https://wodolei.ru/catalog/vodonagrevateli/protochnye/
И это состояние немыслимо без осмысления главной идеи – идеи терпения.
Талант
Идея терпения, каким бы странным это не казалось, также лежит в основе творческой мысли, ибо без ее прочного и основательного фундамента немыслимо преодоление тех трудностей, которые чинят на пути художника бессилие и опустошенность при столкновении с неудавшимися замыслами. Но не одна лишь кропотливая работа, мыслимая благодаря самой идее терпения, делает возможной рождение всего того великолепия творческого разнообразия, так часто проливающегося живительным бальзамом на наши истерзанные городской суетой и ею же опустошенные души. Ничто не стоит так далеко от творчества как бесплодие, и подобно тому, как не привитая, а потому бесплодная яблоня не принесет плодов, подобно бесплодной женщине, не могущей разродиться младенцем, бесплодный творец не даст нам истинных шедевров.
И тут я вынужден вновь взять уже ставшую привычной паузу и сделать пояснение дабы не ввести тебя, мой милый читатель, в дальнейшее затруднение. А именно – я хочу истолковать мое понимание бесплодия. Здесь, в контексте данной затронутой мною темы под бесплодием я понимаю прежде всего бесплодие качества, а не количества, как-то могло изначально показаться. Плоды яблони бесполезны, какими бы многочисленными они не были, если они все до единого являются гнилыми. Так же бесполезны полотна художника, коль скоро их венчают одни и те же образы, выписанные одними и теми же красками. Возможно, тебе, мой милый читатель, могло показаться, что всюду на пути своего повествования, куда бы я не завел тебя и где уместно было упомянуть о творческой идее, вдохновении или таланте, я непременно приводил в качестве примера способность живописцев изображать порой столь правдоподобно на своих полотнах наблюдаемую ими вокруг материальную действительность, и тем самым мог вызвать в твоей душе вполне законные подозрения – уж не ставлю ли я талант художника кистью изобразить свое видение на холсте выше других, бесспорно, важных талантов, таких как талант композитора слагать из отдельных нот целые произведения и талант поэтов слагать из отдельных звуков ласкающие своей гармоничностью слух стихи. И тут в свое оправдание перед тобой я должен искренне признать, что упоминал преимущественно художников только потому, что попытки становления оного в лице нашей героини я неоднократно наблюдал, а так как книга эта посвящена ей, я счел вполне обоснованным вплетать в мое повествование как можно больше вещей, так или иначе имеющих отношение к Еве, за что, надеюсь, ты сможешь простить мне мою предсказуемость, а порой и утомляющую повторяемость.
Итак, в виду того, что я уже обнаружил свой замысел и полностью раскрыл перед тобой, мой милый читатель, все карты, пояснив только что свою приверженность именно художникам, я смею просить разрешения на то, чтобы говорить дальше о таланте и его становлении лишь в контексте Евиной истории. Как тебе уже известно с моих собственных слов, Ева занималась живописью и рисованием с ранних лет, и потому муки творчества, поиск нужного образа и конкретной формы, чтобы дать образу зрительное выражение, ей известны. И коль скоро мы ведем разговор в рамках столь сложной, непостижимой, интригующей, но несомненно более узкой, чем творчество, темы таланта, было бы странным не сказать ни слова о том, какую ценность имели Евины произведения. Я ожидал этого вопроса от тебя, и, возможно я задал его чуть раньше, лишь немногим тебя опередив, и отвечу я на него немедленно, но несколько витиевато, спасая тем самым свою совесть и дружбу с Евой. О нет, не стоит думать, что ее работы были столь безнадежны. Сказав о спасении своей многолетней дружбы с Евой, я лишь имел в виду, что не готов взвалить на свои плечи весьма сомнительного эксперта в области живописи роль судьи ее таланта, и боялся я отнюдь не объективно низкой оценки, как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться из моих предыдущих, столь неаккуратно оброненных слов, наоборот, я боялся, что чувства дружбы, теплоты и восхищения нашей героиней заставят поставить ей высокую оценку, чего она (я все же не смог сдержаться) бесспорно заслуживает, но которую она впоследствии услышав могла списать на бескрайность моих чувств, но отнюдь не на взыскательность моего взгляда. Так как же быть в такой, казалось бы, неразрешимой ситуации? Кого призвать на роль судьи ее работ?
И тут я позволю себе прибегнуть к ее собственным словам, которым я дам лишь небольшое пояснение со своей стороны. Уже неоднократно упоминал я о наших с Евой бесконечных диалогах. Вечерами за согревающим кофе с домашним, так приятно похрустывающим печеньем мы вели беседы обо всем. Порой в конце одной из таких бесед мне вдруг начинало казаться, и ощущение это было таким сильным, таким настойчивым, что уже все вокруг будто уверяло меня – мы обсудили буквально все, что смогли вспомнить, и даже то, что существует пока лишь в наших фантазиях и выдумках, и не осталось больше ни одной новой вещи, о который мы могли бы вот так, взахлеб, проговорить весь вечер, обмениваясь мнениями. И за новым кофейником, за новым, одиноким серебристым подносом с только что испеченным печеньем такая вещь немедленно себя обнаруживала, и каждый раз радость от того, что я ошибся, сменяло новое опасение, довлеющее к статусу истинного факта, что в этот раз не может быть ошибки и этой темой наши беседы навсегда оборвутся, как дымок над чашкой с остывающим кофе.
И вот, за одной из таких бесед, касавшихся такой волнительной для Евы темы искусства и творчества, она сказала мне следующие слова: «Знаешь, я чувствую в себе некую невысказанность, меня переполняет что-то, что я никак не могу выразить с помощью находящихся в моем распоряжении средств. Я чувствую себя лейкой, через которую по одной медленно вытекают капли, и все в разных направлениях, я никак не могу выбрать одно единственное направление движения, а ведь чувствую, что во мне назревает целый поток». Ева была искренна, она волновалась, переживала и пила уже совсем остывший кофе, даже не подозревая о том, как ей удалось четко и образно сформулировать один из важнейших постулатов искусства, – она смогла в одной, простой на первый взгляд фразе, сказать самое главное о таланте, без чего он является лишь меркнущем в его свете способностью, она сказала о направлении таланта. Подобно путнику, не знающему куда он идет и зачем, бесцельно бродящему в скупом одиночестве, одной лишь способностью без направления человек не создаст ценного произведения искусства, и лишь талант выведет его на светлую тропу.
Ван Гог
Мой милый читатель, начиная эту главу, которая неразрывно связана с ее предшественницей, я вынужден сделать небольшое отступление с целью пояснить тебе причину, по которой столь схожую с предыдущей по смысловому содержанию главу я, тем не менее, вынес в отдельную, и даже придумал для нее название, а также попросить у тебя заранее прощения за использованный мной сознательно, но могущий тебя утомить повтор некоторых уже обсуждавшихся ранее вещей, ибо, как я уже отмечал ранее, такой повтор проистекает из-за неразрывной связи двух следующих друг за другом глав.
Надеясь на твое понимание и прощение, я, с твоего позволения, продолжу начатый мной рассказ о таланте, уже не в силах сдержать возникший порыв. Прибегнув к образу лейки, из которой вода вытекает по одной капле, не образуя единого мощного потока, не обладая преимуществом четкого направления, Ева пыталась сказать о том, что ее способность к живописи не может быть названа талантом именно из-за отсутствия необходимой ей мощи. И завершая предыдущую главу, я написал, что лишь талант выведет ищущего себя в искусстве человека на светлую тропу.
Ван Гог, бесспорно, оказался на этой тропе, но светлой она являлась лишь отчасти, ибо с другой ее стороны она была как нельзя более темной, погруженный во тьму его безумия. Но прежде чем я снова вернусь к Ван Гогу, я хочу попросить твоего разрешения еще немного поблуждать по аллее абстрактных рассуждений. Что есть талант? Я задал этот вопрос с единственной целью – продемонстрировать, что однозначного ответа на него не существует, во многом благодаря тому, что сложность сюда привносит рассмотрение таланта как даруемого нам природой благословения, и тут человек – ни я, ни ты, мой дорогой читатель, своими размышлениями, будь они сколь угодно изощренными и интересными, не пробьется к истине, ибо нет другой такой же зыбкой почвы для тренировки своих идей и умозаключений как рассуждения о том, что творит природа. Но нам вполне подвластно ответить на ту часть заданного выше вопроса, которая формируется самим человеком. Да, возможно несколько обидно будет признавать, что здесь мы рискуем быть банальными, повторяя уже где-то и кем-то до нас сформулированные мысли, однако такой подход в данный момент я все же предпочту другому, влекущему и манящему нас в тупик неразрешимых мыслей. Природа дает нам основу таланта, и оценивать ее невозможно, да и занятие это неблагодарное. Но что мы можем оценить, так это силу воли творца, усилия, которые он прикладывая, ища свой путь.
Сейчас я снова вынужден взять небольшую паузу, чтобы предупредить тебя, мой дорогой читатель, о своем намерении сказать нечто, что, я боюсь, может тебя рассердить, а этого, поверь, мне так хотелось бы избежать. Чтобы по возможности смягчить удар от того, что я скажу, я постараюсь выступить в свою защиту с робким оправданием, признав, что я не критик, не искусствовед, и на роли эти никогда не претендовал. Все, что я дальше скажу, представляет собой мнение одного из людей, но не более. И чтобы не смотря на мое уничижительное оправдание ты, мой милый читатель, все-таки попытался воспринять мои слова всерьез, я добавлю – это всего лишь мнение одного из людей. Не более, но и не менее.
Картины Ван Гога полны экспрессии, они пышут ей, на полотнах искрятся эмоции. К ним нельзя остаться равнодушным. Однако еще в большей степени манит и завораживает жизненный путь художника, и только познакомившись с ним, прикоснувшись к тому, что осталось от истории его собственной жизни, мы можем понять суть его картин. Изучение и любование его картинами, равно как и изучения его жизненного пути заставляет нас признать, что он был очень талантливым художником. Однако изучение истории его жизни, которую можно было бы озаглавить «Моя борьба», если бы это название не было занятым для обозначения труда, прославляющего гнилые идеи больного человечества, словно вынуждает нас задать вопрос: «Чего было больше у Ван Гога: таланта или упорства?» История знает немало художников, которые не были увенчаны лаврами при жизни, но тем не менее их талант признавали, только боялись дать ему оценку в денежном выражении. Ван Гог не относился к группе этих художников. В его таланте сомневались почти все. Если сомнение для первой группы художников простиралось лишь на их успех, то для Ван Гога сомнение окружающих простиралось на все, что он делал – они сомневались не в его успехе, а в его таланте.
Прошлое не имеет сослагательного наклонения. А жаль – так хочется поиграть в головоломку с причиной и следствием, задав так и просящийся на уста вопрос – а может быть его талант рос именно благодаря силе противостояния Ван Гога неверию в него окружающих? Как видишь, мой дорогой читатель, я не удержался и задал этот вопрос, зная, что ответа на него не существует, и искать его тем более бессмысленно. И чтобы не отступать далеко от темы, затронутой в этой и предшествующей ей главе, я вернусь к таланту Ван Гога и скажу, что, независимо от того, какая доля его таланта была дарована ему природой, он большую часть его создал сам: своим терпением, своим трудом и силой своего убеждения в собственном признании. И именно они привели его на светлый путь, пусть даже цена такой дороги оказалась слишком высока.
Время
Ева сидит среди цветов и душистых трав. Не различая деталей, не имея возможности охватить взором всех подробностей жизни обитателей этих микроскопических джунглей, Ева созерцает образ этого пестрящего полотна, с такой непринужденностью и умением сотканного природой. Пылающее зарево поглотило цвета, укрыв все вокруг загадочной пеленой свечения. И этот навязчивый и в то же время такой спокойный и ровный тон напомнил Еве о коврах осени, в которые меланхоличная дева, царица нарядов, вплетает оброненные деревьями листья. Пройдет каких-нибудь пол года, и послушное солнце, прельщенное красотой девы, кричащей яркостью ее наряда и трогательным пением колыбельных песен, призванных деревья отпустить свои листья, солнце – сокрыть от взоров внешнего мира теплоту и ласку своих лучей, реки и озера – усмирить непокорные воды, будет лишь изредка показывать свое лицо, равнодушно скрывая от молящих взоров теплоту своей улыбки. И как ни странно именно мысли об этой предстоящей красоте затерянного в вечности приготовления природы ко сну напомнило Еве о времени. Никто не знает, вечна ли зелень на лугу, и что заменит ее пестрящие ковры, если ей будет суждено исчезнуть с земли. Заснув осенью, убаюканный доверчивой колыбельной этой охотницы, этот луг заснет вечным сном. На этой земле проснутся новые ростки. И новый ковер застелит эту землю. Нет, не вечна ни зелень, ни этот окрашенный предзакатными лучами луг. Вечен процесс засыпания и пробуждения, равнодушный к численной точности, а порой и качественной идентичности повторяемых явлений и рождающимся в новом обличье сущностям.
Вдруг стали понятны почти все связи. Их цепочка, скорее даже замкнутый круг, стали очевидны, и от их неотвратимой ясности на душе стало грустно. Нет, то, что испытывает наша героиня, гляда на умирающий своей маленькой, незаметной смертью луг в исчезающих лучах уходящего дня, не имеет ничего общего с гнетущей тоской, скорее эта меланхоличная печаль пророка, который знает все ответы, и тем не менее не может ничего изменить. Сотни мыслей пронеслись в голове Евы в этот миг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Талант
Идея терпения, каким бы странным это не казалось, также лежит в основе творческой мысли, ибо без ее прочного и основательного фундамента немыслимо преодоление тех трудностей, которые чинят на пути художника бессилие и опустошенность при столкновении с неудавшимися замыслами. Но не одна лишь кропотливая работа, мыслимая благодаря самой идее терпения, делает возможной рождение всего того великолепия творческого разнообразия, так часто проливающегося живительным бальзамом на наши истерзанные городской суетой и ею же опустошенные души. Ничто не стоит так далеко от творчества как бесплодие, и подобно тому, как не привитая, а потому бесплодная яблоня не принесет плодов, подобно бесплодной женщине, не могущей разродиться младенцем, бесплодный творец не даст нам истинных шедевров.
И тут я вынужден вновь взять уже ставшую привычной паузу и сделать пояснение дабы не ввести тебя, мой милый читатель, в дальнейшее затруднение. А именно – я хочу истолковать мое понимание бесплодия. Здесь, в контексте данной затронутой мною темы под бесплодием я понимаю прежде всего бесплодие качества, а не количества, как-то могло изначально показаться. Плоды яблони бесполезны, какими бы многочисленными они не были, если они все до единого являются гнилыми. Так же бесполезны полотна художника, коль скоро их венчают одни и те же образы, выписанные одними и теми же красками. Возможно, тебе, мой милый читатель, могло показаться, что всюду на пути своего повествования, куда бы я не завел тебя и где уместно было упомянуть о творческой идее, вдохновении или таланте, я непременно приводил в качестве примера способность живописцев изображать порой столь правдоподобно на своих полотнах наблюдаемую ими вокруг материальную действительность, и тем самым мог вызвать в твоей душе вполне законные подозрения – уж не ставлю ли я талант художника кистью изобразить свое видение на холсте выше других, бесспорно, важных талантов, таких как талант композитора слагать из отдельных нот целые произведения и талант поэтов слагать из отдельных звуков ласкающие своей гармоничностью слух стихи. И тут в свое оправдание перед тобой я должен искренне признать, что упоминал преимущественно художников только потому, что попытки становления оного в лице нашей героини я неоднократно наблюдал, а так как книга эта посвящена ей, я счел вполне обоснованным вплетать в мое повествование как можно больше вещей, так или иначе имеющих отношение к Еве, за что, надеюсь, ты сможешь простить мне мою предсказуемость, а порой и утомляющую повторяемость.
Итак, в виду того, что я уже обнаружил свой замысел и полностью раскрыл перед тобой, мой милый читатель, все карты, пояснив только что свою приверженность именно художникам, я смею просить разрешения на то, чтобы говорить дальше о таланте и его становлении лишь в контексте Евиной истории. Как тебе уже известно с моих собственных слов, Ева занималась живописью и рисованием с ранних лет, и потому муки творчества, поиск нужного образа и конкретной формы, чтобы дать образу зрительное выражение, ей известны. И коль скоро мы ведем разговор в рамках столь сложной, непостижимой, интригующей, но несомненно более узкой, чем творчество, темы таланта, было бы странным не сказать ни слова о том, какую ценность имели Евины произведения. Я ожидал этого вопроса от тебя, и, возможно я задал его чуть раньше, лишь немногим тебя опередив, и отвечу я на него немедленно, но несколько витиевато, спасая тем самым свою совесть и дружбу с Евой. О нет, не стоит думать, что ее работы были столь безнадежны. Сказав о спасении своей многолетней дружбы с Евой, я лишь имел в виду, что не готов взвалить на свои плечи весьма сомнительного эксперта в области живописи роль судьи ее таланта, и боялся я отнюдь не объективно низкой оценки, как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться из моих предыдущих, столь неаккуратно оброненных слов, наоборот, я боялся, что чувства дружбы, теплоты и восхищения нашей героиней заставят поставить ей высокую оценку, чего она (я все же не смог сдержаться) бесспорно заслуживает, но которую она впоследствии услышав могла списать на бескрайность моих чувств, но отнюдь не на взыскательность моего взгляда. Так как же быть в такой, казалось бы, неразрешимой ситуации? Кого призвать на роль судьи ее работ?
И тут я позволю себе прибегнуть к ее собственным словам, которым я дам лишь небольшое пояснение со своей стороны. Уже неоднократно упоминал я о наших с Евой бесконечных диалогах. Вечерами за согревающим кофе с домашним, так приятно похрустывающим печеньем мы вели беседы обо всем. Порой в конце одной из таких бесед мне вдруг начинало казаться, и ощущение это было таким сильным, таким настойчивым, что уже все вокруг будто уверяло меня – мы обсудили буквально все, что смогли вспомнить, и даже то, что существует пока лишь в наших фантазиях и выдумках, и не осталось больше ни одной новой вещи, о который мы могли бы вот так, взахлеб, проговорить весь вечер, обмениваясь мнениями. И за новым кофейником, за новым, одиноким серебристым подносом с только что испеченным печеньем такая вещь немедленно себя обнаруживала, и каждый раз радость от того, что я ошибся, сменяло новое опасение, довлеющее к статусу истинного факта, что в этот раз не может быть ошибки и этой темой наши беседы навсегда оборвутся, как дымок над чашкой с остывающим кофе.
И вот, за одной из таких бесед, касавшихся такой волнительной для Евы темы искусства и творчества, она сказала мне следующие слова: «Знаешь, я чувствую в себе некую невысказанность, меня переполняет что-то, что я никак не могу выразить с помощью находящихся в моем распоряжении средств. Я чувствую себя лейкой, через которую по одной медленно вытекают капли, и все в разных направлениях, я никак не могу выбрать одно единственное направление движения, а ведь чувствую, что во мне назревает целый поток». Ева была искренна, она волновалась, переживала и пила уже совсем остывший кофе, даже не подозревая о том, как ей удалось четко и образно сформулировать один из важнейших постулатов искусства, – она смогла в одной, простой на первый взгляд фразе, сказать самое главное о таланте, без чего он является лишь меркнущем в его свете способностью, она сказала о направлении таланта. Подобно путнику, не знающему куда он идет и зачем, бесцельно бродящему в скупом одиночестве, одной лишь способностью без направления человек не создаст ценного произведения искусства, и лишь талант выведет его на светлую тропу.
Ван Гог
Мой милый читатель, начиная эту главу, которая неразрывно связана с ее предшественницей, я вынужден сделать небольшое отступление с целью пояснить тебе причину, по которой столь схожую с предыдущей по смысловому содержанию главу я, тем не менее, вынес в отдельную, и даже придумал для нее название, а также попросить у тебя заранее прощения за использованный мной сознательно, но могущий тебя утомить повтор некоторых уже обсуждавшихся ранее вещей, ибо, как я уже отмечал ранее, такой повтор проистекает из-за неразрывной связи двух следующих друг за другом глав.
Надеясь на твое понимание и прощение, я, с твоего позволения, продолжу начатый мной рассказ о таланте, уже не в силах сдержать возникший порыв. Прибегнув к образу лейки, из которой вода вытекает по одной капле, не образуя единого мощного потока, не обладая преимуществом четкого направления, Ева пыталась сказать о том, что ее способность к живописи не может быть названа талантом именно из-за отсутствия необходимой ей мощи. И завершая предыдущую главу, я написал, что лишь талант выведет ищущего себя в искусстве человека на светлую тропу.
Ван Гог, бесспорно, оказался на этой тропе, но светлой она являлась лишь отчасти, ибо с другой ее стороны она была как нельзя более темной, погруженный во тьму его безумия. Но прежде чем я снова вернусь к Ван Гогу, я хочу попросить твоего разрешения еще немного поблуждать по аллее абстрактных рассуждений. Что есть талант? Я задал этот вопрос с единственной целью – продемонстрировать, что однозначного ответа на него не существует, во многом благодаря тому, что сложность сюда привносит рассмотрение таланта как даруемого нам природой благословения, и тут человек – ни я, ни ты, мой дорогой читатель, своими размышлениями, будь они сколь угодно изощренными и интересными, не пробьется к истине, ибо нет другой такой же зыбкой почвы для тренировки своих идей и умозаключений как рассуждения о том, что творит природа. Но нам вполне подвластно ответить на ту часть заданного выше вопроса, которая формируется самим человеком. Да, возможно несколько обидно будет признавать, что здесь мы рискуем быть банальными, повторяя уже где-то и кем-то до нас сформулированные мысли, однако такой подход в данный момент я все же предпочту другому, влекущему и манящему нас в тупик неразрешимых мыслей. Природа дает нам основу таланта, и оценивать ее невозможно, да и занятие это неблагодарное. Но что мы можем оценить, так это силу воли творца, усилия, которые он прикладывая, ища свой путь.
Сейчас я снова вынужден взять небольшую паузу, чтобы предупредить тебя, мой дорогой читатель, о своем намерении сказать нечто, что, я боюсь, может тебя рассердить, а этого, поверь, мне так хотелось бы избежать. Чтобы по возможности смягчить удар от того, что я скажу, я постараюсь выступить в свою защиту с робким оправданием, признав, что я не критик, не искусствовед, и на роли эти никогда не претендовал. Все, что я дальше скажу, представляет собой мнение одного из людей, но не более. И чтобы не смотря на мое уничижительное оправдание ты, мой милый читатель, все-таки попытался воспринять мои слова всерьез, я добавлю – это всего лишь мнение одного из людей. Не более, но и не менее.
Картины Ван Гога полны экспрессии, они пышут ей, на полотнах искрятся эмоции. К ним нельзя остаться равнодушным. Однако еще в большей степени манит и завораживает жизненный путь художника, и только познакомившись с ним, прикоснувшись к тому, что осталось от истории его собственной жизни, мы можем понять суть его картин. Изучение и любование его картинами, равно как и изучения его жизненного пути заставляет нас признать, что он был очень талантливым художником. Однако изучение истории его жизни, которую можно было бы озаглавить «Моя борьба», если бы это название не было занятым для обозначения труда, прославляющего гнилые идеи больного человечества, словно вынуждает нас задать вопрос: «Чего было больше у Ван Гога: таланта или упорства?» История знает немало художников, которые не были увенчаны лаврами при жизни, но тем не менее их талант признавали, только боялись дать ему оценку в денежном выражении. Ван Гог не относился к группе этих художников. В его таланте сомневались почти все. Если сомнение для первой группы художников простиралось лишь на их успех, то для Ван Гога сомнение окружающих простиралось на все, что он делал – они сомневались не в его успехе, а в его таланте.
Прошлое не имеет сослагательного наклонения. А жаль – так хочется поиграть в головоломку с причиной и следствием, задав так и просящийся на уста вопрос – а может быть его талант рос именно благодаря силе противостояния Ван Гога неверию в него окружающих? Как видишь, мой дорогой читатель, я не удержался и задал этот вопрос, зная, что ответа на него не существует, и искать его тем более бессмысленно. И чтобы не отступать далеко от темы, затронутой в этой и предшествующей ей главе, я вернусь к таланту Ван Гога и скажу, что, независимо от того, какая доля его таланта была дарована ему природой, он большую часть его создал сам: своим терпением, своим трудом и силой своего убеждения в собственном признании. И именно они привели его на светлый путь, пусть даже цена такой дороги оказалась слишком высока.
Время
Ева сидит среди цветов и душистых трав. Не различая деталей, не имея возможности охватить взором всех подробностей жизни обитателей этих микроскопических джунглей, Ева созерцает образ этого пестрящего полотна, с такой непринужденностью и умением сотканного природой. Пылающее зарево поглотило цвета, укрыв все вокруг загадочной пеленой свечения. И этот навязчивый и в то же время такой спокойный и ровный тон напомнил Еве о коврах осени, в которые меланхоличная дева, царица нарядов, вплетает оброненные деревьями листья. Пройдет каких-нибудь пол года, и послушное солнце, прельщенное красотой девы, кричащей яркостью ее наряда и трогательным пением колыбельных песен, призванных деревья отпустить свои листья, солнце – сокрыть от взоров внешнего мира теплоту и ласку своих лучей, реки и озера – усмирить непокорные воды, будет лишь изредка показывать свое лицо, равнодушно скрывая от молящих взоров теплоту своей улыбки. И как ни странно именно мысли об этой предстоящей красоте затерянного в вечности приготовления природы ко сну напомнило Еве о времени. Никто не знает, вечна ли зелень на лугу, и что заменит ее пестрящие ковры, если ей будет суждено исчезнуть с земли. Заснув осенью, убаюканный доверчивой колыбельной этой охотницы, этот луг заснет вечным сном. На этой земле проснутся новые ростки. И новый ковер застелит эту землю. Нет, не вечна ни зелень, ни этот окрашенный предзакатными лучами луг. Вечен процесс засыпания и пробуждения, равнодушный к численной точности, а порой и качественной идентичности повторяемых явлений и рождающимся в новом обличье сущностям.
Вдруг стали понятны почти все связи. Их цепочка, скорее даже замкнутый круг, стали очевидны, и от их неотвратимой ясности на душе стало грустно. Нет, то, что испытывает наша героиня, гляда на умирающий своей маленькой, незаметной смертью луг в исчезающих лучах уходящего дня, не имеет ничего общего с гнетущей тоской, скорее эта меланхоличная печаль пророка, который знает все ответы, и тем не менее не может ничего изменить. Сотни мыслей пронеслись в голове Евы в этот миг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26