Григорий Медынский
Честь

Григорий Медынский
(Григорий Александрович Покровский)
(1899-1984)
ЧЕСТЬ

Часть первая

1

От школы до дома было недалеко, и Антон так и не решил, говорить или не говорить маме о сегодняшних происшествиях в школе. Она, конечно, все узнает обо всем, но уж пусть это будет позже, чем раньше. Впрочем, если говорить о том, что было, то говорить нужно теперь, до прихода отчима, – Антон его не любил.
Чтобы скрыть свое настроение, он вошел в комнату с бодрый видом, беззаботно насвистывая. Но материнский глаз, сразу отметил, как он вошел, как бросил на диван портфель, как в нерешительности остановился посреди комнаты, – явные признаки чего-то неладного. И не успел Антон сообразить, что ему делать, как мать уже стояла перед ним со своим обычным, так надоевшим ему в последнее время вопросом:
– Ну?.. Как дела?
– А что?.. Ничего!
– Ты говорил, что Вера Дмитриевна должна была по геометрии спросить.
– Мало ли что говорил, – недовольно проворчал Антон. – А ты все помнишь?..
– Что же она? Я с ней поговорю!
– Это зачем еще? – теперь уже совсем недружелюбно спросил сын.
– Как – зачем?.. До конца четверти остались считанные дни. Вторая четверть, а у тебя опять двойка выходит.
– Нечего тебе туда соваться!
– Тоник! – воскликнула Нина Павловна. – Как ты разговариваешь!
– А что? Как всегда!.. Ходить тебе туда незачем!..
Резко повернувшись, мать ушла на кухню и стала раздражающе чем-то там греметь, а Антон лег на диван и уставился глазами в потолок. Думать ни о чем не хотелось.
Шум на кухне прекратился, и, вытирая руки передником, в комнату вернулась мать. Она взяла стул и подсела к Антону.
– Тоник!
– Ну? – спросил Антон, продолжая изучать потолок. Ему, кстати сказать, не нравилось это изобретенное мамой имя. Лучше просто: Антон, как его зовет бабушка, как все или даже как дядя Роман называет в шутку: Антошка-картошка! А мама сидит рядом и смотрит, смотрит, точно хочет загипнотизировать его.
– Давай поговорим!
– Опять «поговорим»! – Антон рывком поднялся и сел, уставившись теперь взглядом в пол. – О чем?
Он поднял глаза на мать, на ее светлые, пышные волосы, аккуратно подобранные, заколотые, как это бывает разве только на манекенах в парикмахерской, на ее нарядный, с яркими розами по кайме веселенький фартучек, повязанный поверх такой же нарядной шелковой пижамы, и на чистое, почти без единой морщиночки лицо, покрытое толстым слоем крема. Все это и особенно крем, его неживой, отвратительный блеск, вызвало у него чувство глухой, еле сдерживаемой неприязни.
Зачем это?
Антон знал, что к приходу отчима противная, пижама уступит место нарядному платью, а лицо будет вымыто, вытерто как будто ничего не было, потом брови мамы окажутся темнее ее волос, губы станут кирпичного цвета и на щеках появится чуть заметный румянец. Зачем? Разве она не красива и так, сама по себе? С тех пор как Антон помнит ее, мама всегда была лучше всех, красивее всех, и незачем ей мазать лицо кремом, который делает ее до обиды уродливой и неприятной. И почему это должен видеть он, Антон, а не тот, ради кого все это делается? И так не вязался со всем этим грустный, страдальческий взгляд ее больших голубых глаз, когда она подсела теперь к нему. Ничего, кроме раздражения, этот взгляд у него не вызвал.
– Ну? – глухо спросил он. – О чем говорить-то?
– Ну как же!.. Тоник!
– Ну что?.. «Тоник, Тоник!» – разозлился Антон. – Началась пилка! И чего ты ко мне привязалась?
Мать вскинула на него глаза, и они тут же вспыхнули гневом.
– Да как ты смеешь?.. – Нина Павловна встала, выпрямилась во весь рост. – Как ты смеешь с матерью так говорить? Щенок!
– Если я щенок, то ты… – вырвалось у Антона, но он тут же испугался, увидев, что гнев в глазах матери вдруг сменился страхом и полнейшей растерянностью.
Она повернулась и молча ушла опять на кухню.
Первым движением Антона было побежать вслед за нею, и обнять ее, и вымолить прощение. Но ничего этого он не сделал.
Он сидел, прислушиваясь к тому, что делается на кухне, но там стояла полная тишина – ни стука, ни звона посуды. И чтобы не слышать этой тишины, Автол включил радио.
Потом он вспомнил о черепахе, которую купил в зоомагазине и с которой охотно возился. Черепашка отвечала ему признательностью и даже перестала прятаться от него в свой панцирь. Он разговаривал с ней, целовал ее в змеиную голову. Черепашка была маленькая, плоская и вечно куда-нибудь заползала – то под буфет то за диван, и тогда Антон поднимал весь дом вверх ногами, пока не находил ее.
Не видно было ее и теперь, и Антон стал искать. Забывшись, он хотел, как всегда, крикнуть матери: «Мам! Где моя черепаха?» Но вовремя спохватился, промолчал и снова стал думать о маме. Он знал, что грубо обидел ее, и все-таки его поразило холодное молчание, с которым она вошла в комнату, – вошла, вышла, опять вошла, что-то поискала в буфете, потом шагнула к радиоприемнику и выключила его.
Антон хотел протестовать против такого нарушения его воли и самостоятельности, но не решился. И, точно почувствовав в этом свою пусть очень маленькую победу над ним, Нина Павловна ледяным голосом сказала:
– Конечно, ты можешь не считаться с матерью, можешь обижать, оскорблять ее. Но я все-таки советую тебе подумать, Антон. Хотя бы о себе! И прежде всего о себе!.. У тебя совсем плохо с математикой. И вообще, тебе нужно сделать большое и решительное усилие над собой. А ты?.. Ну разве делаешь ты такое усилие? Тебе нужно работать, а ты… Скажи, где ты шатаешься целыми вечерами? С кем?
– А я, кстати сказать, не шатаюсь, а гуляю! – обиженно отозвался Антон. – Нужно же мне погулять на ночь? Все врачи об этом говорят.
– Да, но все нужно в меру. А ты иногда так загуливаешься…
– Я езжу к бабушке, ты это знаешь… Что? И к бабушке нельзя? Ну, ты ее не любишь, а я люблю и ездить буду. А с кем я там гуляю, ты тоже знаешь – с Вадиком…
– А зачем тебе нужен этот Вадик?
– А ты что же прикажешь, моих товарищей с тобой согласовывать?
– Не груби, пожалуйста!
– А какая же это грубость? У меня уже, к твоему сведению, паспорт в кармане, а ты все – зачем то, зачем это? Товарищи мне нужны? Как по-твоему?
– Неужели у тебя других товарищей нет – здесь, в школе?
– Нет! И не будет у меня в этой школе товарищей!
– Почему?
– «Почему, почему»… Будто не знаешь – почему? И думаешь, так легко найти товарища? А с Вадиком мы росли вместе, пока ты по заграницам ездила. И бабушка его знает. И вообще, я не понимаю, что тебе за дело до моих товарищей? Вечно эти морали и подозрения!..
– Я тебя ни в чем не подозреваю, Тоник, – Нина Павловна попробовала смягчить разговор. – Я хочу тебя просто предостеречь…
– Да в чем дело-то, в конце концов! – окончательно вскипел Антон. – «Предостеречь, предостеречь»… Отставь!
Он схватил пальто, шапку и, хлопнув дверью, выскочил из дома. Легкими, быстрыми шагами сбежал он по ступенькам лестницы. А по ту сторону двери, комкая в руках нарядный, с розами по кайме фартук, стояла мать и слушала, как постепенно, удаляясь, стихают его шаги. Что с ним творится?

2

Антон и сам не ожидал, что его разговор с матерью может так кончиться. Но так уж вышло. Что он, маленький, что ли? Вадик правильно говорит: нужно «бороться против домашнего гнета», нужно уметь «поставить себя перед родителями». Перед родителями… У Вадика родители есть – и отец и мать. А у него?..
Отца его звали Антоном. Это было обычное русское имя, и в крестьянской семье, где родился Антон Кузьмич, оно звучало так же просто и естественно, как Иван и Марья. Когда же Антон Кузьмич вырос, выучился и из крестьянского сына стал инженером, это имя стало звучать уже несколько необычно. Но Нина Павловна, горячо любя мужа, полюбила и его имя и не хотела никакого другого имени и для своего новорожденного сына. Так, среди Артуров, Эдуардов и Радиев, которые в то время стали наводнять русскую землю, появился Антон Антонович Шелестов – обычный мальчуган, крикун и капризуля.
…Папа и мама – это то, с чего начинается жизнь. И первая улыбка, и первые слезы, радости и огорчения, и сказка; и песня, и первое наказание – весь большой и с каждым новым шагом расширяющийся мир, в центре которого – папа и мама.
Нельзя сказать, что Антон все это ясно помнил и понимал. Но смутное ощущение чего-то простого и цельного он находил у себя в душе всякий раз, когда думал о своем детстве, когда у него были и папа и мама. Потом все распалось. И это была первая загадка в жизни: почему? Он обнимал папу, он обнимал маму, он со слезами тянул их друг к другу, но понять ничего не мог. Когда мама бранилась, а папа не бранился, он становился, на сторону папы. Когда мама плакала, а папа не плакал, он становился на сторону мамы. Когда папа в конце концов ушел, а мама осталась, он стал на сторону мамы.
«Папы у нас нет». Это была вторая загадка в жизни.
Папа куда-то уехал, и вот его нет.
Потом уехала мама, и Антон жил у бабушки. Потом мама приехала. Жили с мамой и бабушкой. Потом с мамой без бабушки. Цельность жизни, ее постоянство и устойчивость разрушились. Постепенно Антон привык ко всему этому, многое забыл и решил, что так и должно быть. Но одного случая он забыть не мог. Во время игры на дворе одна девочка выскочила из их общего круга и побежала навстречу подходившему мужчине: «Папа! Папа!», и Антон тоже побежал и тоже прыгал и кричал: «Папа! Папа!» Мужчина поднял на руки девочку, а Антону, улыбнувшись, сказал: «Разве я твой папа?»
А потом один мальчишка спросил Антона: «У тебя отец на фронте погиб или смотался?» Антона как иголкой укололо это обидное слово. Он не знал, что ответить, но сам для себя понял: его отец «смотался».
Теперь вот появился новый папа, Яков Борисович… Но о нем Антон сейчас не хотел думать. Раздражение, в котором он выскочил из дома, понемногу спадало и, когда он приехал к бабушке, совсем прошло. А думать о своем отчиме без раздражения он не мог…
Бабушка жила в одном из московских переулков, где были и древние, может быть, помнящие Наполеона дома, и новые, которым суждено еще простоять неведомо сколько, и заброшенная церковь, точно гнилой зуб торчащая среди рождающегося архитектурного ансамбля, и фабрика, и клуб этой фабрики, и примостившаяся тут же «забегаловка», и школа, сверкающая зеркальными окнами, и сквер с клумбами, и булыжная мостовая. В одном из тех самых помнящих Наполеона домов и жила бабушка. Дом был большой, но до чрезвычайности нескладный. Громадные комнаты в нем были разделены на множество клетушек и заселены разным людом. Он давно был предназначен на слом, поэтому его и не ремонтировали и таким заброшенным и обреченным он доживал свой век.
Когда Антон вошел, бабушка, только что пообедал, отдыхала. Но она тут же встрепенулась, открыла глаза и поднялась – маленькая, сухонькая, старенькая.
– А-а! Здравствуй, мой миленький! Здравствуй, внучонок! – сказала она. – Обедать будешь?
– Нет, бабушка, не хочу.
– Ну что врешь? Ну что врешь? Ведь по глазам вижу, что врешь!
– Да нет! Правда! – попробовал снова отказаться Антон и вдруг улыбнулся, выдавая себя: – И какая вы, бабушка, угадчица!
– А бабушки все такие!.. Иди-ка мыть руки!
Антон вымыл руки в общей тесной и грязной умывальной комнате и сел к столу. На столе уже стоял хлеб, тарелка с супом и знакомая еще с детства, расколотая пополам, но чем-то прочно склеенная солонка с целующимися голубочками. Голубочки эти напомнили Антону те хорошие, но уже очень далекие годы, когда он жил у бабушки, сидел вот на том диване, в углу, слушал сказки, рисовал зайцев и любовался золотыми рыбками в аквариуме.
– Из школы-то давно?
– Да нет… Пришел – и сразу к вам…
– Поругался с матерью, что ли? – Бабушка кинула на него смеющийся взгляд. – Ну, чего? Двойку-то за что получил?
– Да откуда вы, бабушка, все знаете?
– Ну вот – опять двадцать пять! Говорю, не упирайся, все знаю!.. У тебя же лицо как вывеска – все написано.
Вокруг глаз у бабушки лучиками разбегались маленькие морщинки, а из глаз бежали струйки смеха, привета и чуть заметной умной хитрости.
Трудно сказать, как и почему получилось, но у Антона успела уже сложиться своя житейская мудрость: нельзя говорить все. Нельзя все говорить учителям, нельзя все говорить матери, тем более – отчиму, да и ребятам тоже не все можно рассказывать. Вот только от бабушки он ничего не скрывал. Почти ничего. Да и скрыть от нее было трудно, когда она смотрит точно внутрь тебя и выпытывает все, что ей нужно: и как дома дела? и как мама с Яковом Борисовичем живут? и как у Якова Борисовича дела с дачей? и как Антон с ним ладит? и не обижает ли он Антона? И расспрашивает она обо всем этом не прямо, а как бы между прочим, смягчая свои расспросы успокоительными словечками: «Ну-ну!.. Да ладно!.. Это я так…»
Антон плохо замечал эту хитрость, а заметив, не обижался на нее, и разговор с бабушкой всегда приносил ему какое-то облегчение. Так вот и теперь: о той же двойке по геометрии рассказать бабушке почему-то легче, чем маме.
– Это все Перпендикуляр! – обжигаясь супом, отвечал он на повторные расспросы бабушки. – У нас так математичку зовут…
– Учительницу? – удивилась бабушка. – Да разве можно так учительницу звать? Ведь она же – учительница!
– А вы бы посмотрели на нее, эту «учительницу», – возразил Антон. – Она как палка. Вот поставили ее на девяносто градусов, она и стоит, не пошевельнется. Как перпендикуляр! А глаза!.. Вы представляете глаза без ресниц?
– Ну и что из этого? – спросила бабушка. – Больные глаза!
– Пусть больные! – согласился Антон. – Они у нее как у кобры. И вот она смотрит, а у меня все плывет и путается. И чертеж, и все. «Ну-ну-с? Что же из этого следует?» А фиг его знает, что из этого следует!
– Антон! – строго сказала бабушка. – Ты же в девятом классе! И что у тебя за слова такие стали появляться? Ты совсем как Вадик начинаешь разговаривать!
– Ладно, бабушка, не буду! А только ничего я ей не сказал, что из этого следует. Она ждет, а у меня в душе все дрожит.
– Плохо выучил, оттого и дрожит, – заметила бабушка.
– Ну я, конечно, не какой-нибудь там Член-корреспондент, – согласился Антон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61