- Клянусь Юпитером, генерал (сложив с себя офицерское звание, он перестал призывать в свидетели бога), вы - тори, а сэр Джордж - виг! Он всегда критикует наших военачальников, а вы всегда стоите за них горой, и прошлое воскресенье, когда я возносил молитвы за нашего короля, я слышал, как вы громко повторяли за мной эти священные слова.
- Истинная правда, Блейк. Я молился, и притом от всего сердца. Я никогда не забуду о том, что носил его мундир, - говорит Хел.
- Ах, если бы Вулф прожил еще двадцать лет! - говорит генерал Ламберт.
- Ах, - восклицает Хел, - послушали бы вы, как отзывался о нем генерал!
- Какой генерал? - спрашиваю я (чтобы его поддразнить).
- Мой генерал, - говорит Хел, встает и наполняет бокал. - Его превосходительство генерал Джордж Вашингтон! За его здоровье!
- От всей души! - говорю я, но по лицу священника вижу, что либо тост, либо кларет ему не по вкусу.
Хелу никогда не надоедало говорить о своем любимом генерале, и как-то вечером во время одной из таких дружеских бесед он поведал нам, как впал однажды в немилость у генерала, к которому был так душевно привязан.
Нелады между ними начались, как я понял, из-за господина маркиза де Лафайета (о коем уже упоминалось выше), сыгравшего немалую роль в истории последних лет и столь внезапно исчезнувшего с горизонта. Военные заслуги полковника Уорингтона, его чин, его общепризнанная храбрость, казалось, должны были бы обеспечить ему продвижение по службе в континентальной армии, на деле же было так, что стоило появиться какому-нибудь молокососу вроде мосье де Лафайета, как Конгресс тут же награждал его чином генерал-майора. Хел с прямотой старого вояки позволил себе несколько презрительно отозваться о некоторых назначениях, производимых Конгрессом, где жадные до чинов и не слишком разборчивые в средствах офицеры действовали с помощью всевозможных низких интриг и подкупа. Мистер Уорингтон, - быть может, в подражание своему ныне столь прославленному другу из Маунт-Вернона, - избрал для себя другой путь: он хотел и на войне оставаться джентльменом. Разумеется, он не отказывался от положенного ему жалованья, но тратил его на обмундирование своих солдат и на прочие их нужды, а что до чинов, то это, заявлял он, его меньше всего интересует, и ему все едино - служить ли родине в чине полковника или в другом более высоком звании. И можно не сомневаться, что при этом он позволил себе несколько весьма нелестных замечаний по адресу некоторых старших офицеров армии Конгресса, их родословной и причин продвижения по службе. Особенно же бурное негодование вызвало в нем внезапное повышение в чине вышеупомянутого молодого француза, офицера республиканской армии, - маркиза, как все привыкли его называть, и, кстати сказать, общепризнанного любимчика самого главнокомандующего. После того как злосчастный сумасброд Ли был взят в плен и опозорен, во всех континентальных войсках не осталось бы и трех офицеров, владеющих языком мосье маркиза, благодаря чему Хел имел возможность ближе познакомиться с молодым генерал-майором, нежели все другие его однополчане, включая и самого главнокомандующего. Мистер Вашингтон добродушно отчитал своего приятеля Хела за то, что тот, по его мнению, завидует безусому офицерику из Оверни. Глубочайшее уважение и почти сыновняя привязанность, постоянно выказываемые ему восторженным молодым аристократом, пришлись мистеру Вашингтону по душе, а помимо того и некоторые весьма серьезные соображения политического характера понуждали его не отказывать маркизу в покровительстве и дружбе.
Как впоследствии выяснилось, одновременно с этим главнокомандующий настойчиво добивался в Конгрессе повышения в чине полковника Уорингтона. Эти суровые зимние месяцы Вашингтон с пятью-шестью тысячами голодных, раздетых солдат, почти без одеял и без топлива, провел в холодном лагере Вэлли-Фордж, имея перед собой отлично оснащенную всем необходимым армию противника - сэра Уильяма Хоу, втрое превосходящую по численности его войско. И в это самое время, словно вышеперечисленных трудностей было еще недостаточно, мистеру Вашингтону пришлось столкнуться с трусливым недоверием со стороны Конгресса и неповиновением и интригами в рядах его собственного офицерства. В эту страшную зиму семьдесят седьмого года, когда лежебока, возглавлявший британские войска, мог одним ударом окончить войну, ибо в неприятельском лагере царили неуверенность и смятение, близкое к отчаянию (которому не поддавалось только одно неустрашимое сердце), мой брат имел беседу с главнокомандующим, которую впоследствии он пересказал мне и о которой никогда не мог вспоминать без глубочайшего волнения. На долю мистера Вашингтона не выпало тех блистательных триумфов, какие отчаянная храбрость Арнольда и самодовольное тупоумие Бергойна принесли Гейтсу и его Северной армии. Если не считать нескольких мелких стычек, в которых проявилась неустрашимая отвага и мудрая предусмотрительность генерала Вашингтона, он терпел от далеко превосходящего его силами противника одно поражение за другим. Конгресс проявлял к нему недоверие. Многие из его собственных офицеров ненавидели его. Те, что обманулись в своих честолюбивых надеждах, те, что были изобличены в казнокрадстве, те, чья бесталанность или самохвальство не укрылись от его зоркого и неподкупного глаза, - все они так или иначе были в сговоре против него. Гейтс оказался тем военачальником, на которого возложили свои упования недовольные. Гейтс был, по их мнению, единственным гениальным стратегом, способным вести эту войну, и со свойственным ему тщеславием, в чем он впоследствии имел мужество признаться, мистер Гейтс принимал воздаваемые ему почести.
Чтобы читатель мог себе представить, какие тревоги одолевали в ту пору генерала Вашингтона и с какими кознями приходилось ему сталкиваться, я должен упомянуть о том, что в свое время получило название "Заговора Конвея". Некий ирландец, офицер французской армии и кавалер ордена Святого Людовика, приехал весной семьдесят седьмого года в Америку в надежде занять какой-либо военный пост. В самом скором времени ему был присвоен чин бригадира, но он остался, видите ли, этим недоволен и желал, чтобы его безотлагательно произвели в генерал-майоры.
У мистера Конвея нашлись друзья в Конгрессе, которые, как стало известно главнокомандующему, посулили ему быстрое повышение в чине. Генерал Вашингтон указал, что несправедливо присваивать самый высокий чин офицеру, едва успевшему стать бригадиром. А пока этот вопрос еще висел в воздухе, в руки ему попало письмо Конвея к генералу Гейтсу, в котором тот, расточая Гейтсу похвалы, утверждал, что "видно, небесам было угодно спасти Америку, иначе бездарный генерал и дурные советники уже довели бы ее до гибели". Генерал Вашингтон переслал эхо письмо мистеру Конвею, не приписав от себя ни строчки, и Конвей тут же подал в отставку, но Конгресс не принял его отставки и назначил его на должность генерального инспектора армии с присвоением ему чина генерал-майора.
- И вот в это-то время, - рассказывал Гарри, снова и снова ругая себя и восторгаясь своим любимым командиром, - да, в это самое время, когда наш доблестный главнокомандующий должен был расхлебывать столько неприятностей, что от них, видит бог, впору было свихнуться и десяти тысячам людей, - надо ж было тут встрять еще и мне с моей дурацкой завистью к французику! Ничего особенного я, впрочем, не сказал - просто плел какую-то чушь Грину и Кэдуоладеру, что, дескать, надо бы наловить побольше лягушек, на случай если французик вздумает пожаловать к нам на обед, да еще о том, что будто из Парижа нам прислали целый мешок маркизов командовать нами, поскольку сами мы на это никак не способны. А ведь следовало бы мне знать, что у генерала и без меня хватает неприятностей, а голова у него варит не в пример моей, так что мне лучше бы помалкивать.
Поначалу генерал ничего не сказал, но держался со мной так холодно, что я понял: между нами пробежала черная кошка. В это время в лагерь приехала миссис Вашингтон, и ей тоже бросилось в глаза, что у нас с ним что-то неладно. Ну, а женщины всегда умеют подластиться к мужчинам и выведать у них секреты. Едва ли я сам стал бы когда-нибудь допытываться у генерала, чем вызвано его недовольство. Ведь я не менее горд, чем он, и к тому же, когда главнокомандующий не в духе, общаться с ним не так-то приятно, можете мне поверить.
Должен заметить, что брат был совершенно околдован своим старым другом и трепетал перед ним, прямо как школьник перед учителем.
- Наконец миссис Вашингтон удалось выведать, в чем дело, - продолжал Хел. "Мне нужно с вами потолковать, полковник Хел, - сказала она. Приходите на плац перед столовой, и я все вам объясню".
Я оставил офицеров и бригадиров выпивать за столом генерала и направился к миссис Вашингтон; она меня уже поджидала. Генерала оскорбили мои слова насчет мешка с маркизами, сказала она. "Я не придал бы значения, скажи это кто-то другой, - признался генерал, - но уж никак не ожидал, что Гарри Уорингтон может стать на сторону моих недругов".
В тот же вечер я пошел к нему узнать пароль и застал его одного в кабинете.
"Могу ли я просить ваше превосходительство уделить мне пять минут времени?" - с замиранием сердца спросил я.
"Ну, разумеется, сэр, - отвечал он, указывая на стул. - Прошу садиться".
"Было время, когда вы не называли меня "сэр" и "полковник Уорингтон", ваше превосходительство", - сказал я. Он холодно ответил:
"Времена меняются".
"Et nos mutamur in illis И мы меняемся вместе с ними (лат.)., сказал я. - Меняются не только времена, но и люди".
"У вас ко мне какое-нибудь дело?" - спросил он.
"К кому я обращаюсь, к главнокомандующему или к моему старому другу?" спросил я. Он поглядел на меня внимательно, без улыбки.
"Ну... и к тому и к другому, сэр, - сказал он. - Садитесь, Гарри, прошу вас".
"Если я говорю с генералом Вашингтоном, то позволю себе заметить его превосходительству, что и мне, и многим другим офицерам нашей армии не очень-то по душе, что двадцатилетнего мальчишку, только потому, что он маркиз и не умеет говорить по-английски, произвели в генерал-майоры, обойдя всех нас. Если же я говорю с моим старым другом, то должен прямо сказать, что последнее время он оказывает мне очень мало доверия и дружбы, и у меня нет ни малейшего желания сидеть за его столом и выслушивать дерзкие слова его приближенных о том, что его превосходительство перестал меня жаловать".
"На какое из этих двух обвинений я должен ответить раньше, Гарри? спросил он, слегка отодвинувшись в кресле от стола, и заложил ногу за ногу, словно бы приготовившись к беседе. - Вы, как мне кажется, позавидовали этому маркизу?"
"Позавидовал, сэр? - вскричал я. - Адъютант мистера Вулфа не может завидовать какому-то пустоголовому франту, которого всего пять лет назад еще секли розгами в школе!"
"Вы же сами отказались принять более высокий чин, когда он был вам предложен", - уже разгорячась, сказал главнокомандующий, и щеки его слегка порозовели.
"Но я при этом не допускал возможности, что какой-то французик-маркиз будет мной командовать! - вскричал я. - Прежде всего я не намерен выполнять приказания этого молодого человека, и поскольку Конгрессу и вам, ваше превосходительство, угодно производить в генералы младенцев, я буду нижайше просить принять мою отставку и позволить мне возвратиться на мою плантацию".
"Воля ваша, Гарри. Вот уж, поистине, проявление бескорыстной дружбы! сказал главнокомандующий с изумившей меня мягкостью. - Когда ваш старый друг попал в беду, это, не правда ли, самое подходящее время, чтобы его покинуть".
"Сэр!" - вскричал я.
"Что ж, многие так поступают, идите и вы по их стопам, мистер Уорингтон. И ты, Брут, как сказано в одной пьесе. Так, так, Гарри, я был иного мнения о вас, но вы, оказывается, не отстаете от моды".
"Вы спросили меня, на какое из обвинений я бы прежде хотел получить ответ", - сказал я.
"О, насчет присвоения маркизу генеральского чина? Да, разумеется, я ходатайствовал об этом перед Конгрессом, хотя вы и другие господа не одобряете этого".
"Я говорил, - только от своего лица, сэр", - заметил я.
"Если вы намерены разговаривать со мной в таком тоне, полковник Уорингтон, я не стану вам отвечать! - сказал главнокомандующий, резко поднимаясь со стула. - Полагаю, что я еще полномочен представлять господ офицеров к повышению в чине, не испрашивая на то вашего дозволения".
"Поскольку я уже избрал этот тон, сэр, - сказал я, - то да будет мне позволено почтительнейше просить ваше превосходительство принять мою отставку, поводом для которой послужил тот факт, что Конгресс по представлению вашего превосходительства назначает на самые высокие командные должности двадцатилетних юнцов, не умеющих двух слов связать на нашем языке". И с этими словами я поднялся и отвесил генералу поклон.
"Милосердный боже, Гарри! - вскричал он (в вопросе о маркизе я, ясное дело, положил его на обе лопатки, и ему нечем было мне ответить), - неужели вы не понимаете, что в такое трудное время, как сейчас, могут существовать особые причины, в силу которых любому французу высокого происхождения, оказавшемуся в наших рядах, следует оказывать предпочтение?"
"Бесспорно, сэр. Если, вы, ваше превосходительство, сами признаете, что отнюдь не личные заслуги маркиза де Лафайета послужили причиной повышения его в чине".
"Я не намерен ничего признавать или отрицать, сэр! - воскликнул генерал, топнув ногой, и видно было, что он ужасно разгневан, но сдерживает себя. - Да вы, никак, явились сюда, чтобы допрашивать меня и поучать? Стойте! Послушайте, Гарри, я сейчас разговариваю с вами как человек, умудренный жизнью... более того, как ваш старый друг. Вы говорите, что это назначение ставит в унизительное положение вас и других офицеров? Пусть так! Но не должны ли мы во имя нашей родины сносить даже унижения наряду с другими тяготами войны? То, что этот маркиз поставлен над вами, господа офицеры, так же, вероятно, несправедливо, как то, что крон-принц Фердинанд или ваш принц Уэльский в Англии командует старыми заслуженными ветеранами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81