Теккерей Уильям Мейкпис
Кэтрин
Уильям Мейкпис Теккерей
Кэтрин
ГЛАВА I,
представляющая читателю главных действующих лиц этой повести
В ту славную историческую эпоху, когда канул наконец в небытие семнадцатый век (с его распрями, цареубийствами, реставрациями, перереставрациями, расцветом драм, комедий и проповедей, реформатством, республиканством, оливер-кромвелизмом, стюартизмом и оранжизмом) и на смену ему пришел здоровяк - восемнадцатый; когда мистер Исаак Ньютон обучал студентов в колледже Святой Троицы, а мистер Джозеф Аддисон служил в апелляционном суде; когда гений-покровитель Франции отыграл все свои лучшие карты и теперь уже начали ходить с козырей его противники; когда в Испании было два короля, поочередно друг от друга улепетывавшие; когда у английской королевы состояли в министрах такие плуты, каких не видывал мир - даже в наше время подобных не сыщешь, - а об одном из ее генералов и поныне не решен спор, кто он был, гнуснейший ли скряга или величайший герой; когда миссис Мэшем еще не утерла нос герцогине Мальборо; когда за самый невинный политический памфлет сочинителю отрезали уши; когда в моду только что начинали входить пудреные парики со множеством буклей, а Людовик Великий, надевавший такой парик еще в постели, до того, как явиться придворным, с каждым днем казался им все более постаревшим, осунувшимся и хмурым...
В год, иначе говоря, одна тысяча семьсот пятый, в славное царствование королевы Анны, жили некоторые личности и произошли некоторые события, коим, поскольку они вполне в духе господствующих ныне вкусов и пристрастий; поскольку отчасти они уже описаны в "Ньюгетском календаре" и поскольку (как будет видно из дальнейшего) они неотразимо вульгарны, обольстительно пакостны и в то же время увлекательны и трогательны, - ничто не мешает стать предметом нашего повествования.
И хотя нам могут возразить, - и не без оснований, - что неотразимо вульгарные и обольстительно пакостные личности уже не раз находили себе место в сочинениях выдающихся писателей нашего времени (чья слава, бесспорно, переживет их самих); хотя, чтобы пойти по стопам бессмертного Феджина, нужно обладать шагом гения, а заимствовать что-либо от покойного, но вечно живого Терпина, знаменитого Джека Шеппарда, или нерожденного Дюваля - дело почти невозможное, и притом это было бы не только дерзостью, но и явным признаком неуважения к восьмой заповеди; хотя могут сказать, что, с одной стороны, лишь самоуверенный выскочка взялся бы писать на тему, уже разработанную авторами, пользующимися прочной и заслуженной известностью; что, с другой стороны, эта тема разработана ими с такой полнотой, что больше тут и сказать нечего; что, с третьей стороны (если для вящей убедительности взглянуть на дело больше, чем с двух сторон), публика уже довольно наслышана о ворах, убийцах, мошенниках и о Ньюгете как таковом - настолько, что сыта по горло, - мы все же, с риском услышать все эти возражения, неопровержимые по своей сути, намерены извлечь еще несколько страничек из судебной хроники, дать читателю испить еще один освежающий глоток из "Каменного Кувшина" Таково, как вам, сударыня, должно быть известно, деликатное название Ньюгетской королевской тюрьмы. мы еще послушаем тихие речи Джека Кетча, подпрыгивая в седле на ухабах Оксфордской дороги, и вместе с ним обовьемся вокруг шеи его пациента в конце нашей - и его - истории. Честно предупреждаем читателя, что готовимся пощекотать его нервы сценами злодейств, насилий и страданий, подобных которым не найти даже в...; впрочем, не нужно сравнений, они ни к чему.
Итак, в году 1705 то ли королева Англии и впрямь опасалась, как бы на испанский престол не сел французский принц; то ли она питала нежные чувства к германскому императору; то ли почитала своим долгом довести до конца борьбу, начатую Вильгельмом Оранским, который заставил нас расплачиваться и драться за его голландские владения; то ли на нее в самом деле нагнал страху бедняга Людовик XIV; то ли просто Сара Дженнингс и ее муженек непременно хотели воевать, зная, что это сулит им недурную поживу, - но так или иначе было уже ясно, что война будет продолжаться, и по всей стране шли рекрутские наборы, парады, ученья, развевались флаги, били барабаны, гремели пушки, и боевой пыл не знал удержу - ну в точности, как в памятном всем нам 1801 году, когда корсиканский выскочка стал угрожать нашим берегам. В Уорикшир прибыл вербовочный отряд полка доблестного Каттса (того самого, что за год до того был наголову разбит при Бленгейме); устроив свою штаб-квартиру в Уорике, капитан отряда и его помощник капрал разъезжали по всей округе в поисках героев для пополнения сильно поредевших рядов воинства Каттса - а заодно и приключений, которые скрасили бы им деревенскую скуку.
Наши капитан Плюм и сержант Кайт (кстати сказать, поименованные храбрые офицеры проделывали свои художества в Шрусбери об эту самую пору) действовали примерно так же, как герои Фаркуэра. Они скитались от Уорика до Стрэтфорда и от Стрэтфорда до Бирмингема, уговаривая уорикширских землепашцев сменить плуг на копье, и время от времени отправлять кучки завербованных рекрутов в качестве подкрепления для армии Мальборо и мяса для изголодавшихся пушек Рамильи и Мальплакэ.
Из этих двух персонажей, коим предстоит играть весьма важную роль в нашем рассказе, лишь один был, по всей вероятности, англичанином. Мы говорим "по всей вероятности", ибо джентльмен, о котором идет речь, был лишь смутно осведомлен о своем происхождении и, надо сказать, не проявлял к этому вопросу ни малейшего любопытства; но, поскольку разговаривал он по-английски и почти всю свою жизнь провел в рядах английской армии, у него были достаточно веские основания претендовать на высокое звание британца. Звался он Питер Брок, иначе - капрал Брок драгунского полка лорда Каттса; лет имел от роду пятьдесят семь (впрочем, даже это не вполне достоверно); рост пять футов семь дюймов; вес около ста восьмидесяти английских фунтов; грудную клетку, которой мог позавидовать знаменитый Лейч; руку у плеча толщиной с ляжку танцовщицы из оперного театра; желудок, способный растягиваться для приема любого количества пищи, полученной или уворованной; незаурядную склонность к спиртным напиткам; а также большой навык в исполнении застольных песен не самого изысканного свойства; умел ценить шутку, любил и сам пошутить, не всегда удачно; в хорошем расположении духа был весел, шумен и грубоват; в дурном становился настоящим исчадием ада: орал, ругался, бушевал, лез в драку, как это нередко бывает с джентльменами его сословия и воспитания.
Мистер Брок был в буквальном смысле то, чем себя назвал маркиз Родиль в обращении к своим солдатам, после того как он оставил их и бежал: hijo de la guerra - дитя войны. Пусть не семь городов, но два или три полка могли спорить за честь считаться виновниками его рождения; ибо его мать, чье имя он носил, была маркитанткой в роялистском полку, следовала потом за отрядом парламентариев, а умерла в Шотландии, когда войсками там командовал Монк; и впервые мистер Брок вступил на житейское поприще в качестве флейтиста в полку Колдстримеров, совершавшем тогда под личным водительством названного генерала переход из Шотландии в Лондон и из республики прямым путем в монархию. С тех пор Брок никогда не покидал армию и даже время от времени получал повышения: из его рассказов явствовало, например, что в Воинской битве он занимал некий командный пост, правда, скорей всего на проигравшей стороне (поскольку тут он предпочитал не вдаваться в подробности). За год до событий, открывающих настоящее повествование, он был среди тех, кто служил последней опорой Мордаунта при Шелленберге, каковые заслуги наверняка были бы отмечены наградой, не учини он сразу же по окончании боя пьяный дебош, после которого его чуть было не расстреляли за нарушение дисциплины; но судьба не пожелала, чтобы его жизненный путь окончился подобным образом, и после того как он несколько загладил свою провинность, отличившись в битве при Бленгейме, решено было отправить его в Англию для вербовки рекрутов долой с глаз однополчан, для которых его буйное поведение являло собой пример тем более опасный, чем больше храбрости он выказывал в бою.
Командир мистера Брока был стройный молодой человек лет двадцати шести, о котором тоже, если угодно, можно было бы рассказать целую историю. Баварец по отцу (мать его была англичанка хорошего рода), он носил графский титул наравне с дюжиной братьев; одиннадцать из них, разумеется, были полунищими; двое или трое приняли духовный сан, один пошел в монахи, шестеро или семеро надели разные военные мундиры, а самый старший оставался дома, разводил лошадей, охотился на кабанов, обирал арендаторов, держал большой дом при малых средствах, словом, жил так, как живут многие дворяне, вынужденные год прозябать в глуши, чтобы месяц блистать при дворе. Наш молодой герой, граф Густав Адольф Максимилиан фон Гальгенштейн, побывал пажом при особе одного французского вельможи, состоял в gardes du corps Лейб-гвардии (франц.). его величества, дослужился до капитана баварской армии, а когда после Бленгеймской битвы два немецких полка перешли на сторону победителей, Густав Адольф Максимилиан оказался в числе перешедших; и ко времени начала этого повествования уже год или более того получал жалованье от английской королевы. Нет нужды объяснять, как он попал в свой нынешний полк, как обнаружилось, что красавчик Джон Черчилль знавал матушку молодого графа еще до ее замужества, когда оба они, не имея ни гроша за душой, околачивались при дворе Карла Второго; нет, повторяем, никакой надобности пересказывать все сплетни, которые нам досконально известны, и шаг за шагом прослеживать весь путь Густава Адольфа. Достаточно сказать, что осенью 1705 года он очутился в маленькой уорикширской деревушке, и в тот вечер, с которого, собственно, и пойдет наш рассказ, он и капрал Брок, его друг и помощник, сидели в деревенской харчевне, за круглым столом у кухонного очага, а мальчишка-конюх прогуливал в это время перед дверью харчевни двух крутобоких, горбоносых, длиннохвостых вороных фландрских жеребцов с лоснящейся шкурой и выгнутыми шеями, каковые жеребцы составляли личную собственность джентльменов, расположившихся на отдых в "Охотничьем Роге". Упомянутые джентльмены, расположась с удобством за круглым столом, попивали шотландское виски; и никогда еще закатные лучи осеннего солнца ни в городе, ни в деревне, ни за конторкой, ни за плугом, ни в зале суда, ни в тюремной камере, ни трезвыми, ни пьяными не озаряли двух больших негодяев, нежели граф Густав Гальгенштейн и капрал Питер Брок; а если читатель, ослепленный своей верой в способность человека к совершенствованию, сделал из сообщенного здесь иной вывод, он жестоко ошибается и его знание человеческой природы не стоит и ломаного гроша. Не будь эти двое отъявленными прохвостами, с какой бы стати мы занялись подробным их жизнеописанием? Что за дело было бы до них публике? Кому охота расписывать какие-то там чувства, скучную добродетель, дурацкую невинность, когда известно, что лишь порок, пленительный порок привлекает внимание читателей романов?
Юный конюх, прогуливавший вороных фландрских жеребцов на площади перед харчевней, мог бы преспокойно поставить их в стойло, так как кони не очень нуждались в этом приятном моционе по вечернему холодку: им не пришлось в этот день скакать ни очень далеко, ни очень долго, и ни один волосок не топорщился на гладких глянцевитых шкурах. Но пареньку приказано было водить их по площади, пока не последуют дальнейшие распоряжения от джентльменов, отдыхающих у очага в кухне "Охотничьего Рога"; а толпа деревенских зевак так наслаждалась созерцанием четвероногих красавцев, их щегольских седел н сверкающих уздечек, что грешно было бы лишить ее этого невинного удовольствия. На лошади графа была попона алого сукна, украшенная богатой желтой вышивкой: в середине большущая графская корона, а по всем четырем углам затейливые вензеля; из-под попоны виднелись великолепные серебряные стремена, а к седлу приторочена была пара выложенных серебром пистолетов в кобурах из медвежьего меха; мундштук был тоже из серебра, а на голове развевался пук разноцветных лент. Что до лошади капрала, скажем только, что ее убранство было хоть ценой подешевле, но видом не хуже; начищенная медь сияла не меньше серебра. Первыми зрителями оказались мальчишки, игравшие на площади; они прервали игру и вступили в беседу с конюхом; за ними последовали деревенские матроны; потом, словно бы невзначай, стали сходиться девицы, для которых военные, что патока для мух; потом один за другим пожаловали мужчины; и, наконец, - подумать только! - сам приходский священник, доктор Добс, вышедший на вечернюю прогулку с миссис Добс и четырьмя отпрысками, присоединился к своей пастве.
Всем им маленький конюх рассказал, что владельцы лошадей - два джентльмена, прибывшие недавно в "Охотничий Рог"; один молодой п златокудрый, другой старый и седой; оба в красных мундирах; оба в ботфортах; на стол они требуют всего самого что ни на есть лучшего, так что в харчевне теперь дым коромыслом. Затем он со своими сверстниками пустился в обсуждение сравнительных достоинств обоих коней; а священник, человек ученый, объяснил собравшимся, что один из всадников, должно быть, граф, во всяком случае, на его лошади графская попона; он также подтвердил, что стремена у нее из настоящего серебра; но тут ему пришлось прервать объяснения, чтобы унять своего сына, Вильгельма Нассауского Добса, который непременно желал взобраться на лошадь и хоть раз пальнуть из серебряного пистолета.
Во время этого семейного столкновения на пороге харчевни появились те самые джентльмены, чье прибытие наделало столько шума. Старший и более тучный улыбнулся своему спутнику и неторопливо зашагал по площади, благосклонно оглядывая ряды любопытных, которые продолжали таращить глаза на него и на лошадей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29