А когда он это заметил, то прошипел мне, что знает о моем семейном положении и примет меры. На это я сказал ему, что передам весь этот разговор старику и интересно, что из этого выйдет. Он сразу осекся. - Я посмотрел на него внимательно. Такой, знаете, беловолосый слизняк без подбородка, аксолотль из подземной речки, а хорохорится. - Нет свидетелей. Кто докажет? - спросил он. - Он был прав. Свидетелей не было. - Скрипнула дверца шкафа. Тот резко обернулся. - Физиономия его исказилась. А я счастливо засмеялся, так как догадался сразу. - Открылась дверца, и из шкафа вылезла она. Тот отступил к стене и замигал своими поросячьими глазками. Белые волосы его стояли дыбом вокруг розового залысого лба. - Вы бейте его посильнее... - сказала она, проходя. - Он этого не любит. Я пробовала. - И вышла. - Я сказал ему: - Брысь! - И он исчез. - А мне действительно пора было уезжать. - В этот последний день у нас со стариком был очень важный разговор. О памяти, о фантазии, о вдохновении и о том, чем они отличаются друг от друга. И я ему высказал все, что думаю на этот счет. и все, что думают мои приятели Гошка и Алешка, и о том, как мы до войны пустились на поиски красоты и к каким выводам пришли, и о письме в Академию наук, и об ответе на письмо, и о том, что я думаю о его картинах. - Он меня не перебивал и только сказал: - Я был рассчитан на большее количество фильмов. - Потом я спросил его, что он думает о старомодном понятии "душа" и каков, по его мнению, реальный смысл этого слова. - Он мне рассказал, как он задал этот же вопрос одному старику. - А что, отец, говорят, никакой души нет, что душа - это рефлексы? - Это у кого как, - ответил старик. - Если человек хороший, то у него душа есть, а если плохой - это точно, одни рефлексы. - Потом он, как всегда, пошел отдыхать, а я собрался выкупаться перед отъездом. - На протяжении всего этого важного разговора мысль о том, что она сидит там в шкафу и слушает. помогала мне. Я держался хорошо. Нет, черт возьми, я действительно хорошо держался. И понял почему. - Исполненный благодарности, я открыл дверцу и заглянул в шкаф. - Вылезайте, ну... - сказал я. - Поговорим, как мужчина с мужчиной. - Никто мне не ответил. Я отодвинул пиджаки и штаны и увидел некрашеную стенку шкафа. Шкаф был пуст, если не считать проклятых пиджаков. Но разве они могут заполнить пустоту, скажем так - пустоту шкафа? Ее нет. Вот факт. Ничем его не отменишь, и надо уезжать. Меня вдруг пронзила такая тоска, которая в народе зовется смертной. Я ни разу не помирал, но в этот момент понял, какая тоска может пронзить перед смертью. - А потом я пошел купаться на этот дачный пруд, где в будни пытались ловить карасей, а в воскресные дни по всем кустам стояли полуторки с пивом для любителей коллективных выездов на лоно природы, на полянах бухал волейбольный мяч, по берегам лежали кучки одежды, накрытые панамами, а в пруду шевелились разноцветные резиновые головы. - Это был будний день. На берегу я встретил ее. Стояла такая жара, что можно было разговаривать откровенно. Все тормоза сдали. - Да, я забыл сказать, что она была гречанка. - Мы произносили слово "Атина". Она произносила, а я только пытался. - Атина, - говорил я. - Нет, нет! - Асина? - говорил я. - Нет? Нет?.. - О боже! - говорила она. - Осина. Слышала бы она! - Все плавилось от солнца. Небо было белое, а вода слепящая до черноты. - Мы пытались произнести слово "Афина" так, как его произносят греки. Не "ф", а среднее между "т" и "с". Имя богини было первое греческое слово, которое я хотел научиться произносить по-гречески. - Какого черта было смеяться. Она должна была гордиться тем, что изучают ее язык, эта чудачка. Господи, ну кто она такая? Были древние греки - они представляли интерес, древние греки, а не просто греки. Просто греки - это просто греки. Они представляют интерес ни больше и ни меньше других наций. Греки, подумаешь! Разве может она понять? - Когда я напивался - а это случалось редко, слишком много мне для этого надо было выпить, гораздо больше, чем обычно оказывалось в компаниях, куда меня заносил случай, а так вообще я вел трезвый образ жизни, не пил, - когда я напивался, достаточно мне было услышать греческое слово, чтобы я ушел и рыдал где-нибудь в темноте, в коридоре или на кухне. среди капель из крана и кастрюль, мерцающих в темноте от уличных фонарей. - Какой-то комок вдруг накатывал, поднимался от груди к горлу, и тогда я рыдал даже от такого дурацкого слова, как "канелюры". "Канелюры", - говорил я шепотом и рыдал, захлебываясь, отчаянно и по-мальчишески. "Канелюры", - говорил я, и снова беззвучно и некрасиво распяливал рот, и все старался двумя руками вытереть слезы, а они все бежали и бежали по щекам. - "Канелюры" - это такие бороздки, которые идут вверх по колонне. Вся колонна тогда состоит из натянутых мраморных складок, или пучка каменных струй. - Канелюры... Я такого слова не знаю, - сказала она. - Это, наверное, не греческое слово. - Молчала бы уж лучше. - Собственно, она и молчит и смеется, и у нее это неплохо получается. - Ну, ну, не задавайтесь. - говорю я. - Подумаешь, гречанка нашлась. - Почему нашлась? - спрашивает она. - Я не нашлась. - А я думаю о своих делишках. Личных. Весьма неудачных. - Чего вы смеетесь, клякса? - спросил я. - А знаете, какой мой любимый идеал? - спросила она в ответ и почесала ногу об ногу. - Ну вот, договорились до идеалов, - Какой? - спросил я. - Гаидэ. - Кто? - Не помните? Не помните?! Гаидэ не помните? - Чего вы расшумелись, какая Гаидэ? Из "Монте-Кристо", что ли? - А какая же? - Ну помню. - Она постепенно успокаивалась. - Я пойду домой, - сказала она. - Идите. - Я пойду домой, - сказала она, повысив голос. - Знаете что? - сказал я. - Ваш идеал Гаидэ? Ну и прелестно. У вас переживания по этой части? Прелестно. А у меня нет переживаний. Ну и привет. - Я знаю. - Что вы знаете? - Что у вас нет переживаний... - Много вы знаете, - сказал я. - Тоже мне Гаидэ. У каждой порядочной Гаидэ должен быть свой Монте-Кристо. красавец с седыми висками. А у вас есть? - Есть. - Ну да? Кто? - Вы... - сказала она и убежала. - Ну вот, договорились. - Обычно о таких вещах я догадывался раньше. - Но это и было раньше. У меня тогда было тонкое, одухотворенное лицо, и я делал вид, что не знаю, какое я произвожу впечатление, а я всегда знал, и поэтому, когда я спрашивал: "А я вам сильно нравлюсь?" - та с разбегу отвечала: "Да". Только, несмотря на одухотворенное лицо, художник я тогда был плохой. - Теперь у меня сладко заныло сердце. Я уже со всеми своими личными делишками отвык от этого ощущения. Да, здорово все-таки узнать вдруг, что ты произвел впечатление на такую кляксу. - Старался ли я произвести впечатление? Безусловно. Применял ли я хитрости? Применял. И подчеркнутая грубость и нотки горечи, на которые клюют невинные кляксы, то есть весь антураж, вся старая бутафория. - Нечестно? Как сказать. И да и нет. А честно вот что. - Где-то в душе, в самой глубине, жила боль, что ничего не может быть. На что можно рассчитывать? На почтенье? И все? Потом они обычно выходят замуж, и это остается у них светлым переживанием. Потом они говорят: "За мной ухаживал один художник". Я почти не встречал женщины, которая бы не могла сказать, что за ней ухаживал один художник. Я не хотел быть ничьим переживанием и меньше всего ее. Жирно будет считаться светлым переживанием ее юности. Жирно будет. У меня таких, как она, было сто штук. Вранье. Таких, как она, не было. - Дело не в юности ее. В ней было что-то от Греции. От той старой светлой Греции, которая заставляла меня рыдать, когда я пьяный, и твердо стоять на земле, когда я трезвый. - Я уехал. - Неделю я ломал себя, пытался задушить воспоминание, не смог. - Я совершал велосипедные прогулки, радиус которых все удлинялся, пока однажды я не обнаружил. что еду по тихой асфальтированной дорожке прямо к даче режиссера. - Я слез у калитки и заглянул внутрь. Дача была пуста. Только огромная собака вышла из конуры и посмотрела на меня внимательно. - Я пошел обратно на подгибающихся ногах и держась за велосипед - такое меня било волнение. - На шоссе я увидел летящую навстречу машину. Только когда она приблизилась, я понял, что едут она и старик. - Глаза ее расширились мне навстречу, как два цветка, и она все смотрела на меня. пока приближалась машина. - Старик сидел рядом с шофером. Я поклонился им и сделал вид. что прогуливаюсь в этих местах. Машина укатила. - Через двое суток в ночных известиях я услышал по радио, что умер великий режиссер. - Потом были похороны, и я сам вытаскивал гроб из серого автобуса с черной полосой, а потом стоял в почетном карауле. - Тихо играли скрипки, плакали люди, и его было еле видно среди цветов и лент. - Когда все кончилось, я остался один. Совсем один. Совсем. Этой девушки я больше не видел никогда и даже не знаю, кто она такая, так как ни о чем не расспросил ее, а теперь спрашивать было некого. - Через месяц, когда я оправился после потери, ко мне пришли мои приятели Гошка и Алеша, у которых тоже были свои неудачи, и Гошка сказал: - Судьба похожа на сумасшедшего - визжит, плачет, смеется, ухает, сопит, чавкает, - и ни одного приличного звука. - Что ты считаешь приличным звуком? - спросил Алеша. - Между прочим, не то, что ты думаешь, не музыку. - Я не думаю, - сказал Алеша. - А что? - Когда летним утром деревья стоят в росе, а вдалеке бьют молотом по наковальне. - Ух ты!.. - сказал Алеша. - А что? - Здорово... - Представляешь? - спросил меня Гошка. - Да, - сказал я. - Знаешь, какой звук? Когда хочется подхватить: - "Мы кузнецы, и дух наш молод, - сказал Гошка, - куем мы счастия ключи". - Да, - сказал я. - Надо работать. - А сейчас я случайно встретил ее в гостях. - Меня зовут Костей, - сказал я, когда мы удрали с вечеринки. - Господи,- сказала она. - А вы меня, конечно, не помните... - Конечно, я ее помнил. - Я пожал ее руку - очень вежливая мягкая рука. Потом мы поболтали о том, о сем, а потом я с ней попрощался и усадил ее в машину, и она уехала домой. А я вернулся на вечеринку. Я уселся в углу и стал тихо-тихо смотреть телевизор и все старался забыть ощущение, которое пронизало меня, и когда я пожимал эту тихую вежливую руку и на одном из нежных пальцев почувствовал гладкое кольцо. - Как вы думаете, зачем я рассказал эту печальную и обыденную историю о том, как человек не понял другого, не догадался, прошел мимо красоты, а потом удивляется, что ему не сладко, когда обнаруживает, что веселая птица-счастье окольцована чужим кольцом? - Нет. Не угадали. Я рассказал эту историю потому, что, когда я познакомился с ней, мне было тридцать два года, а ей шестнадцать. А сейчас не за горами конец двадцатого столетия. - Давайте поговорим о чем-нибудь таком. О звездах. например, или о дорогобужском сыре - как его есть, снимать ли серебряную фольгу перед тем, как резать, или совсем наоборот - оставлять ее? Или поговорим о том, как парочки целуются в подъездах. Только не стоять на месте. Двинемся, граждане, двинемся. - Все дело в том, что неизвестно, какое твое движение может решить проблему, поставленную жизнью. Ведь даже отсутствие движения это движение. Ничто не останавливается, пока ты сидишь и ждешь. Все движется вокруг и, проезжая мимо тебя, само возьмет да и привезет тебя к цели. Только вся беда в том, что оно привезет тебя совсем не туда, куда тебе надо. А кстати, что такое это "надо"? Ты-то сам знаешь, что тебе надо? - А ведь все-таки стремишься. - Короче говоря, все сводится к простому вопросу, и потому ответ на него непонятен: как запрограммировать судьбу? - Я сидел и смотрел телевизор, где показывали тошнотворно хорошую программу, и думал: зачем мне эта программа, если это чужая программа и в ней запрограммировано чужое представление об удовольствиях, не совпадающее с моим? - Я сидел и думал: на что я надеялся, когда увидел, как она опустила журнал и посмотрела на меня, какова моя собственная программа удовольствии, ежели мне не годится рекомендованная, и почему, собственно, меня так поразило это тысячепудовое кольцо у нее на пальце? - Какие чувства я испытал, когда обнаружил кольцо? Такие же, как и вы. Привычные. Я, конечно, не содрогнулся, обнаружив это кольцо, не застонал, не заскрежетал зубами и не упал без чувств. Просто, пожимая ей руку, я сказал: - Ну вот. - Она посмотрела на меня снизу вверх, потом вздохнула, а потом сказала: - Да... - А потом сказала: - Да, да... - А потом пожала плечами. - А потом я посадил ее в машину и погрузил туда же тысячепудовое золотое кольцо, и, прежде чем захлопнулась дверца, я успел швырнуть на заднее сиденье свои дурацкие надежды. Надежды на что? - А потом я иду обратно в гости, и так как я уже сыт по горло, то я стараюсь смотреть по телевизору тошнотворно прекрасную, совсем не подходящую мне программу и занимаюсь тем, что пытаюсь убить время. а оно себе течет и течет, и ему до нас столько же дела, сколько нам до марсиан. - Я выгляжу лет на сорок и чувствую себя соответственно, а жить мне полагается еще минимум столько же. Тысячу лет люди искали эликсир молодости, а он оказался под носом. Черт возьми, кто мог подумать, что основная причина преждевременного старения - это ложь, обыкновенная человеческая лживость. - Ложь как следствие хитрости, которая спасала человека от врагов, оказалась главным врагом, главной причиной старости. Первыми додумались до этого мы с Гошкой и Алешей, только нам никто не поверил тогда. А потом все подтвердилось. - То раздвоение личности, в котором жил человек, когда он всю жизнь говорил не то, что думал, то есть всю жизнь бил кувалдой по самым тонким и чувствительным своим нервным связям, бил по творчеству. по вдохновению, - это раздвоение личности оказалось причиной необратимого разрушения самой этой личности, сиречь - старостью. - Ну все перепробовали. И физику, и биологию, и химию, и биофизику, и биохимию - забыли только этику, которая и наукой-то не считалась. А оказалось, выход простой, как репа: не лги - проживешь дольше. Но вот это-то и оказалось труднее всего. - Обнаружилась странная вещь. По улицам ходили бывшие старцы, которых уже нельзя было отличить от молодых, потому что они научились говорить правду и тем отхлопотали себе двойной срок жизни. - И в этот момент обнаружилась еще одна странная вещь. Оказалось, что говорить правду окружающим гораздо легче, чем самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8