой дорогой читатель, мог предположить, а уже на отдельные пленки – воспоминания об этом прошлом множества людей, принимающих участие в его творении.
Однако у воспоминаний есть еще один секрет, но это уже секрет другой категории (вспомним о сложности классификации). Тот секрет, о котором я поведал, едва ли бросается в глаза (следовало бы написать «в ум», но, увы – приходиться использовать привычную идиому, не отпугивающую своей бездарной не созвучностью), однако вдумчивый, а значит, и любопытный и внимательный одновременно человек не может не заметить столь искусно замаскированного подвоха (лучшая маскировка иногда состоит в отсутствии таковой), и потому я отнес этот секрет к разряду тайн невнимания. Другой парадокс воспоминаний состоит в том, что их смысл – не в правдивом и реалистичном отображении действительности, но в иллюзии, в способности хотя бы на мгновения усиленной работы мысли и воображения воскрешать в памяти давно ушедшие времена, забытые лица, скрытые широким занавесом прошедшего времени события. И этот парадокс воспоминаний я назову парадоксом восприятия. Надеюсь, что ты согласишься со мной, мой дорогой читатель, в том, что будь воспоминания призваны хранить лишь отпечаток прошлого, они имели бы смысл лишь для истории, но никак не для отдельного взятого человека. Зачем ему этот безликий груз хронологии и фактов, требующих статистической обработки и анализа? Зачем ему этот бессвязный, бессмысленный даже в общности фильм, составленный из отдельных кадров, если он не может силой своего эмоционального посыла перенести его, зрителя, в ту обстановку ушедших от него дней? Или еще лучше – зачем ему это бремя, не вызывающее никаких ощущений кроме тягостного ощущения утраты чего-то существенного, затерянности в заранее обреченном настоящем, а каким еще может быть настоящее без прошлого, а прошлое без будущего, которое не может сжать ось времени, вовсе выбросить несущественные моменты, не может приблизить затерянное в изменчивых годах былое, дать снова заглянуть в него словно в запыленное зеркало и попытаться узреть в нем свое лицо. Нет, прошлое – это оборотень настоящего, настоящего, переставшего быть управляемым, а потому изменчивым и порой совершенно непредсказуемым, причем настоящего иллюзорного, и этой иллюзией нас награждают воспоминания.
Прошлое
Идея воспоминаний состоит в том, чтобы мы, хотя бы и силой мысли и воображения, перенеслись в давно минувшие времена, чтобы пережить все происходившее там с новой силой, чтобы вспомнить самих себя такими, какими мы были в то время. Однако перемещение такое возможно только под самым пристальным надзором запретов, охраняющих наше настоящее от парадоксов, к которым неизбежно привело бы нарушение хотя бы одного из них, – мы не можем творить прошлое, в которое перенеслись, подобно тому, как мы можем творить настоящее или хотя бы будущее (оно еще более иллюзорно, чем прошлое). В какой-то степени будущее не наступает никогда, ведь как правило то, что потом становится настоящим, никогда не совпадает с тем, что мы мнили своим желанным (безликим, абстрактным, невообразимо счастливым) будущим. Мы не можем произносить в нашем прошлом новых фраз. Мы даже не можем совершать новых движений. Прошлое является словно ретушированным кем-то за нас и для нас нашим будущим, перепрыгнувшим временной барьер, но ставшим в результате этого прыжка (теперь мы понимаем, что если кто-то и поработал с нашим будущим, податливым в его рукам, словно разогретая глина, так это время) усложненным, материализовавшимся в бесчисленное множество оккупировавших его деталей. Все что мы можем, это силой мысли и воображения, призвав на помощь память (в отличие от воспоминаний, память является лишь механизмом для запоминания, хотя часто употребляется как их синоним) представлять себя совершающими те же движения, произносящими некогда прозвучавшие слова, и вынужденные оставлять черные невыразительные безликие пробелы там, где память отказала нам воспроизвести во всех доступных ей красках палитры ощущений (я имею в виду память нашей кожи, помнящей прикосновения, память носа, втягивающего приятно щекочущий его пряный аромат;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26