- Эх, - вздохнул Минька, - и всего-то делов - цыгане едят и водку пьют.
- А ты еще про Курлат-Саккала думал, - сказал Ватя.
Друзья медленно спускались с Цыплячьих Горок по тропке напрямик, через заросли дикого шиповника и хвоща.
Неожиданно столкнулись с Кецей. У Кецы была соломенная плетенка, нагруженная провизией.
Кеца отступил от друзей, хотел спрятать ее за спину.
Минька взглянул на плетенку: перетянутые бечевкой ручки, сбоку дыра, заплатанная бумазеей. Он где-то видел эту плетенку. Но где?
- Двое на одного! - визгливо закричал Кеца.
- Да на кой лях ты сдался! - ответил Минька. - Если понадобится, и один тебя разрисую.
- Фасонишь, да? Вы все дофасонитесь!
- Кто это - все?
- Узнаешь, когда надо будет. Найдется кто-нибудь посильнее твоего Бориса. - И Кеца, вильнув между ребятами, припустился к церкви.
- Что это с ним? - удивился Ватя. - Хоть он и бузовый пацан, но таким трусом никогда не был.
- А он и не струсил, - задумчиво сказал Минька. - Он из-за корзины убежал.
- Как это?
- Я тогда в стереоскоп видел у цыган эту корзину.
- Ну?
- Вот тебе и ну! А теперь ее Кеца тащит, и опять в ней хлеб, водка, папиросы.
- Побежали за ним!
- Что он, без мозгов? Он сейчас не пойдет, куда ему надо.
- Ты думаешь, это он им носит?
- Похоже.
- И угрожал как-то странно. Про Бориса говорил.
- Мы не должны бросать слежку за склепом.
- А может, в милицию заявить или Борису рассказать?
- Самим надо дознаться, в чем тут дело. И фактов у нас для милиции нет. Ну, улик.
- Самим оно, конечно, интереснее, - согласился Ватя. - И насчет фактов тоже правильно. Вот когда все разведаем, тогда и припрем Кецу к стенке.
Глава IX
КУРЛАТ-САККАЛ
В доме только Минька и бабушка. С утра еще было прохладно и пасмурно. Натягивало дождь. Бабушка поставила кадушку, под водостоком с крыши, чтобы набежала дождевая вода для мытья головы.
Минька проделал упражнения со штангой. Прополол гряды на огороде. Вынес из дома вазоны с фуксиями, чтобы цветы помылись под дождем, и занялся выпиливанием лобзиком узоров из фанеры. Это - новое увлечение Миньки и Вати.
Бабушка поставила на примус вариться обед. Достала тетради и начала делать уроки по арифметике и письму.
Тучи сдвигались, уплотнялись. Облегли небо. Бурливые, тяжелые подминали слабые, обрывчатые, отжимали к земле. И те пластались над землей черными пугливыми птицами. Деревья и кусты выжидающе затихли. Листва напряглась, насторожилась.
На опустевшей улице слышалось, как хозяйки поспешно захлопывали окна и ставни. Втаскивали в сараи мангалы и совки с углем. Опускали подпорки и снимали с веревок подсохшее белье. Некоторые подвязывали в садах ветви яблонь и груш.
Бабушка тоже потребовала, чтобы Минька закрыл в доме окна и даже форточки: бабушка боялась грозы.
Она видела, как однажды молния стеганула через форточку по медному подсвечнику на комоде и, свернувшись клубком, перелетела на печь, где и расшиблась о дублянку, в которой квасилось тесто. Ну, не сатанинская ли сила! Ведь этакий огневой клубок и человека уклюнуть может. Так и упокоишься прежде времени.
Со звоном толкнулся о землю гром. Вздрогнули листья. Еще толчок, еще звон - короткий, оглушающий. Что-то обломилось в черепицах и посыпалось по крыше.
Метнулся ветер, вскинул на дорогах пыль, щебенку. И тут же загудел, завихрил ливень, обвальный, шумный.
В окне напротив Минька заметил прижавшегося к стеклу Фимку: у Фимки любопытство пересиливало страх.
- Как бы опять нас не затопило, - сказала бабушка.
Когда случались сильные тучевые дожди, с Цыплячьих Горок на Бахчи-Эль скатывалась одичавшая вспененная вода. Заливала дворы, палисадники, трамвайные пути. Иногда поднималась до метра.
Больше всех других дворов страдал двор Минькиного деда - он был крайним и в ложбине. Каждый раз после гроз бахчи-эльцы собирались выкопать отводную канаву, да все откладывали. И так оно и шло - от беды до беды.
Улицу затянуло дождевым сумраком, за которым потерялся, исчез Фимка. С лязгом промчался в город последний трамвай, чтобы не застрять под ливнем. Может, Пашка-трамвайщик?..
С Цыплячьих Горок устремились потоки воды, кружа на себе щепу, листья, птичьи гнезда, комья земли. Постепенно потоки слились в гремящее мутное половодье.
Минька видел, как двор быстро заполнялся вспененной водой. Она не успевала вытекать через сточное отверстие в заборе.
Потрескивала под напором воды дверь. Сквозь пазы в досках дверей вода потекла в квартиру.
Минька распахнул окно, спрыгнул во двор, в воду.
- Куда ты? - заволновалась бабушка.
- Открою калитку!
Сделав несколько шагов и ощутив напор воды, Минька понял, что калитку, которую надо тянуть на себя против напора воды, ему не открыть.
Закричал бабушке, чтобы подала топор: оставалось одно - рубить ее!
Пробираясь вдоль стены дома и стараясь не оступиться, не уронить топор, Минька направился к калитке.
Гром не умолкая бил землю. Шумело половодье. Хворостинная огорожка у палисадника повалилась, вывернув по углам колья-держаки.
Вершины кустов торчали над водой зелеными островками.
Минька добрался до калитки. Вода стремилась прижать его к ней. Он уперся о косяк ногой и начал рубить доски. Минька вкладывал в удары всю силу, но мокрые доски отшвыривали топор. Вода доходила уже до пояса.
Вдруг Минька почувствовал - кто-то с улицы нажимает на калитку.
- Отодвинь запор! - узнал он голос Прокопенко.
Минька отодвинул. Калитка подалась. На нее давили Прокопенко, Гриша и Ватя.
Минька отпрянул к забору, и вода через открытую калитку волной хлынула мимо него вниз по ложбине.
- В такой ливень калитка должна быть настежь, - сказал Прокопенко, когда вода совсем сошла со двора и Минька смог выйти на улицу. - Это Фимка углядел, что у вас наводнение.
- Фимка бесстрашный, - сказал Минька. - Гроза, а он у окна стоит.
Дождь затихал. Тучи разгрузились, посветлели. Опал туман. В окне опять был виден Фимка. Гриша и машинист Прокопенко ушли по домам.
Минька и Ватя остались вдвоем.
- Эти из города шли! - заговорил возбужденно Ватя. - Дождь лупит, а они идут. Им выгодно - все попрятались, никто не заметит. Опять какое-то барахло к предводителю тащили.
- Айда на кладбище! - предложил Минька.
Дождь все сбавлял и сбавлял, пока не превратился в редкий сеянец. Засветились промытые листья тополей, будто в сетях колотилась мелкая рыбешка. Очистилась от копоти и пыли черепица на крышах.
С Цыплячьих Горок спустился растревоженный дождем запах лаванды.
Минька и Ватя поднялись к церкви. Вода прорыла глубокие борозды, кое-где сорвала кусты, вывернула дерн, притащила с кладбища несколько крестов.
Возле церкви было пусто. На звоннице, на ободьях и колесах, сидели продрогшие вороны.
Ребята прошли на кладбище незамеченными. Соблюдая осторожность, подобрались к предводительскому склепу.
Стены склепа напитались водой, почернели. На дверцах висел замок.
Ватя заглянул в щель между дверцами. Темень - никого и ничего.
- И следов никаких, - тихо сказал Минька. - Ты, наверное, обманулся. То были не они.
- Нет, они, - упорствовал Ватя. - Не мог я обмануться.
Ребята начали обходить склеп, искать следы.
Неожиданно Минька сделал знак - не шуми! - присел на корточки возле отдушины. Ватя опустился рядом.
Из склепа через отдушину доносились негромкие голоса. Разговаривали двое.
- Зря ждем.
- Не гунди.
- А ты уверен, что придет?
- Уверен. Сегодня она выходная. Кеца записку передаст: вроде Борис ей свидание здесь назначил.
- А вдруг донесет?
- Не донесет, чего кукуешь! Если откажется, получит бубнового валета. Тогда и уйдем к Янтановой балке. Кое-кто будет ждать. Иди сними замок, выгляни ее.
- Курлат-Саккал... - прошептал Минька.
- Это он Любу убить хочет! - вскочил Ватя. - Борисом заманивает. Ближе всех Ульян и Игнашка. Надо им сказать.
- Нет! - вскочил и Минька. - Может, это общая банда. Да и что они, хромые, против Курлат-Саккала сделают!
- А Кеца-то, Кеца!
- Бежим предупредим Любу.
Ребята, пригибаясь, побежали среди могил.
У Миньки стиснулось сердце. Он боялся оглянуться.
Добежали до церкви. Остановились. Спрятались под забором, чтобы не увидели из склепа, - мокрые, взволнованные, бледные.
- Минька, ведь они удерут.
- Не удерут. Ты карауль Любу, а я побегу к Борису. От него не удерут.
- Ладно, беги! Только ты скорее!
В проходной завода, когда Минька потребовал, чтобы немедленно вызвали Бориса, даже не расспрашивали, для чего. По Минькиному беспокойному лицу было понятно, что Борис Миньке совершенно необходим.
Борис поспешно вышел в рабочей тужурке, обтирая тряпкой запачканные смазкой руки.
- Ты что? С бабушкой что-нибудь?
- Нет, не с бабушкой.
И Минька, сбиваясь, захлебываясь, рассказал Борису о кладбище, о Курлат-Саккале, о Любе.
Борис попробовал по телефону дозвониться в милицию, но не дозвонился. Тогда попросил дежурного вахтера передать в цех мастеру, что ему нужно отлучиться, а Миньке приказал:
- Беги в милицию.
- А ты, Борис?
- Я на кладбище.
Когда Борис подбежал к кладбищу, навстречу из-за деревьев вышел Ватя.
Борис спросил:
- Любу видел?
- Нет. Вдруг тропинкой прошла, а? Где стена проломана.
- Тропинкой... - Борис внешне был спокоен. - Оставайся здесь и на всякий случай жди ее.
К предводительскому склепу Борис направился не по главной аллее, чтобы не спугнуть бандитов, а в обход через могилы.
Еще издали возле склепа заметил двоих - один стоял, другой наклонился. Тот, который наклонился, был Курлат-Саккал.
На земле у его ног кто-то лежал. "Люба!" - узнал Борис по платью.
Он метнулся к склепу, ломая кусты сирени. Курлат-Саккал услышал треск веток.
- А-а, вот так встреча! - сказал, отступая и что-то поправляя в волосах, которые были перетянуты тонкой тесьмой.
Напарник Курлат-Саккала, заросший, скуластый цыган, тоже отступил.
Борис подбежал к Любе, взял ее голову, приподнял. Глаза закрыты. На ресницах - холодные капли дождя. На щеке - влажные комочки земли, обрывки травинок.
Люба была убита в висок ударом кастета.
Борис вскочил, но тут же Курлат-Саккал нанес ему удар головой. Метил в лицо, но Борис увернулся, и удар пришелся в плечо. В волосах Курлат-Саккала, под тесьмой, был спрятан обломок ножа.
Тужурка у Бориса окрасилась кровью. Он ухватил Курлат-Саккала за руки, рванул к себе.
На Бориса сзади навалился цыган, но Борис стряхнул его.
Со стороны церкви донесся шум мотоциклетных моторов: приехал наряд милиции.
Цыган кинулся бежать.
- Куда? - прохрипел Курлат-Саккал. - Бросаешь? Убью!
Цыган остановился. Склеп оцепляла милиция.
Борис с такой силой сжал Курлат-Саккала, что у того на лице посинели, вспухли вены.
По аллее спешили Минька, Ватя, спешили милиционеры и санитар. Цыгана схватили.
Санитар присел возле Любы. Расстегнул платье, послушал сердце. Потом выпрямился.
Ни один из милиционеров не смог разжать руки Бориса, чтобы отобрать полузадушенного Курлат-Саккала.
Но вот Борис сам разжал руки. Курлат-Саккал, как пустой мешок, мягко упал на землю.
Санитар хотел перевязать Борису рану на плече, но Борис отстранил его и, ни на кого не глядя, медленно пошел через кладбище в степь.
Минька бросился за ним:
- Борис!
Борис, не оборачиваясь, уходил в степь.
- Бо-рис!.. - в отчаянии закричал Минька.
Но Борис так и не оглянулся. Продолжал уходить.
Наступил вечер - сырой, хмурый. Небо было завалено тучами - ни луны, ни звезд. Над Бахчи-Элью тишина. У калиток и ворот - безлюдно.
У пекарни Аргезовых на камне сидел Минька. Ждал, когда вернется Борис. Но Борис не возвращался.
В этот день Минька понял, что у Бориса был в жизни человек еще важнее и значительнее для него, для Бориса, чем он, Минька-стригунок, елеха-воха! И что сам Минька в какой-то степени виноват в гибели этого человека и поэтому потерял Бориса. Потерял, может быть, надолго.
Минька сидел и не чувствовал холода камня. Здесь, на камне, и нашла его Аксюша.
- Ты чего сидишь?
Минька ответил не сразу:
- Жду Бориса.
Аксюша ничего больше не сказала и молча села рядом с Минькой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
СОЛНЦЕ, РАЗБИТОЕ НА КАПЛИ
Рассказ в середине повести
1
Когда-то я гонялся за этим в детстве: хотелось увидеть, где кончается дождь. Увидеть стену, которая поднимается от земли до самого неба и вся сделана из дождя. И чтобы из этой стены выйти к солнцу, к сухим листьям и к сухой траве, а потом снова войти в дождь, к мокрым листьям и к мокрой траве.
Кончается одно, и возникает совсем другое.
И я гонялся за этим. Но никогда мне не удавалось в дожде добежать до конца дождя.
2
В моих руках черный руль. У моих ног черные педали. Я веду машину и слушаю дорогу. Дороги можно слушать, потому что каждая звучит по-иному асфальт, бетон, грейдер, предупреждают о своем приближении.
Я отдыхаю, положив голову на руль. Дорога не мешает мне, проселок, булыжник. Попадаются еще и старинные дороги, выложенные красным кирпичом или деревянными плитками.
Когда устаю, я ставлю машину на обочину, снимаю с педалей ноги, голову кладу на руль и отдыхаю.
А дорога не смолкает, шумит колесами и автомобильными сиренами: это машины, которые обгоняют или идут навстречу.
Если отдыхаю вечером, мимо пробегают огни фар: это тоже машины, которые обгоняют или идут навстречу. Но дорога не мешает: я привык к сиренам и к фарам.
Белые таблички на километровых столбах. Они согнуты уголком. Сколько я проехал этих белых уголков!
Мои дороги - это встречи с людьми. Это рассказы, которые я потом пишу об этих встречах, об этих людях.
Я давно взрослый, мне уже скоро сорок лет, и, казалось бы, детство и все, что было в детстве, забыто. Словно я проехал на шоссе дорожный знак с поперечной полосой, который означает, что действие всех предыдущих дорожных знаков отменяется, перечеркивается и начинается действие новых дорожных знаков. Они ждут впереди.
3
Это произошло под Чарозером. Вторые сутки я ехал на север. Дорога гудела булыжником. Когда я уставал, сворачивал, как всегда, на обочину, снимал с педалей ноги, голову клал на руль и отдыхал.
И вдруг под Чарозером совсем неожиданно впервые удалось достичь того, за чем гонялся в детстве:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12