Единственное, что, по-моему, причиталось Гаранину, это выговор за напечатание статьи Грамберга. Ошибки, которых доискиваются в статьях самого Гаранина, можно при желании найти и в статьях товарища Релиха. Что касается связи Гаранина с арестованным Шуко, никакая такая связь никем не доказана. Все дело Гаранина, Дело с большой буквы, создано богатой фантазией товарища Релиха, который вещественные улики подменил воображением. Присутствуй я лично на том злосчастном заседании, не было бы никакого «дела Гаранина» и, естественно, не было бы никакого выстрела. Я кончил.
– Это возмутительно! Отрицать факты и говорить о собственных ошибках с таким апломбом! – горячится Сварзин.
– Товарищ Филиферов!
Филиферов говорит тихо, часто сморкается в платок. Как назло, сегодня у него гнуснейший насморк. Да, Карабут прав: насчет Грамберга действительно никто ничего не знал, да и сам Релих узнал случайно, в последнюю минуту. Что касается Гаранина, то ему, Филиферову, тоже не верится. Гаранина все знали: свой парень. Трудно предположить, чтобы человек умел до такой степени маскироваться. Может, он там в чем и напутал, даже наверное напутал, но скорее всего без злого умысла. Он, Филиферов, на бюро голосовать за исключение Гаранина воздержался. Предлагал сначала это дело доследовать. Что же касается его лично, то Сварзин правильно предлагал: надо его послать в цех. Когда выдвигали его в райком, он сразу предупреждал: не вытянет. Нет у него, так сказать, крепкой политической закваски. Работал у себя в цехе парторгом, сам чувствовал – хорошо работал. А тут сразу увидел – не справляется. Говорит по данному вопросу с Карабутом – все ясно для него, иначе и быть не может. А потом станет говорить с Ре-лихом, тот докажет совсем обратное, и тоже вроде правильно. Намаялся он с этим немало. Под конец все больше стало ему казаться, что по основным вопросам прав Карабут. А в общем, конечно, надо ему еще учиться и учиться. Так что действительно правильнее всего будет снять его и послать на низовую работу. А насчет партвзыскания – это уж, конечно, как бюро решит.
– Ну что, товарищи, обменяемся мнениями? – предлагает Адрианов. – Кому слово? Товарищ Вигель!
– Я думаю, предложение товарища Сварзина ни с какой стороны неприемлемо, – с места по-военному рубит Вигель. – Если взвесить объективно и учесть продолжительную болезнь Карабута, то по существу ответственность он несет за одного Гаранина. А дело с Гараниным далеко не ясно. Насчет связи Гаранина со Щуко из Москвы подтверждений нет. Мотивы покушения Астафьевой, покуда не удастся допросить ее самое, тоже остаются неизвестными. А может, девица просто приняла к сердцу, что мужа исключили из партии? Раз исключили – значит предатель, обманул доверие… Травма – пиф-паф, и готово! Можно допустить такое объяснение? Можно с равным успехом. Выходит, хотим мы человека судить на основании совсем неясного дела. За статью Грамберга, которую напечатал Гаранин, Карабут не отвечает: лежал тогда больной и газет не читал… То, что сейчас Карабут демонстративно упорствует насчет неправильности исключения Гаранина, в этом он, пожалуй, виноват; устраивать демонстрацию на бюро райкома не стоило. Раз не согласен, подавай в комиссию партийного контроля… Назначение Грамберга. да, это безусловная ошибка. За нее надо им отвечать на равных паях с Релихом. Короче, вопрос, по-моему, надо отложить до окончательного доследования дела Гаранина и никакого решения принимать по нему сегодня нельзя.
– Товарищ Гурлянд!
Гурлянд – заведующая сельхозотделом, моложавая, подвижная блондинка, наперекор традициям одетая всегда тщательно и по моде, – любимица всего бюро.
Нет, она не согласна с Вигелем. Вигель чересчур мягко подходит к этому делу. Карабут отвечает не только за свои собственные ошибки, но и за всю систему взаимоотношений на заводе. Прежде всего за несработанность райкома с заводоуправлением.
– Почему только Карабут, а не Релих? – возражает Вигель.
Атмосферу на заводе создает секретарь райкома. В прошлый раз, когда бюро слушало их очередную распрю, вторую или третью по счету, оно твердо предложило Карабуту сработаться с Релихом. Создалось ли сегодня у кого-либо впечатление, что Карабут принял к сердцу указания бюро и пытался сработаться с заводоуправлением? У нее лично создалось обратное впечатление: ни о какой сработанности нечего и говорить. Поэтому зря дальше тянуть эту волынку. И откладывать вопрос незачем. В большей ли степени или в меньшей виноват Гаранин, это в данном случае решающего значения не имеет. Ошибочные статьи в газете печатались? Печатались! Несет за это ответственность секретарь райкома? Ясно, несет! Поэтому она предлагает: Карабута и Филиферова снять, Карабута с выговором, Филиферова можно без выговора…
– Товарищ Дичев!

…Часы, простужено сипя, вызванивают пять. Уже час длится обмен мнениями. В пепельнице перед Карабутом вырастает громоздкая пирамида окурков и на синем сукне стола – бугорки папиросного пепла. Релих, украдкой позевывая, перелистывает записную книжку и на клочке бумаги подсчитывает какие-то цифры. За окном бледное январское солнце томится, как муха, в паутине телефонных проводов.
Адрианов, прямой и строгий, сидит во главе стола. Неизвестно, слушает или что-то додумывает. Время от времени делает пометки на листе бумаги и опять откладывает карандаш. Раза два во время прений в зал заседаний на цыпочках входит Товарное и передает Адрианову срочные телеграммы.
– Товарищ Ткач, вы говорите уже восемь минут.
– Я кончил.
– Все, товарищи, высказались? Больше никто не желает? Тогда разрешите мне. Прежде всего краткое сообщение, имеющее прямое касательство к разбираемому нами делу. Только что получена из Москвы шифрованная телеграмма – ответ на мой двукратный запрос относительно арестованного Щуко и его связи с Гараниным. Из ответа следует, что историк Щуко Иван Витольдович, преподававший в прошлом году в КИЖе, находится на свободе и ни к какой ответственности не привлекался. Может, действительно бюро райкома несколько поторопилось с исключением Гаранина…
– Я в этом глубоко убежден!
– Погодите, товарищ Карабут. Убеждены вы в этом или нет, это – ваше личное дело… Я предложил бы выделить тройку в составе товарищей Сварзина, Вигеля и Гурлянд, поручив ей доследовать в кратчайший срок дело Гаранина и доложить нам о результатах на следующем заседании…
– Я бы советовал включить в состав комиссии товарища Релиха, – предлагает Сварзин.
– К сожалению, я уезжаю за границу. Об этом Андрей Лукич знает.
– Да, товарищ Релих уезжает по командировке Наркомтяжпрома. Завтра, кажется?
– Сегодня вечером. Очень жаль, что я не смогу присутствовать при расследовании этого дела. По вопросу о Гаранине я твердо остаюсь при своем мнении.
– Вы сможете оставить материал тройке и изложить ей подробно ваши соображения… Возникает вопрос: нужно ли нам, как предлагает товарищ Вигель, откладывать решение о товарище Карабуте до окончательного установления степени виновности Гаранина? Я думаю, что откладывать нет надобности. Найдет ли тройка нужным санкционировать решение об исключании Гаранина или ограничится менее строгим партвзысканием, ответственность Карабута от этого не уменьшится. Ошибки товарища Карабута, на мой взгляд, заслуживают самого пристального внимания. Товарищ Гурлянд правильно говорила здесь, что за несработанность райкома с заводоуправлением в первую голову отвечает Карабут. Исходя из этого, она предлагает развести Карабута с Релихом: раз не сработались до сих пор, нечего, мол, ждать, что «стерпится – слюбится». А я вас спрашиваю, товарищ Гурлянд, что это за политический термин «не сработались»? Как это мы с вами, коммунист с коммунистом, можем не сработаться, выполняя сообща одно задание партии? Что мы с вами – кадриль танцуем и не с той ноги начали?
– Но ведь не срабатываются же люди, факт, – краснея, возражает Гурлянд.
– Партия имеет в своем распоряжении достаточно сильные меры воздействия, чтобы не только предлагать, но и заставить коммунистов сработаться. Стоит нам раз встать на такую точку зрения, и завтра из бюро крайкома мы превратимся в бюро по бракоразводным делам. Каждый с кем-нибудь «не сошелся характером». А интересы производства – это что? Потворствовать этим штукам – значит не наказывать, а поощрять. Нет у нас и не может быть формулировки «освободить как несработавшегося». Может быть только одна: выгнать из партии как саботажника решений бюро… Но есть еще одна сторона вопроса, которой напрасно никто здесь не коснулся. Статья с замаскированным выпадом против партии появилась во время болезни Карабута. По мнению товарища Вигеля, Карабут за нее не отвечает. Отвечает-де второй секретарь, Филиферов. А я думаю, что Карабут отвечает полностью не только за свои собственные ошибки, но и за все до одной ошибки Филиферова. Ссылка на болезнь – это не оправдание.
– Я не оправдывался болезнью…
– Я вас не прерывал, товарищ Карабут. Будьте добры, и вы меня не перебивайте. Вы, и никто другой, выдвигали Филиферова в свои заместители. Иными словами, вы несете за него полную ответственность. Пора вам усвоить, что коммунист, рекомендующий другого коммуниста на самостоятельную работу, отвечает за него головой. Карабут, это ясно для всех, выдвинув Филиферова, не оказал ему достаточной помощи. Допустим, он ошибся в Филиферове и после тщательных попыток убедился в его неспособности. Случаи такие возможны. Тогда он был обязан поставить этот вопрос у нас на бюро, сигнализировать нам о своей ошибке, просить у нас разрешения заменить Филиферова другим. Этого Карабут не сделал. Значит, за ошибки Филиферова в первую голову отвечает не Филиферов, а Карабут. О Филиферове мы знаем, что он был хорошим парторгом большого цеха. Это говорит о нем как о способном, растущем работнике. Из его выступления ясно, что это честный, преданный партии человек. Путь от парторга большого цеха к секретарю парткома, переименованного затем в райком, – не такой уж головокружительный путь. Филиферов пытался выгородить Карабута, взять основную вину на себя. Но то, что он здесь говорил, прозвучало, помимо его желания, как самое тяжкое обвинение, которое кто-либо бросил Карабуту. Ответственность за дальнейший рост или срыв Филиферова лежит всецело на Ка-рабуте. Мы не позволим никому из наших работников бросаться живыми людьми! Сегодня – из цеха в райком, завтра – из райкома обратно в цех… Это не мячик и не стул, который можно переставлять в зависимости от того, подошел он или нет к обстановке! То, что Карабут не осознал этой тягчайшей своей ошибки, то, что он ни словом не заикнулся о Филиферове, говорит против него красноречивее всех обвинений. Работник, не умеющий воспитывать свои кадры, не умеющий драться за свои кадры, – плохой работник…
Пауза. Тишина в зале становится угнетающей. Карабут сидит красный, нервно обкусывая мундштук папиросы, и папироса стремительно становится все короче. У Филиферова горит лицо. Вид у него такой, словно он охотнее всего провалился бы вместе со стулом сквозь натертый до лоска паркет. Сварзин, приоткрыв рот, горящими, широко раскрытыми глазами всматривается в Адрианова. Релих закрыл свою записную книжку и смотрит на Адрианова с удивлением. Гурлянд глядит в потолок, словно там именно повис оборвавшийся на секунду голос Адрианова, и внезапно вздрагивает при звуке новой фразы:
– Предложение у меня следующее: записать товарищу Карабуту строгий выговор за плохую работу по воспитанию кадров и за притупление бдительности. Предложить ему в последний раз наладить нормальные отношения с дирекцией завода. Точка. Все. Есть ли у кого другие предложения? Нет. Ставлю на голосование предложение товарища Вигеля.
– Я снимаю свое предложение, – говорит Вигель.
– Голосую предложение товарища Сварзина.
– Я снимаю свое предложение.
– Нет ли других предложений? В таком случае ставлю на голосование мой проект решения. Кто «за»? Восемь… одиннадцать. Принято единогласно. Переходим к следующему пункту повестки…
Внизу, у подъезда, шофер Вася, отплевываясь и кряхтя, заводит ручкой мотор. Вася пыхтит и потеет, но мотор оскорбительно молчит. На дворе мороз. Воздух прозрачно-сухой, выжат до последней слезинки. Люди ушли в шубы, выглядывают из них неохотно и сердито. Вася в двадцатый раз, поднатужась, налегает на ручку.
– Не заведется, что ли? – нетерпеливо спрашивает Карабут.
– Филипп Захарыч, садитесь, подвезу – раздается за спиной голос Релиха. – Зажигание у вас, видно, не в порядке. Долго проканителитесь.
– Спасибо, поеду на своей, а то еще расшибете, – с кривой улыбкой отвечает Карабут. – Сами за рулем или с шофером?
– Сам. В такой день – одно удовольствие. Садитесь, довезу в целости и сохранности.
Машина Релиха соблазнительно фырчит. Вася все еще возится со своим упрямым молчальником. Карабуту надо срочно на завод. Филиферов задержался в промышленном отделе. Все равно пришлось бы за ним отсылать машину обратно.
– Ладно… Подождите тогда Филиферова, – говорит Карабут потному и расстроенному Васе. – Я поеду с товарищем Релихом.
Релих включает скорость, и автомобиль, описав полукруг, пронзительно гудя, мчится по неровному булыжнику.
– Ну что, получили по выговору, и квиты? – поворачивая лицо к Карабуту, смеется Релих. – Хотите руку?
– Держитесь-ка за руль. А то либо меня расшибете, либо задавите кого-нибудь.
– Отвергаете протянутую десницу?
– Я не любитель акробатики. Дам вам руку, когда будем стоять на твердой почве.
– Это что, аллегория?
– Как вам удобнее…
Машина плавно бежит вниз и поворачивает к реке.
– А молодец Адрианов! – вдруг говорит Релих. – Вот! умница! И заступился и стукнул – все как полагается. И не обидно. Он один это умеет. Знаете, Филипп Захарыч, вот озолоти меня, ни за что не перешел бы работать в другой край! А вы?
– Не собираюсь.
– Увидите, как мы с вами еще поработаем. Такой встречный в этом году загнем, в Наркомтяжпроме ахнут!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35