Когда я сообщил ему о каменном залпе мистера Джо Уэстона, он мрачно нахмурился. Я тогда же рассказал ему о том, что особенно меня поразило, а именно, что, увидев меня на стене, Уэстон кричал и бранился теми же самыми словами, что и человек с черным крепом на лице, в которого я стрелял из кареты.
- Bah, betise! А, глупости! (франц.). - воскликнул ла Мотт. - Что ты делал на стене? В твои лета груши уже не воруют. Должен сознаться, что я покраснел.
- Я услышал знакомый голос... Если уж говорить всю правду, я услышал, что в саду поет Агнеса и... и я залез на стену на нее посмотреть.
- Как! Ты... ты, сын жалкого цирюльника, карабкаешься на стену, чтоб поговорить с мадемуазель Агнесой де Саверн, принадлежащей к одной из знатнейших лотарингских фамилий? - с дьявольской усмешкой вскричал шевалье. Parbleu! Черт побери! (франц.) Мосье Уэстон хорошо сделал!
- Сэр! - чувствуя, как во мне закипает гнев, возразил я. - Хоть я и цирюльник, но предки мои были почтенными протестантскими священнослужителями в Эльзасе; - я и, уж во всяком случае, мы ничуть не хуже разбойников с большой дороги! Цирюльник! Как бы не так! Я готов присягнуть, что человек, который меня проклинал, и человек, которого я подстрелил на дороге, - одно и то же лицо, и я пойду к доктору Барнарду и повторю это под присягой!
Лицо шевалье исказилось от ярости.
- Tu me menaces, je crois, petit manant! Ты, кажется, мне угрожаешь, деревенщина ты этакий (франц.). - прохрипел он сквозь зубы. - Это уж слишком. Вот что, Дени Дюваль! Держи язык за зубами, а не то попадешь в беду. Ты наживешь себе врагов - самых непримиримых, самых страшных, слышишь? Я поселил мадемуазель Агнесу де Саверн у этой достойнейшей женщины, миссис Уэстон потому что в Приорате она сможет вращаться в обществе, которое приличествует ее благородному происхождению более, нежели то, которое она найдет под вывеской твоего деда, parbleu! Ага! Ты посмел забраться на стену, чтоб! посмотреть на мадемуазель де Саверн? Gare aux капканов mon garcon! Берегись... мой мальчик! (франц.). Vive Dieu Видит бог (франц.)., если я увижу тебя на этой стене, я выстрелю в тебя, moi le premier! Я первый! (франц.) Ты домогаешься мадемуазель Агнесы. Ха-ха-ха! - Тут он осклабился точь-в-точь как господин с раздвоенным копытом, о котором толковал доктор Барнард.
Я понял, что с этих пор между мною и ла Моттом объявлена война. В те дни я внезапно возмужал и уже не походил на того покладистого болтливого мальчугана, каким был еще год назад. Я объявил деду, что не потерплю больше его наказаний, а когда матушка однажды собралась было меня ударить, я схватил ее за руку и сжал так больно, что она даже испугалась. С того дня она никогда больше не поднимала на меня руку. Мне даже кажется, что она ничуть на меня не рассердилась, а наоборот, стала всячески меня баловать. Не было такой вещи, которая была бы для меня слишком хороша. Я знаю, откуда брали шелк на мой великолепный новый жилет и батист на сорочки, но сильно сомневаюсь, платили ли за них пошлину. Не скрою, что, отправляясь в церковь, я с независимым видом шагал по улице, заломив набекрень шляпу. Когда Том Биллие, сын пекаря, стал насмехаться над моим шикарным костюмом, я сказал ему:
- Если тебе так уж хочется, Том, я в понедельник скину на полчаса камзол и жилет и задам тебе хорошую трепку, но сегодня будем жить в мире и пойдем в церковь.
Что до церкви, то тут я хвастаться не намерен. Сей возвышенный предмет человеку надлежит рассматривать наедине со своею совестью. Я знавал мужей, нерадивых в вере, но чистых и справедливых в жизни, подобно тому как мне встречались весьма многоречивые христиане, в делах своих, однако, безнравственные и жестокосердые. Дома у нас был старичок - помоги ему бог! именно подобного сорта, и когда я поближе познакомился с его делами, его утренние и вечерние проповеди стали доводить меня до такого неистовства, что достойно удивления, как я не сделался безбожником и злодеем. Я знавал многих молодых людей, которые отпали от веры и безнадежно погрязли в грехе, потому что ярмо благочиния слишком сильно на них давило, и еще потому, что на их пути встретился проповедник, сам распущенный и ничтожный, но без конца упражнявшийся в пустословии. Вот почему я исполнен благодарности за то, что у меня был наставник более достойный, нежели мой дед со своим ремнем и палкой, а также за то, что правильный (уповаю и верю) образ мыслей внушил мне человек столь же мудрый, сколь благожелательный и чистый. Это был мой добрый друг доктор Барнард, и я до сего дня вспоминаю беседы, которые вел с ним, и совершенно уверен, что они оказали влияние на мою будущую жизнь. Будь я человеком совершенно отчаянным и безрассудным, как большая часть наших знакомых и соседей, он забыл бы обо мне и думать и, вместо того чтобы носить королевские эполеты (которые, надеюсь, я не опозорил), я, быть может, драил бы лодку контрабандиста или, вооружившись пистолетами и саблей, глубокой ночью сопровождал обозы, груженные бочонками с вином, чем, по его же собственным словам, занимался несчастный де ла Мотт. Моя добрая матушка, хоть и забросила контрабанду, никогда не видела в ней ничего дурного, а напротив, смотрела на это дело как на игру, в которой вы ставите ставку и либо выигрываете, либо проигрываете. Сама она бросила играть не потому, что это было дурно, а потому, что это уже перестало быть выгодным, и мистер Дени, ее сын, был причиной того, что она отказалась от этого старинного ремесла.
Я с благодарностью признаю, что мне самому более серьезный взгляд на эти вещи внушили не только проповеди доктора (два-три поучения на тему "кесарю - кесарево" он таки произнес - к великой ярости множества своих прихожан), но и его многочисленные со мною беседы, когда он доказывал мне, что нельзя нарушать законы своей страны, которым я, как всякий добропорядочный гражданин, обязан беспрекословно повиноваться. Он звал (хотя никогда мне об этом не говорил, и его молчание по этому поводу было, разумеется, в высшей степени гуманно), что мой бедный отец умер от ран, полученных в стычке с таможенниками, но он также доказал мне, что подобная жизнь безнравственна, беззаконна, двойственна и греховна; что она непременно заставит человека связаться с компанией отъявленных головорезов и приведет его к открытому неповиновению законной власти кесаря, а быть может, даже и к убийству.
- Матушке твоей я приводил другие аргументы, Денни, - мягко сказал он. - Мы с адмиралом хотим сделать из тебя джентльмена. Твой старый дед достаточно богат чтобы помочь нам, если он того пожелает. Я не став слишком дотошно расспрашивать, откуда взялись все эти деньги * Увы! Куда часть из них девалась, это мне сейчас придется рассказать, - Д. Д., но совершенно очевидно, что мы не можем сделать джентльмена из юного контрабандиста, которого любой день могут сослать на каторгу или, в случае вооруженного сопротивления... - Тут мой добрый доктор приложил руку к уху, намекая на весьма распространенное в дни моей молодости наказание за пиратство. - Мой милый Денни не хочет скакать верхом с черным крепом на лице и палить из пистолетов в таможенных чиновников. Нет! Молю бога, чтобы ты всегда мог открыто и честно смотреть на мир. Ты воздашь кесарю кесарево, и... ну, а дальше, ты и сам знаешь, сын мой.
Кстати, я заметил, что когда этот человек касался известного предмета, его невольно охватывал благоговейный трепет, и он тотчас умолкал при одной лишь мысли об этой священной теме. Мой несчастный дед (а также и некоторые другие проповедники, коих мне доводилось слушать) - тот совсем другое дело. Он, бывало, читая свои проповеди, поминал имя божие всуе не хуже всякого другого, и... но кто я такой, чтобы его судить? И к тому же, мой бедный старый дедушка, разве есть хоть малейшая надобность в том, чтобы спустя такое великое множество лет вытаскивать trabem in oculo tuo Бревно из глаза твоего (лат.).... И все же в тот вечер, когда я возвращался с чая у моего дорогого доктора, я дал себе клятву, что отныне буду стремиться к честной жизни, говорить одну только правду и не запятнаю руки своей тайными преступлениями. Не успел я произнести эти слова, как увидел, что в окне моей дорогой девочки мерцает огонек, а в небе горят звезды, и тут я почувствовал себя... впрочем, кто мог бы почувствовать себя более отважным и счастливым?
Идти в школу по Вест-стрит, разумеется, значило сделать detour Крюк (франц.).. Я мог бы выбрать дорогу попрямее, но ТОГДА мне не удалось бы посмотреть на некое окошко - маленькое мерцающее окошко под самым коньком крыши Приората, где свет обыкновенно гасили ровно в девять часов. Некоторое время тому назад, когда мы сопровождали короля Франции в Кале (экспедицией командовал его королевское высочество герцог Кларенс), я нанял в Дувре карету только для того, чтобы взглянуть на это старинное окошко в Приорате Уинчелси. Я снова пережил отчаяние, трагедию и слезы давно минувших дней. Спустя сорок лет я вздыхал так же чувствительно, как если бы вновь был охвачен infandi dolores Невыразимым горем (лат.). и вновь превратился в ученика, который уныло плетется в школу, бросая прощальный взгляд на свою единственную радость. Мальчишкой я, бывало, старался пройти мимо этого окна в девять часов, и я до сих пор помню молитву, которая произносилась за здравие обитательницы той светелки. Она знала, когда у меня нет уроков и в котором часу я хожу из школы в школу. Смею полагать, что если моя дорогая малютка вывешивала в этом окне известные знаки (например, платок, означающий, что все хорошо, или особенным способом подвязанную занавеску), то это едва ли можно было счесть за непростительную хитрость. Мы сошлись на том что она - пленница во вражеском стане, и у нас не было иных средств сообщения, кроме этих невинных уловок равно законных и на войне и в любви. Мосье де ла Мотт продолжал жить в нашем доме, частенько отлучаясь по делам, но, как я уже сказал, после вышеописанной перебранки мы с ним почти не разговаривали и никогда больше не водили дружбы.
Шевалье предостерег меня относительно еще одного врага, и события самым удивительным образом подтвердили его предостережение. Одним воскресным вечером, когда я шел в школу, на меня снова обрушился град камней, и на сей раз щегольской шляпе, которую подарила мне матушка, так сильно досталось, что она совсем потеряла свою изысканную форму. Я рассказал доктору Барнарду об этой вторичной атаке, и добрый доктор был немало озадачен. Он начал думать, что не так уж ошибался, когда усмотрел бревно в глазу Джозефа Уэстона. Однако мы решили умолчать об этом происшествии, и в следующее воскресенье, когда я обычным своим путем возвращался в школу, навстречу мне попался не кто иной, как доктор, а с ним мистер Уэстон! За городскими воротами простиралось поле, обнесенное низкой стеною, и, проходя этим полем за четверть часа до того времени, когда я обыкновенно шел этой дорогой, доктор Барнард повстречал Джозефа Уэстона, который прогуливался за каменной оградой!
- Добрый вечер, Денни. В тебя больше не кидали камнями, дитя мое? спросил доктор, поравнявшись со мною. Его угрюмый спутник не проронил ни слова.
Я ответил, что ничего не боюсь. У меня хороший пистолет, и на этот раз он заряжен пулей.
- Он подстрелил разбойника в тот самый день, когда вы поранили себя своим ружьем, - сказал доктор мистеру Уэстону.
- Вот как? - прорычал тот.
- И ваше ружье было заряжено дробью того же калибра, какой Денни задал перцу тому злодею. Интересно, попал ли в рану злодея хоть кусочек черного крепа, - продолжал доктор.
- На что вы намекаете, сэр? - осведомился мистер Уэстон, сопроводив свой вопрос страшными проклятьями.
- Точно такими же словами бранился молодчик, в которого стрелял Денни, когда мы с вашим братом ехали в Лондон. Мне очень неприятно слышать, что вы изъясняетесь на языке подобных мерзавцев, мистер Уэстон.
- Если вы осмеливаетесь подозревать меня в поступках, недостойных джентльмена, я вынужден буду прибегнуть к защите закона, господин пастор! проревел Уэстон.
- Denis, mon garcon, tire ton pistolet de suite, et vise moi bien cet homme la Дени, дитя мое, сейчас же достань свой пистолет и возьми на мушку этого человека (франц.)., - говорит доктор и, схватив Уэстона за плечо, засовывает руку ему в карман и вытаскивает оттуда второй пистолет! Он потом сказал мне, что, когда шел рядом с Уэстоном, заметил, что у него из кармана торчит медная рукоятка.
- Как! - вскричал Уэстон. - Значит, этот жалкий ублюдок будет разгуливать с пистолетом и хвастаться, что хочет меня убить, а мне нельзя даже защищаться? Я из-за него шагу не могу ступить спокойно!
- Сдается мне, что вы взяли себе в привычку путешествовать с пистолетами, мистер Уэстон, и что вам известно, когда люди проезжают с деньгами в собственных каретах.
- Ах ты, мерзавец... ты, ты, мальчишка! Я призываю тебя в свидетели. Ты слышал, что сказал этот человек. Он оскорбил меня, возвел на меня клевету, и не будь я Джо Уэстоном, если я не подам на него в суд!
- Отлично, мистер Джозеф Уэстон, - в бешенстве отвечал ему доктор. - Я попрошу хирурга мистера Блейдса принести дробинки, которые он извлек из вашего глаза, и кусочки черного крепа, снятые с вашей физиономии, и мы отправимся в суд, как только вам будет угодно!
Я снова с тяжелой болью в сердце подумал о том, что Агнеса живет в доме этого человека и что эта ссора еще больше отдалит ее от меня, - ведь теперь ей не позволят ходить в гости к доктору, в этот славный нейтральный дом, где я надеялся хоть изредка с нею встречаться.
Подать в суд Уэстон, разумеется, только грозился. На суде непременно всплыли бы некоторые щекотливые обстоятельства, коим ему трудно было бы найти объяснение и хотя он утверждал, что несчастье случилось с ним накануне нашей встречи с beau masque Прекрасной маской (франц.). на Дартфордской пустоши, у нас была маленькая свидетельница, готовая подтвердить, что мистер Джо Уэстон выехал из Приората на рассвете того дня, когда мы отправились в Лондон, что на следующее утро, воротившись с завязанным глазом, он послал за нашим городским хирургом мистером Блейдсом. Моя маленькая свидетельница не спала, и, выглянув из своего окошка, увидела, как Уэстон вскочил в седло возле фонаря, висящего у дверей конюшни, и услыхала, как, выезжая из ворот, он бранил конюха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24