«Ромовый дневник»: Амфора; СПб.; 2004
ISBN 5-94278-637-2
Аннотация
Захватывающее, удивительно правдивое и трагичное повествование – таков «Ромовый дневник» американского писателя и журналиста Хантера Томпсона. Написанный в 1959 году, роман был опубликован автором лишь четыре года назад.
Хантер С. Томпсон
Ромовый дневник
Всадник мой ясноглазый,
Что вчера с тобой сталось?
Знала, в сердце ты у меня,
Покупала одежды нарядные -
Тебе, кого мир не погубит.
Смуглая Айлин О`Коннелл
1773


САН-ХУАН, ЗИМА 1958 ГОДА
В начале пятидесятых, когда Сан-Хуан только-только сделался туристским городком, один бывший жокей по имени Эл Арбонито устроил бар у себя в патио на Калле-О'Лири. Он назвал его «У Эла на задворках» и прибил над уличной дверью вывеску, где стрелка указывала промеж двух ветхих строений в патио на задний двор. Поначалу Эл не подавал ничего, кроме пива, по двадцать центов за бутылку, и рома, по десять за порцайку или по пятнадцать – со льдом. Через несколько месяцев он стал подавать гамбургеры, которые сам же и делал.
Славно бывало там выпить – особенно по утрам, когда солнце оставалось прохладным, а с океана приплывал соленый туман, придавая воздуху бодрящий, здоровый аромат, который несколько ранних часов отстаивал свои позиции против влажного пекла, что клещами стискивает Сан-Хуан в полдень и держится еще долго после заката.
По вечерам там тоже бывало неплохо, но не так прохладно. Порой налетал ветерок, и «Задворки» обычно его ловили. Все дело было в удачном расположении – на самой вершине холма Калле-О'Лири, – так высоко, что, будь у патио окна, запросто можно было бы окинуть взором весь городок. Впрочем, патио окружала толстая стена, и видно оттуда было разве что небо да несколько банановых пальм.
Со временем Эл купил новый кассовый аппарат. Затем он купил для патио деревянные столики с зонтиками. Наконец, он вывез свою семью из дома на Калле-О'Лири в пригород, к новому урбанизасьону у аэропорта. Дальше Эл нанял здоровенного негра по кличке Гуталин мыть тарелки и разносить гамбургеры. Постепенно Гуталин и стряпать выучился.
Из своей бывшей столовой Эл изобразил небольшой бар с фортепиано и пригласил из Майами пианиста – тощую личность с грустной физиономией по имени Нельсон Отто. Фортепиано располагалось аккурат посередине между коктейльным залом и патио. Старый кабинетный рояль светло-серого цвета был покрыт особым шеллаком, чтобы соленый воздух не проел полировку, – и семь ночей в неделю все двенадцать месяцев бесконечного карибского лета Нельсон Отто сидел за клавиатурой, размешивая пот в безрадостных аккордах своей музыки.
В туристическом бюро поговаривают об охлаждающих пассатах, что каждый день и каждую ночь в году ласкают берега Пуэрто-Рико – однако такому человеку, как Нельсон Отто, похоже, никакие пассаты отродясь никуда не задували. Один удушливый день за другим он пробивался через усталый репертуар из блюзов и сентиментальных баллад – пот капал у него с подбородка и пятнал подмышки хлопчатобумажной футболки с цветочным узором. Порой Нельсон Отто с такой ненавистью и таким неистовством клял «сраную жарищу», что атмосфера заведения непоправимо портилась. Тогда народ вставал и уходил дальше по улице в бар первого класса «Шик-блеск», где бутылка пива стоила шестьдесят центов, а бифштекс из филея – тридцать пять.
Когда бывший коммунист по фамилии Лоттерман прибыл из Флориды, чтобы основать «Сан-Хуан Дейли Ньюс», «Задворки» стали англоязычным пресс-клубом, ибо никто из бродяг и фантазеров, подрядившихся работать в новой газете Лоттермана, не мог позволить себе дорогие бары торговой сети «Нью-Йорк», что вырастали по всему городу подобно россыпи неоновых поганок. Репортеры и литературные сотрудники дневной смены приволакивались около семи, а ночные работники – спортивные обозреватели, корректоры и верстальщики – прибывали в районе полуночи, обычно скопом. Иногда кому-то случалось назначить свидание, но во всякую нормальную ночь девушка «У Эла на задворках» была редким и весьма эротичным зрелищем. Белых девушек в Сан-Хуане вообще не так много, и большинство из них к тому же либо туристки, либо проститутки, либо стюардессы. Ничего удивительного, что все перечисленные типы предпочитали казино или бар на террасе в «Хилтоне».
Кто только не являлся работать в «Ньюс»: все типы – от диких молодых экстремистов, страстно желавших порвать мир напополам и начать всё заново, до старых усталых ханыг с пивными брюшками, которым только и хотелось, что пожить в блаженном покое, прежде чем упомянутая банда психов порвет мир напополам.
Они составляли всю гамму красок – от подлинных талантов и честных людей до жутких дегенератов и безнадежных неудачников, едва способных написать почтовую открытку, просто придурков, беглых уголовников и опасных пропойц – к примеру, магазинный вор кубинского происхождения, который носил у себя в подмышке пистолет, слабоумный мексиканец, вечно пристававший к детишкам, – короче, когорта сводников, педерастов и шанкров в человечьем обличье всех мастей. Большинство из них трудилось ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы заработать на несколько бутылок плюс билет на самолет.
С другой стороны, были там и люди вроде Тома Вандервица, который потом работал в «Вашингтон Пост» и получил Пулицеровскую премию. Или человечка по фамилии Тиррелл, ныне редактора в лондонской «Таймс», который гнул спину по пятнадцать часов в день – лишь бы газета не скапутилась.
К моменту моего прибытия на остров «Дейли Ньюс» уже стукнуло три годика, а Эд Лоттерман пребывал на грани нервного срыва. Послушать его, так можно было подумать будто он сидит на самом краю света, рассматривая себя как комбинацию Бога, пулицера и Армии спасения. Лоттерман часто клялся, что если бы все те личности, которые за три года успеют поработать в газете, смогли одновременно предстать перед троном Всевышнего – если бы все они торчали там и пересказывали свои истории, описывали свои выкрутасы, преступления и сдвиги по фазе, сам Бог, несомненно, упал бы в обморок, а потом принялся бы рвать на себе волосы.
Конечно, Лоттерман преувеличивал. В своей вдохновенной тираде он совсем забыл про достойных людей и говорил только про тех, кого называл «алканавтами». Таких, впрочем, оказывалось не так мало, и лучшее, что можно было об этой публике сказать, так это то, что составляла она странный и буйный легион. В лучшем случае эти люди были просто ненадежными, а в худшем – вечно пьяными, грязными и достойными доверия не больше вонючих козлов. Однако им невесть как удавалось выпускать газету, и, когда они не работали, немалое их количество проводило время, нажираясь «У Эла на задворках».
Как они завыли и заскулили, когда Эл – в том, что кое-кто из них назвал «приступом жадности», – поднял цену на пиво до четвертака; и продолжали скулить, пока он не прибил на видное место над стойкой табличку с начертанными черным мелком ценами на пиво и выпивку в отеле «Карибе-Хилтон».
Раз газета была кормушкой для всякого писателя, фотографа и интеллигентного проходимца, какому только случалось оказаться в Пуэрто-Рико, Эл тоже получал от всех этих дел сомнительный доход. Ящичек под кассовым аппаратом переполняли неоплаченные счета и письма со всего света, где обещалось «уладить этот вексель в ближайшем будущем». Блудные журналисты всегда знатные неплательщики, и для того, кто шляется по этому лишенному корней миру, крупный неоплаченный счет из бара может стать даже в чем-то модной обузой.
В те дни в собутыльниках недостатка не ощущалось. Эти люди никогда не задерживались надолго, зато и не переставали прибывать. Я зову их блудными журналистами, ибо никакой иной термин не кажется мне в равной мере обоснованным. Ни один блудный журналист не был похож на другого. Как профессионалы они различались, но несколько вещей были у них общими. Так, на предмет большей части своего дохода они, главным образом в силу привычки, зависели от газет и журналов. Жизнь их подчинялась многочисленным шансам и внезапным перемещениям. Они не проявляли ни малейшей преданности любому флагу и не ценили никакой валюты, кроме удачи и приятного общения.
Некоторые из них были скорее журналистами, чем бродягами, а другие – скорее бродягами, чем журналистами. Однако все они, за немногими исключениями, были частично безработными, внештатными сотрудниками, потенциальными зарубежными корреспондентами, которые по той или иной причине проживали на приличном удалении от журналистского истеблишмента. Вовсе не хитрожопые трудоголики и ура-патриотические попугаи, что составляли персонал ретроградных газет и журналов всемирной империи. Эти были другой породы.
Пуэрто-Рико был стоячим болотом, а в «Дейли Ньюс» работала преимущественно норовистая бродячая шваль. На ветрах молвы и шанса эта шваль беспорядочно двигалась по всей Европе, Латинской Америке и Дальнему Востоку – везде, где только издавались англоязычные газеты, перескакивая из одной в другую и вечно высматривая большой прорыв, решающее задание, богатое наследство или доходное место в конце очередного перелета.
В каком-то смысле я был одним из них – компетентнее некоторых и надежнее прочих – и все те годы, что я нес это рваное знамя, я редко оказывался безработным. Порой я работал сразу на три газеты. Писал рекламки для новых казино и кегельбанов, бывал консультантом синдиката петушиных боев, предельно безнравственным ресторанным критиком, яхтенным фотографом и рутинной жертвой полицейской жестокости. Эта жизнь была жадной, и я для нее годился. Я завел интересных друзей, получил достаточно денег, чтобы перебиться, и узнал о жизни много такого, чего я никак иначе бы не узнал.
Подобно большинству остальных я был искателем, человеком действия, оппозиционером, а порой тупым скандалистом. Мне никогда не хватало времени хорошенько подумать, но я чувствовал, что инстинкт ведет меня верным путем. Я делил с другими оптимизм скитальца на тот счет, что кое-кто из нас действительно прогрессирует, что мы избрали честную дорогу и что лучшие неизбежно доберутся до вершины.
В то же самое время я разделял и мрачное подозрение, что жизнь, которую мы ведем, безнадежное предприятие, а мы – всего лишь актеры, дурачащие сами себя в процессе бессмысленной одиссеи. Именно напряжение между двумя этими полюсами – неугомонным идеализмом с одной стороны и ощущением неминуемого рока с другой – и держало меня на ногах.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Моя нью-йоркская квартира находилась на Перри-стрит, в пяти минутах ходьбы от «Белой лошади». В этом заведении я частенько выпивал, на меня там никогда не считали за своего, потому что я носил галстук. Реальный народ на дух меня не переносил.
Я малость выпил там вечером, когда отбывал в Сан-Хуан. Фил Роллинс, мой сослуживец, платил за эль, а я усиленно им накачивался, стараясь нажраться так, чтобы наверняка заснуть в самолете. Арт Миллик, самый лихой таксист во всем Нью-Йорке, тоже там был. Был там и Дюк Петерсон, который только-только вернулся с Виргинских островов. Припоминаю, как Петерсон дал мне список людей, которых следовало поискать, когда я доберусь до Сент-Томаса, но я потерял список и так ни с кем из них и не познакомился.
Висел гнилой вечер середины января, но на мне была легкая вельветовая куртка. Все остальные напялили плотные куртки и фланелевые костюмы. Последнее, что я помню, это как я стою на грязных кирпичах Хадсон-стрит, пожимая руку Роллинсу и проклиная ледяной ветер, люто задувавший с реки. Дальше я забрался в такси Миллика и проспал всю дорогу до аэропорта.
Я припозднился, и у окошка стояла очередь. Пришлось встать позади штук пятнадцати пуэрториканцев и одной невысокой блондинки за несколько человек передо мной. Я было увидел в ней туристку, отчаянную юную секретаршу в поисках шумных двухнедельных приключений на Карибах. У девушки была стройная фигурка, а стояла она, то и дело переминаясь с ноги на ногу, что указывало на массу накопленной энергии. Внимательно за ней наблюдая, я улыбался и чувствовал, как добрый эль бежит по моим жилам. Я все дожидался, когда девушка наконец повернется, чтобы обменяться с ней быстрым многозначительным взглядом.
Она взяла билет и направилась к самолету. Передо мной оставалось еще три пуэрториканца. Двое сделали свое дело и отвалили, а третий никак не мог смириться с отказом клерка позволить ему пронести на самолет здоровенную картонную коробку в качестве ручкой клади. Пока они спорили, я громко скрипел зубами.
Наконец пришлось вмешаться.
– Эй, контора! – воскликнул я. – Что за дела? Мне нужно на этот самолет!
Утомленный занудством упрямого латиноса, клерк поднял голову.
– Как ваша фамилия?
Я назвал свою фамилию, взял билет и рванул к выходу. Когда я добрался до самолета, мне пришлось растолкать пять-шесть человек, ожидавших посадки. Я показал недовольной стюардессе билет и вошел в салон, обшаривая глазами сиденья по обе стороны прохода.
Светлых волос в упор не наблюдалось. Я поспешил вперед, прикидывая, что у такой невысокой девушки голова вполне может не торчать над спинкой. Но ее в самолете не было, а свободными к тому времени оставались только два двойных сиденья. Я плюхнулся на то, что было ближе к проходу и водрузил пишущую машинку на соседнее с окном. Уже запускали моторы, когда, выглянув наружу, и увидел, как маленькая блондинка бежит по взлетно-посадочной полосе, отчаянно маша рукой стюардессе, которая как раз собиралась запереть дверцу.
– Минутку! – крикнул я. – Еще пассажирка! – Я смотрел, пока девушка не добежала до подножия трапа. Тогда я повернулся к проходу, желая встретить се радостной улыбкой. Но не успел я снять на пол пишущую машинку, как какой-то старикан пролез прямо у меня перед носом и уселся на то самое сиденье, которое я приберегал.
– Место занято, – быстро сказал я, хватал его за руку.
Старик выдернул руку и что-то буркнул по-испански, отворачиваясь к окну.
1 2 3 4 5