А Тобик всё мчался.
Я не могла остановить машину. Нас ждал поезд, до этого мы должны были ещё побывать на товарной станции.
Андрейка заметался.
Тобик не отставал, не сбавлял темпа. Он бежал ровно, сильно, упруго отталкиваясь лапами, и шум колёс заглушал теперь его лай, если он только лаял. Нет, видимо, он берёг силы даже на лай.
Я видела в стекло кабины затылок водителя, отворот его ушанки. Постучать, попросить остановиться? И в ту минуту, когда я уже была готова поднять руку, а сын, побледнев, вцепившись в тряский борт грузовика, не сводил глаз с шоссе, чей-то острый, короткий свист прорезал встречный ветер. На обочине стояла группа парней. Они увидели бегущего Тобика, свистнул кто-то из них… Тобик оглянулся, наверно, на одно мгновение, на какую-то долю секунды. Но и этого оказалось достаточно. Заднее колесо грузовика с силой ударило, далеко отшвырнуло его… Всё было кончено для бедного пса навсегда. И тут я заколотила в стену кабины. Водитель притормозил. Кое-как объяснив, в чём дело, спрыгнув, бросилась я по шоссе назад, туда, где лежало плоское, безжизненное тело. Оттащила его в кювет, вернулась, крикнула:
– Гоните быстрее… Как можете… Мы помчались.
Сын сидел у борта сгорбившись. Он уже не смотрел на дорогу, а куда-то вбок, на трущиеся доски кузова. Мы молчали долго, до самой товарной станции. И только когда показалось здание вокзала, я тихо проговорила:
– Вот и кончилась короткая собачья жизнь. Не горюй, сынок. Кто знает, как бы ему жилось теперь? Роночка ведь ещё мала…
Андрейка не ответил.
Где-то на путях вскрикнул паровоз. Пахнуло шлаком и гарью. Залязгали, сдвигаясь, пустые платформы. С трудом втиснулись мы с сыном в переполненный, душный вагон…

МУХА


В Москве нас ждала нелёгкая жизнь.
Она измерялась от сводки до сводки Совинформбюро, от полученного с фронта письма до нового письма.
Мы с Андрейкой жили так: я училась в институте, там же и работала, сын ходил в школу. Приходилось нам и голодать. Кто же ел вдоволь в те суровые годы? Скромного карточного пайка еле хватало на двоих…
Каречка из нашей квартиры эвакуировалась в Ташкент, Хая Львовна поступила на швейную фабрику, гладила шинели, а её дочка Фрида стала милиционером – худенькая, большеглазая девочка в перетянутой ремнём гимнастёрке.
Мы с Хаей Львовной вместе топили в кухне печку, вместе ходили в бомбоубежище, сообща варили выращенную на огороде картошку (всем москвичам в то время давали огороды).
И всё-таки наша с Андрейкой жизнь не обошлась без собаки.
Вероятно, эта собака и не пристала бы к нам в мирное время. А тут…
Каждый день в один и тот же час у нашего окна появлялась чёрная тонконогая собачонка с остренькой умной мордой, наверно помесь дворняжки и пинчера.
Встав на задние лапки, она поднимала передние и начинала быстро-быстро перебирать ими, словно барабанить, прося поесть: обычно мы сидели в этот час за столом. Андрейка бросал в окно картофельные очистки, иногда, если оставалось, ставил на подоконник суп в консервной банке.
Собачонка моментально вскакивала на подоконник, вылизывала банку, тоненько, благодарно тявкала и исчезала.
Андрейка узнал: она прибегает к нам из дома в переулке, её хозяева эвакуировались.
Так продолжалось довольно долго.
Бывали дни, когда Муха – мы прозвали собачонку за тонкие лапы и чёрный цвет Мухой – не приходила вовсе.
Иногда прибегала в течение целой недели с поразительной точностью. Если не заставала нас, терпеливо ждала, поскуливая, сидя, даже лёжа на земле у подоконника.
Но вот подошла осень. Мы стали открывать окно реже и реже. А Муха прибегала чаще и чаще; как-то, увидя её за окном мокрую и дрожащую, потому что лил холодный дождь, Андрейка попросил:
– Давай пустим Муху погреться? Ненадолго, а?
– Как Тобика? – спросила я. – Ты помнишь? Сын помрачнел, но повторил:
– Ну же, мама… Она дрожит вся. И не уходит.
Муха вошла к нам очень смело, как к себе домой. Сразу пофырчала на заглянувшую в дверь Хаю Львовну, поскребла зачем-то когтями у порога и тщательно обнюхала плинтусы, щели в полу. Потом легла посреди комнаты, откинув набок остроносую чёрную голову.
Она, видно, ждала: насовсем пустили или сейчас прогонят?
Андрейка бросил ей чёрный сухарь, Муха жадно полизала сухарь, но грызть не стала, а, прикрыв лапой, держала возле себя. Это удивило меня.
– Что ж ты, дурочка? – сказала я. – Значит, не голодная? Ну уж извини: разносолов сейчас нет, сами с каши на картошку перебиваемся…
Муха опять лизнула сухарь и сгребла под брюхо. Пролежала она у нас часа полтора, явно наслаждаясь теплом, поворачиваясь с боку на бок, обсыхая – я как раз топила печурку. Потом вдруг вскочила, сцапала острыми белыми зубами так и не съеденный сухарь и стала проситься гулять, заскулила. Мы выпустили Муху, заперли дверь и вскоре легли спать. Но заснуть нам в этот вечер спокойно не удалось.
Часов в одиннадцать я услышала за входной дверью странные звуки. Кто-то настойчиво и осторожно царапал клеёнчатую обивку, словно котёнок попискивая или мяукая. Вот напасть!
Пришлось мне встать, зажечь коптилку и пойти в переднюю. Каково же было моё удивление, нет, возмущение, когда я открыла дверь и пятно света упало на порог. За порогом, на серой каменной ступеньке, лежал… маленький чёрный щенок. А рядом с ним, поджав тонкую лапку, сидела совершенно мокрая Муха.
– Мама, что там? – спросил из тёмной передней Андрейка.
– Не было печали! – сердито ответила я. – Уходи в комнату и не напускай холода. Муха явилась и приволокла откуда-то щенка…
– Щенка? Какого? Ой, мама…
Андрейка как был, в трусах и наброшенной Васиной фуфайке, выскочил из передней и присел над щенком. Это был ещё полуслепой, жалкий, коротконогий уродец.
– Что же, мы так и будем здесь мёрзнуть? – Я приготовилась втолкнуть сына в переднюю и захлопнуть дверь.
Но что-то беспомощное и отчаянное в глазах Мухи остановило меня. Глаза были покорные и в то же время умоляющие.
– Не можем мы заниматься благотворительностью по отношению… по отношению к животным в такое время!
Мне пришлось посторониться: Андрейка бережно, на ладонях, уже вносил крошечного уродца, а за ним, высоко поднимая лапки, словно боясь наследить, кралась Муха.
– Мама, мамочка, хоть на один денёк! – зашептал Андрейка. – Куда же их гнать? Там ведь дождь со снегом. Я положу его в папин ящик от инструментов… Вот эту тряпку ещё…
Одной рукой придерживая щенка, Андрейка торопливо рылся в шкафу, стоявшем в передней.
Через десять минут ящик от инструментов перекочевал к нам в комнату, и Муха, старательно утоптав тряпку, легла, пристроив возле себя щенка. Он зачавкал, засосал, а я подумала: «Уж не ему ли сберегала Муха сухарь?.. Куда там, вряд ли и кусать может, зубов, наверно, ещё нету…» И погасила коптилку.
Зубы у щенка уже были. Об этом мне сообщил Андрейка, когда я проснулась после беспокойной ночи. Кстати, эта ночь оказалась много спокойнее других: не было ни воя сирен, ни дальней стрельбы зениток…
Разумеется, оба незваные гостя поселились у нас прочно. Щенка Андрей назвал Мазепкой – у него мордашка была в чёрных пятнах, словно вымазанная гуталином. Он был очень забавен: толстенький, белопузый, он так приятно пах горьковатым материнским молоком…
Были ли у Мухи ещё щенки или только этот, единственный? Как она притащила его к нашему дому? Где бросила остальных? На эти вопросы мы и не искали ответа: некогда было, не до того. Но Муха прижилась у нас надолго. И даже стала нашей спасительницей.
Хая Львовна сначала пришла в ужас оттого, что у нас снова собака.
– Себя не жалеете, виданное ли дело! Мало вам забот?
Но вскоре и она стала посматривать на Муху с уважением, принося ей поесть всё, что могла, вплоть до селёдочных хвостов.
Дело в том, что на наш старенький деревянный дом обрушилось полчище крыс. Откуда они взялись – неизвестно. Но недаром Муха в день своего первого прихода, словно предчувствуя крысиное нашествие, так тщательно обнюхивала плинтусы и щели в полу!
Мы с Хаей Львовной обратились в санитарную станцию. Пришли две древние старушки, принесли крысиного яду. Его сунули в дырку за кухонной плитой, но крысы не переводились.
Это было настоящим бедствием.
В подъезде, например, поселилась старая седая крыса, которая никого, кроме Мухи, не боялась. На людей она спокойно посматривала со ступеньки и шипела, как жаба раскрывая рот. Если к нам случалось зайти кому-нибудь из знакомых, прежде всего стучали в окно:
– Выпустите, пожалуйста, Муху! Опять эта страшная крыса дежурит…
По ночам в нашей комнате крысы устраивали под полом непонятную возню: грохали чем-то, громко пищали, точно дрались, и с топотом носились из угла в угол. Мы с Андрейкой просто спать не могли! А бедная Хая Львовна ложилась в постель с палкой: услышит крысиную драку, давай стучать о ножку кровати…
Муха, наверно, по своей породе была отличным крысоловом. Как только где-нибудь во дворе или в соседней квартире позовут:
– Мушка, крыса!.. – она стремглав выскакивала из своего ящика, наступив на сладко спящего Мазепку, и мчалась на зов.
Как она гналась по двору за крысой! С истошным лаем, по пятам и почти всегда настигала отвратительное четвероногое. Но крыс всё равно оставалось много, и плодились они с невероятной быстротой.
Однажды я вернулась из института со своей подругой-студенткой. Танюшке негде было жить – в общежитии начался ремонт, и мы решили, что она поселится у нас.
Как обычно, затопили печку, поужинали, покормили остатками Муху с Мазепкой – он сильно вырос, ел всё вместе с матерью – и сели заниматься. Андрей за свой столик, мы с Таней залезли с ногами на тахту, взяли конспекты и принялись старательно зубрить. Назавтра у нас был важный экзамен.
– Ох! – сказала вдруг Татьяна, опуская конспект. – Ты знаешь, подо мною кто-то ползает…
Она съёжилась и со страхом посмотрела на тахту.
– Что ты, что ты! – успокоила я подругу. – Это не под тобой, а под полом. Там, понимаешь ли, завелись крысы.
– Крысы? – Татьяна побледнела.
– Ты просто о них не думай, вот и всё, – сказала я. – К тому же нас охраняет Муха… Она отличный крысолов.
Я ласково взглянула на собаку, лежавшую с Мазепкой в ящике.
Мы продолжали заниматься. Но скоро и я почувствовала: не под полом, а в пружинах тахты действительно кто-то шебаршит и возится – одна пружина слабо, протяжно зазвенела…
Чтобы совсем не напугать Танюшку, я включила радио, мы прослушали сводку и легли спать пораньше. Андрейка на кровати за ширмой, мы на той же тахте, валетом.
Среди ночи я проснулась. Татьяна сидела, обхватив колени руками, и глаза у неё были как плошки.
– Ты что?
– Опять… ползает.
Мы притихли. И снова в тахте легонько звякнула пружина, что-то зашуршало. Ничего себе удовольствие! Не хватает ещё, чтобы окаянная крыса, каким-то образом проникшая в тахту, выгрызла обивку и цапнула кого-нибудь из нас зубами!..
Я встала, взяла туфлю, громко шлёпая ею по тахте, прорычала:
– Кыш, прочь!..
Мушка гибко, бесшумно выпрыгнула из ящика, подбежала и сердито обнюхала низ тахты. Это массивное сооружение стояло не на ножках, а на деревянном, плотно прилегавшем к полу каркасе. Значит, крыса прогрызла доску, чтобы залезть внутрь.
Подождав, мы с Татьяной легли опять, а Муха вернулась на место, в ящик. Всё было спокойно. Предстоящий экзамен отогнал мысли о крысах, мы заснули.
А среди ночи началось.
Танюшка взлетела с тахты, как с трамплина. Я тоже вскочила. Муха выпрыгнула из ящика и вся ощерилась…
Пружины в тахте отчаянно звенели. Да там, наверно, была не одна, целый десяток крыс! Я сгребла простыни, одеяла, свалила на стол. Заспанный, босой Андрейка вылез из-за ширмы…
Кто-то невидимый толкался в обивку тахты, она вздымалась буграми. В пружинах шла битва: с шуршанием сыпалась труха и слышался злобный писк.
Муха от азарта вся извелась: она не скулила – она воинственно свистала, с ожесточением бросаясь то на один, то на другой угол тахты, пытаясь прокусить обивку…
Наконец, набравшись храбрости, мы решили действовать.
– Андрей, неси из передней половую щётку, это будет рычаг, – скомандовала я. – Татьяна, давай для второго рычага кочергу, вон там, в углу возле печки…
Общими усилиями мы подпихнули под тахту щётку с кочергой. Муха стояла наизготове, трясясь от напряжения. Даже проснувшийся Мазепка выставил мордочку из ящика.
– Раз-два, взяли!
Тахта скрипнула и поднялась. Захлебнувшись лаем, Муха ринулась, стараясь пролезть под каркас. Она бешено царапала пол лапами. Я кричала:


Огромная крыса выскочила из-под тахты, метнулась у Татьяниных ног и шмыгнула обратно.

– Поднимайте выше!
В двери показалась испуганная Хая Львовна, за ней Фрида… А крыса, огромная, ЕДИНСТВЕННАЯ, наделавшая столько переполоху крыса, метнулась у Татьяниных ног, выскочила из-под тахты и шмыгнула обратно. Муха только зубами лязгнула!
Бам! Бах!..
Наши самодельные рычаги полетели в стороны. Щётка сломалась, кочерга загремела. Тахта грохнула на место, с потолка посыпалась штукатурка. Но из-под каркаса – ура! – торчал трофей: прищемлённый крысиный хвост.
– Ф-фу! – выдохнула я, утирая со лба пот.
– Виданное ли дело! Мы с Фридочкой думали, воздушная тревога, нет? – прошамкала сзади Хая Львовна. – Фридочка только с дежурства пришла…
– Да нет, мы крысу ловили…
– Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Ужасно боюсь крыс! – Зажмурившись, прикрыв лицо ладошками, маленький милиционер в расстёгнутой гимнастёрке убежал к себе в комнату.
Татьяна ничего не сказала, она ещё не оправилась от потрясения. Андрейка молча показал пальцем на Муху.
Та стояла прямая как струнка. Глаза у неё сверкали. Она не сводила их с крысиного хвоста: хвост иногда слабо вздрагивал, шевелился, иногда замирал, становясь похожим на безвредный, но препротивный обрывок верёвки.
– Товарищи, ничего не попишешь, необходимо ещё хоть немного поспать! Вспомним об экзамене и об Андрейкиной школе, – деловито сказала я. – Татьяна, давай стелить постель. Андрей, ложись к себе. Хая Львовна, вы уж простите, что мы вас разбудили!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12