– На войне я, по крайней мере, знал, из-за чего могу погибнуть…
Оперуполномоченный вместе с Глазычевым отозвали капитана в сторону. Оказалось, что этого пограничника с собакой сегодня поутру вызвал из соседней части генерал, который тоже был пограничником.
Капитан держался с милицейскими уверенно, разговаривал иронически, особенно с Глазычевым: низенький проводник в своей трепаной кепчонке и видавшем виды плаще, очевидно, не вызывал в этом подтянутом офицере никакой веры и уважения. А может, и просто он принадлежал к той породе военных, которые недолюбливают милицию.
– Собачонка у тебя сугубо гражданская, – сказал он Глазычеву. – Лапку умеет давать?
– А вы попробуйте, товарищ капитан, – простодушно предложил Глазычев. – Она как раз с утра не завтракала.
Оперуполномоченный стал вежливо расспрашивать капитана. Тот отвечал лаконично. Поскольку вызвали, постольку приехал. Применял своего пса, хотя в данных конкретных условиях это занятие совершенно бессмысленное, исключительно для провождения времени. Тут с ночи ездили по территории грузовики, залили кругом бензином.
– Пойду-ка я поговорю с народом, – сказал оперуполномоченный.
Глазычев вынул папиросы, протянул капитану, тот был некурящий.
– Вы с какого места, товарищ капитан, давали собаке след? – спросил Глазычев.
– С какого надо, с такого и давал. Ревизор нашелся!
– Я ведь потому спрашиваю, – терпеливо объяснил Глазычев, – что мне неохота водить своего Мухтара там, где вы ходили со своей собакой.
– К твоему сведению, – сказал капитан, – где мой пес работал, там другому уже делать нечего.
– Попыток не убыток, – сказал Глазычев.
– Хочешь показать свое «я»? – спросил капитан.
– Интересный у нас с вами получается разговор, – улыбнулся Глазычев. – Вроде вы от одной лавки работаете, а я от другой.
Он пошел прочь от капитана. «Бывают же такие люди, – думал Глазычев, – даже представить себе совестно».
Велев Мухтару сидеть и для верности привязав его поводком к сосне, он обошел усадьбу. Она была обнесена высоким, метра в три, дощатым забором. Подле ворот и калитки стояла проходная будка, в ней дежурил вахтер. У вахтера Глазычев узнал, что на ночь ворота с калиткой берутся на запор. И в нынешнюю ночь, и при совершении прошлой кражи запоры оставались нетронутыми.
– Картина ясная, – сказал вахтер. – Сигал, паразит, через забор. Мне всех более Верку жалко. Затаскают ее теперь…
– Это кто ж такая Верка?
– Кладовщица.
– Не обязательно будут таскать, – сказал Глазычев, однако подумал, что непременно станут таскать.
Он пошел в кладовую. На бочке с огурцами сидела рыжая толстая девушка в белой куртке, она часто сморкалась и плакала.
– Напрасно вы, девушка, прежде времени расстраиваетесь, – сказал ей Глазычев. – Вон какую сырость развели. Вас Верой зовут?
– А хотя бы, – ответила она. – Вы тоже из милиции?
– Ага, – сказал Глазычев и сел рядом на вторую бочку. Постучав по ней кулаком, спросил: – Капуста?
От удивления, что он так участливо с ней беседует, кладовщица перестала плакать. За этот месяц ее несколько раз допрашивали, не всегда вежливо, и она с обидой чувствовала, что ее на всякий случай в чем-то подозревают. Больше того, когда ее допрашивал оперуполномоченный, он давал ей понять, что хорошо бы, если б она назвала кого-нибудь, кто мог совершить кражу из кладовой. Назвать она никого не смогла, и оперуполномоченный остался ею недоволен.
– Такое наказание на мою голову, – всхлипнув, пожаловалась она Глазычеву. – За один месяц – второй раз!..
– И помногу уносят? – спросил Глазычев.
– Ужас! Пять окороков висели, я на базе еле вымолила за третий квартал. Сыр голландский, восемнадцать кило. Масло несоленое, высшего сорта, два ящика. Вино кагор, для желудочников. Цыплята жировые, – Евгений Борисович в округ ездил, выхлопотал… Теперь не знаю, что будем закладывать в котел… А ваш, из милиции, говорит: «Больно, говорит, много перечисляете, гражданочка, под одну кражу!»
– Это он пошутил, – сказал Глазычев.
– Какие могут быть шутки, когда у людей горе… Сейчас начнут под Евгения Борисовича копать…
Посидев с кладовщицей еще минут десять, Глазычев вышел, жалея девушку. Бывало, конечно, что и такие девушки оказывались виноватыми, всяко бывало, но он привык оберегать себя от поспешного недоверия к людям. Точка зрения Дуговца, направленная против всякого человека: «Ты мне сперва докажи, что ты не виноват», – была Глазычеву неприятна. Жить с ней было, неудобно и гадко, как на пустом болоте.
Сидя на бочке в кладовой, он обдумал, с чего начать поиски. Приводить сюда Мухтара не было никакого смысла: наследили здесь и люди, и собака, и машины. Кражу, конечно, совершили артельно: одному вору столько не унести. Вероятно, вахтер был прав – лазали через забор.
И Глазычев, начав с угла у кухни, медленно пошел вдоль забора. Земля подле забора местами была утоптана, а кое-где рос кустарник. Осмотрел Глазычев кустарник – поломанных или сильно примятых веток не было. Обойдя всю территорию, он пошел в обратном направлении, теперь оглядывая доски забора. На одной из поперечных прожилин он заметил оторванную щепку, она висела на волоконце. Могли оборвать ее сапогом, когда перемахивали через забор, а может, и висела она спокон веку. Он дошел до конца и снова вернулся к этому месту. Щепка как щепка.
Во время работы к Глазычеву всегда привязывалась какая-нибудь бессмысленная фраза, которую он, не слыша, повторял шепотом. И сейчас, склонившись над прожилиной, он шептал:
– Тем не менее… Тем не менее…
А что «тем не менее», черт его знает.
Щепку он оторвал, сунул ее в щель забора насквозь, чтобы видно было с той стороны, в каком она месте висела. Затем, взяв Мухтара, который уже устал сидеть и нервно перебирал лапами, вышел с ним в лес, окружающий санаторий.
Там, где торчала из забора щепка, проходила по земле мелкая канава. Спустив здесь Мухтара с поводка, Глазычев подал ему команду: «Апорт!»
Мухтар был дотошным псом. Если ему велели: «Апорт!», он обшаривал носом каждую травинку и все, что попадалось по пути, даже горелые спички, сносил к проводнику.
Стоя под сосной, Глазычев принимал доставляемое собакой барахло: старые консервные банки, ржавые гвозди, истлевшие тряпки.
– Тем не менее… – шептал Глазычев. – Тем не менее…
Мухтар принес веревочку. Веревочка была жирная. Глазычев понюхал ее, она пахла ветчиной. Такими веревочками обвязывают окорока.
– Молодец! – сказал собаке проводник. – Рядом!
Он взял ее за ошейник, погладил, затем подвел к тому месту, где валялась веревка, приказал нюхать и, как всегда тревожно, скомандовал:
– След!
Мухтар пошел.



Судя по хвосту и ушам, он шел верно, не сомневаясь. Идти за ним было трудно, потому что он пер напролом, через кусты и ямы.
Они двигались уже минут сорок, когда Мухтар вдруг замедлил шаг у поваленной, полусгнившей сосны, обошел ее вокруг, часто тыча морду в осыпавшуюся хвою и фыркая, затем стал быстро выбрасывать лапами землю.
Землей засыпаны были ящики с маслом и вином. Окорока и сыр, уложенные в мешок, лежали тут же.
Глазычев сел на поваленный ствол, обмахнул потное лицо кепочкой, покурил. Мухтар, вывалив мокрый язык, лежал рядом, изредка облизываясь на ветчину.
– Славная ты собака, – сказал ему Глазычев. – Есть люди похуже тебя. А ветчины не получишь, приучайся жить по средствам, на свою зарплату… Я вон в кладовой как хотел соленого огурца, и то не попросил. У нас с тобой знаешь какая деликатная работа? Попросишь, а потом скажут – взятка…
И, вспомнив, что собак все-таки положено поощрять уставными словами, проводник сказал:
– Хорошо, Мухтар. Хорошо!
Но Мухтар больше любил, когда Глазычев разговаривал с ним обыкновенным человеческим языком.
Отдохнув немного, проводник сходил за оперуполномоченным. Они зарыли ящики и мешок в том же месте, где все это лежало, аккуратно присыпали хвоей и ушли с Мухтаром неподалеку в кусты.



Сидеть в засаде пришлось до рассвета. Под утро явились за своим добром воры. Трое парней с лопатой, оставив на дороге грузовик, пешим ходом дошли до поваленной сосны, поплевали на руки и принялись разгребать землю.
– Спускай собаку, – шепнул оперуполномоченный.
– Рано, – ответил Глазычев. – Пусть сперва вынут харчи. А то потом отопрутся: скажут, что просто так ямку копали…
Когда проводник с оперуполномоченным поднялись из кустов и крикнули: «Стой! Руки вверх!» – парни бросились кто куда.
Мухтару велено было задержать их. Он сделал это легко и быстро собрал трех воров, как наседка собирает разбежавшихся цыплят. Не пришлось даже потрепать их: увидев мчащегося на них пса, воры приросли к земле намертво, а Мухтар был воспитан рыцарски – неподвижных врагов он не трогал.

5



Шло время. Мухтар матерел.
Он уже весил больше пятидесяти кило, грудь его и крестец раздались вширь, лапы стали толстыми, звериными, на мощной шее серым цветом играла хорошо промытая, длинная шерсть – она была как богатый воротник на франте.
В стужу он не уходил через лаз в зимнее помещение, а спал тут же, в клетке, на заиндевевшем полу; утром потягивался, выпуская из пасти клубы пара.
Зимой работы бывало поменьше. В крепкие морозы собак применять было почти бесполезно: чутье их на сильном холоду отказывало. Да и ворье по зиме больше отсиживается.
Однажды пришли к Мухтару гости.
Это случилось в один из тех дней, когда в питомнике проводят с собаками тренировочные занятия. Мухтар уже отработал свой урок, и Глазычев собирался увести его, когда в калитку, в сопровождении майора Билибина, вошли двое гостей: молодая женщина, от которой сильно пахло духами, и пожилой моряк.
Женщина тотчас же, еще издали узнала свою собаку.
– Саша! – восхищенно сказала она пожилому моряку. – Ты только посмотри, какой он стал красавец! Я же тебе говорила, что мы отдаем его милым людям…
И, обернувшись к Билибину, она протянула ему маленькую, мягкую руку.
– Мы вам ужасно благодарны, товарищ майор! Спасибо.
– Не на чем, – сказал Билибин. – Своих денег он стоит.
– Денег? – спросил моряк. Он посмотрел на жену: – Каких денег, мама?
– Ах да господи! Я же тебе сто раз рассказывала…
Она ускорила шаг, почти побежав к собаке.
– Мухтар, Мухтар, Мухтарушка!
В ласковом голосе ее угадывались слезы жалости и умиления.
Служебно-розыскная овчарка Мухтар не терпела, когда посторонние люди называли ее по кличке. Этому она была обучена Глазычевым.
Мухтар обернулся на шум. Какая-то женщина в распахнутой шубе быстро шла к нему, повторяя громким чужим голосом:
– Мухтарушка, Мухтарчик…
Зарычав, он кинулся на нее и, как его учили в школе, с разбега повалил наземь.
Глазычев, не успевший его удержать, помог женщине подняться и принялся смущенно оббивать снег с ее шубы.
– Не узнал! – плакала она от обиды. – Как он посмел забыть меня?..
Чувствуя себя виноватым, проводник старался успокоить ее и оправдать Мухтара, бормоча что-то про рефлексы, торможение и сигнальную систему.
Пожилой моряк стоял рядом.
Он спросил:
– Ты не ушиблась, мама?
Затем, трудно улыбнувшись, сказал Билибину:
– Вероятно, собаки, так же как и люди, не любят, когда их продают.
Билибин подтвердил, что большинство псов в питомнике через год-два напрочь забывают своих бывших хозяев.
– Ясно, – сказал моряк. – Я бы не расстался с ним, но супруга опасалась, что он искусает сынишку.
Больше они в питомнике не появлялись.
Шло время, течения которого Мухтар не замечал и не понимал. Он знал свою работу, скучал, когда проводник уходил в отпуск.
Сменился сосед по клетке справа: беднягу Дона списали по старости, у него провисла спина и стерлись клыки. Дуговец свез его в ветеринарную лечебницу и вернулся оттуда уже один.
Овчарки снова стали именоваться «немецкими», а не «восточноевропейскими», – это Мухтару было безразлично.
Старший инструктор Дорохов вышел на пенсию, – и этого Мухтар тоже не заметил.
Вместо Дорохова на его должность поставили Дуговца.
Дуговец так сильно старался подчеркнуть, что это новое назначение отнюдь не меняет его прежних взаимоотношений с проводниками, что все они тотчас же почувствовали: появился новый начальник.
С прежними своими друзьями по службе он был так же прост в обращении, мог так же дружески хлопнуть их по плечу, так же подмигнуть им, однако если и они отвечали ему тем же, то старший инструктор Дуговец незамедлительно давал им понять, что он – старший инструктор Дуговец.
Сложнее всего было с Глазычевым. Всяко пытаясь поставить легкомысленного проводника на место, Дуговец стал со временем говорить ему «вы», подчеркивая этим, что между ними легла административная пропасть.
На еженедельных занятиях, на полугодовых проверочных испытаниях Дуговец обеспечивал Глазычеву, когда только мог, самое большое количество замечаний в актах.
Облекалось это всегда в форму дружеского участия:
– Ты пойми, Глазычев, я же тебе добра желаю.
Или иначе:
– Ты меня знаешь, Глазычев: я кому хочешь выложу правду в глаза.
Или еще иначе:
– Другому бы я спустил. А с тебя и спрос больше.
И в порыве откровенности – а порывами откровенности он был очень силен – Дуговец рассказывал проводнику, как третьего дня в кабинете начальства (не буду называть тебе фамилии) он нахваливал работу Глазычева, выхлопатывая ему премию. На самом деле было не совсем так: делал все это Билибин в присутствии Дуговца, который вякал что-то насчет премии для молодого Ларионова, но сейчас, делясь с Глазычевым, Дуговец был совершенно уверен, что все происходило именно так, как он рассказывал. И его даже искренне раздражало, что в насмешливом лице Глазычева не видно было и тени благодарности.
Премию Глазычеву, как и всякому человеку, получить хотелось, но он равнодушно говорил:
– Да ну ее к шуту! Ты лучше себя не забудь, а то ты все для людей и для людей…
Обиженно пошевелив скулами, Дуговец произносил:
– Слишком много вы об себе понимаете, товарищ Глазычев…
Тем временем служба Глазычева проходила успешно. Папка с «личным делом» Мухтара становилась все толще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9