Поэтому скоро весь город наполнился молвой о его похождениях, которую мсье де Турв спешил распространять, проникшись к любовным интригам мсье де Ла Пэжоди не меньшим восхищением, чем к его музыкальным талантам. Мсье де Турв, человек пожилой, уже не был в делах любви исполнителем, и нежные подвиги его любезного Ла Пэжоди пробуждали в нем воспоминания, чуждые ревности.
К сожалению, если весь Экс жужжал о проделках мсье де Ла Пэжоди, то временами ходили слухи и о тех речах, которыми он их сопровождал, а среди них встречались и такие, где не проявлялось особого уважения ни к нравственности, ни к религии. Действительно, мсье де Ла Пэжоди мало-помалу отступил от мудрой осмотрительности, которую вначале взял себе за правило. Это небрежение выразилось в том, что он перестал сопровождать мсье де Турва в церковь. Понемногу мсье де Ла Пэжоди перешел к насмешкам и глумлению над обычаями верующих и, наконец, стал позволять себе речи, не оставлявшие сомнения в его нечестии. В мсье де Ла Пэжоди снова проявился вольнодумец и не старался спрятаться. Его нетрудно было обнаружить под прикрасой шуток, которыми мсье де Ла Пэжоди любил уснащать самые предосудительные свои суждения, но расположение, выказываемое ему всеми, было настолько прочно, что эти выходки прощали и никто не ставил их ему в вину, даже самые колкие и самые неосторожные. К тому же, многие считали их простым бахвальством и продолжали думать, что под напускною внешностью мсье де Ла Пэжоди не хуже христианин, чем всякий другой. Тем не менее, некоторые, хотя еще и не били в набат, полагали, что мсье де Ла Пэжоди – опасный ум, подлежащий строгому обузданию за непочтительность и богохульство. Эти цензоры составляли небольшой тайный кружок, и впоследствии, при обстоятельствах, о которых речь пойдет ниже, мсье де Ла Пэжоди пришлось встретиться со злопамятной неприязнью и грозной враждой. Что же касается президента де Турва, то он был в таком восторге от своего гостя, что хохотал до слез над самыми смелыми его шутками и божился, что бы там ни говорили, а этот чертов Ла Пэжоди попадет-таки в рай, иначе небесному концерту будет недоставать лучшего флейтиста, который когда-либо жил на свете, а Бог не сделает такой глупости, чтобы себя его лишить.
Всего любопытнее было то, что в числе самых убежденных сторонников мсье де Ла Пэжоди маркизу де Турву вторила старая мадам де Сегиран. Несмотря на всю свою набожность, мадам де Сегиран была без ума от мсье де Ла Пэжоди. Она одна из первых его чествовала, когда мсье де Турв к ней его привел. Она объясняла это тем, что звуки флейты этого молодого человека приводят ее в восхищение, а также, по правде сказать, и тем, что он знавал в Париже ее невестку, маркизу де Бериси. Мсье де Ла Пэжоди, действительно, бывал на собраниях у этой дамы в ее доме в Маре, где она жила богатой вдовой, ибо муж ее был убит на войне, а единственный сын умер. Мсье де Ла Пэжоди вспомнил об этой мадам де Бериси, когда ее как-то назвала в разговоре мадам де Сегиран, которая, впрочем, не видела ее уже много лет, чему мало печалилась. Сношения между невестками сводились к письмам, которые они писали друг другу при оказиях и в которых излагались главнейшие события в области семейной жизни и здоровья, имевшие место там и здесь. Из этого не следовало, что эти родственницы относились друг к другу с особым вниманием, но им казалось пристойным обмениваться знаками такового. Собственно говоря, старая мадам де Сегиран была по-настоящему занята только собой, но она не гнушалась заниматься и чужими делами, всегда на страже того, что делалось вокруг, вечно поглощенная всевозможными интригами, особенно вроде тех, в которых был замешан мсье де Ла Пэжоди. Поэтому он легко снискал ее благоволение, рассказывая ей все то, что слышал за день об эксских дамах и что сам про них знал примечательного. Мсье де Ла Пэжоди вполне устраивало, что признания обеспечивают ему содействие этого опасного языка, что он поет ему хвалы столь же пронзительно, сколь громогласно их возносит, со своей стороны, мощная гортань маркиза де Турва и что оба они вторят друг другу.
* * *
В таком положении была фортуна мсье де Ла Пэжоди, когда мсье де Сегиран застал его сидящим на табурете с флейтой в руках и околдовывающим подагру старой мадам де Сегиран. Мсье де Сегирану были свойственны известная серьезность и важность, которые, в соединении с меланхолией, порожденной в нем смертью жены, должны были бы несколько отдалять его от мсье де Ла Пэжоди; но этого не случилось, и мсье де Сегиран скоро освоился с присутствием в доме своей матери этого молодого человека с быстрыми и сверкающими глазами, оживленной физиономией, гибким и сильным телом, никогда не расстававшегося со своим веселым настроением. Но хотя мсье де Сегиран и относился к мсье де Ла Пэжоди с искренним восхищением, как к искусному флейтисту, и с видимым уважением, как к человеку, знававшему его тетку, маркизу де Бериси, его тем не менее не могли не изумлять и не озадачивать историйки, которые рассказывал старой мадам де Сегиран этот смелый и не воздержанный на язык человек. И до своей женитьбы, и потом мсье де Сегиран всегда очень уединенно жил в Кармейране и не подозревал, что в каких-нибудь полутора лье от его жилища собралось столько людей всякого возраста и состояния, главным занятием которых было предаваться любви и говорить о ней. Этим открытием мсье де Сегиран был несколько удивлен, равно как и тем, что его мать все еще проявляет к подобным вопросам такой живой и пытливый интерес. Мадам де Сегиран, действительно, ежедневно выслушивала отчет о положении дел во владениях Амура из уст маленького Ла Пэжоди, который знал таковое назубок. В итоге этих бесед наивный мсье де Сегиран убеждался в том, что весь город кишит любовными интригами. Мсье де Ла Пэжоди сообщал об их непрестанных видоизменениях, каковым, впрочем, он и сам немало содействовал и о каковых всегда был осведомлен раньше всех. Он представлял о них доклад мадам де Сегиран, уснащая его множеством забавных и непристойных подробностей. Мсье де Сегиран выслушивал эту литанию с серьезным видом, а иногда и с некоторым смущением и самоосуждением, если замечал, что находит в этом известное удовольствие и относится к этому не без любопытства, каковые он внутренне умерял размышлениями, из которых вытекало, что нравы века, если присмотреться к их интимной и тайной стороне, нехороши. Эти рассуждения еще усугубляли в нем чувство уважения к его покойной жене Маргарите д'Эскандо, которая в своем супружеском целомудрии была так не похожа на легкомысленных дам, чьи проказы и похождения смеясь излагал мсье де Ла Пэжоди.
Хотя мсье де Сегиран ни за что бы не согласился принять какое бы то ни было участие в этой сладострастной суете и искренне осуждал чувственную и распутную жизнь, которую вел как бешеный этот Ла Пэжоди, он все же не без грусти оглядывался на свое собственное существование. Оно представало перед ним во всем своем мрачном одиночестве и унылой праздности. Он вспоминал свои долгие дни в Кармейране, в тиши кабинета, свои прогулки в саду, свои остановки перед тумбой солнечных часов и тревогу пустых ночей. И добро бы у него еще было, как у мсье де Ла Пэжоди, какое-нибудь занятие, вроде игры на флейте! Это было, впрочем, единственное развлечение, в котором он завидовал мсье де Ла Пэжоди, ибо развлекаться с женщиной казалось ему особенно преступным, даже с одной единственной и в состоянии брака. Поэтому он отклонил предложения, сделанные ему в этом смысле его матерью, равно как не пожелал обратить внимания на некоторые взгляды, брошенные ему мадам де Листома, по менее законным побуждениям.
А между тем разве не делает их таковыми потребность тела? Его собственное, он не мог не сознаться, начинало упрямиться и бунтовать против навязанного ему столь длительного воздержания. Не говорится разве, однако, будто отсутствие упражнения притупляет чувства? Мсье де Сегиран убеждался в ложности этой аксиомы. Быть может, в этом следовало винить не столько его самого, сколько те примеры, которыми он был окружен, и те речи, которые он слышал не только из смелых уст мсье де Ла Пэжоди, но даже из уст родной матери. Рассказы об интригах и любовных похождениях, которые она любила слушать и повторять, окружали бедного Сегирана сладострастной атмосферой, отнюдь не помогавшей ему забыть, что, быть может, среди всех знакомых ему мужчин и женщин он один пребывает в целомудрии, для какового создан не более чем остальные.
Это ему стало ясно, когда однажды, придя в турвовский дом к мсье де Ла Пэжоди, он застал его шалящим с одной из горничных. При виде мсье де Сегирана эта девица вскрикнула, но, пока она опускала юбку, взоры мсье де Сегирана успели упасть на некое место, на котором они были бы рады остановиться подольше. Мсье де Ла Пэжоди сделал вид, что не заметил, как его гость покраснел и смутился, но на следующий день сообщил о своем наблюдении мадам де Сегиран. Та высказалась в том смысле, что только удачная и скорая женитьба может рассеять меланхолический и скучающий вид бедного мсье де Сегирана, не вяжущийся ни с его возрастом, ни с его личным достоинством, хотя он по-прежнему ничего не желает об этом слышать. Но ему все-таки необходимо прибегнуть к этой мере, если и не для удовлетворения чувств, то хотя бы для продолжения рода раз он не мог этого добиться от милейшей Маргариты д'Эскандо.
Однако мсье де Сегиран, несмотря на неоднократные попытки, делавшиеся его матерью за то время, что он у нее жил, по-прежнему упорствовал в своем вдовстве, с чем строго согласовалось и его поведение. Мсье де Сегиран разглядывал женщин ровно настолько, чтобы уметь их отличать одну от другой, и ни разу не позволил себе ни с одной из них хоть сколько-нибудь двусмысленных речей. Поэтому он был крайне удручен случаем с горничной и чувствовал себя виноватым,, как если бы он нарушил обет. С этого дня он стал вести себя еще более сдержанно. Он старался иметь дело преимущественно с пожилыми людьми, а то и вовсе избегал общества. Нередко вместо того, чтобы сойти в залу, где мадам де Сегиран слушала флейту мсье де Ла Пэжоди или его городскую хронику, он оставался сидеть у себя в комнате, ничего не делая или читая романы, что почти одно и то же. Таким-то образом он и напал на некое сочинение, где герои, после тысячи невероятных приключений, сходились в очарованном саду и проводили время, изображая в письменном виде приятные и лестные портреты друг друга. Мсье де Сегиран, от нечего делать, начал придумывать такие же и в том же духе. Первым образцом, пришедшим ему на ум, была, разумеется, его покойная жена. Она рисовалась ему такой благородной и такой нежной, что сначала он не находил слов; но, попытавшись несколько раз, он написал небольшой отрывок, которым остался скорее доволен и где покойная мадам де Сегиран была представлена во всей своей добродетели и красоте.
И вот мсье де Сегиран решил, что он нашел то развлечение, которое ему было нужно, и стал предаваться ему предметом неисчерпаемым, и он возвращался к нему порядок и отчетливость. Его дорогая Маргарита казалась ему предметом неисчерпаемым, и он возвращался к нему предпочтительно перед всеми остальными, принимаясь за него всякий раз по-новому и не замечая, что покойная мадам де Сегиран мало-помалу превращается под его пером в особу, которой при жизни она никогда не была, К воспоминанию, которое он хранил о своей супруге, мсье де Сегиран добавлял кое-какие черты, которые незаметно преображали ее в упоительно неузнаваемое создание, украшенное прелестями и телесными чарами, безусловно, никогда не принадлежавшими этой превосходнейшей и достойнейшей даме.
Так могло бы продолжаться еще долгое время, если бы мсье де Сегиран не вздумал, в один прекрасный день, перечесть испещренные им листки. Открытие, которое они ему готовили, привело его в совершенное изумление. Он описал не свою жену, а другую женщину. Мсье де Сегиран был ошеломлен. Он оказался игралищем плотского демона, принявшего невинный супружеский образ для того, чтобы проснуться в нем, ибо из этой дьявольской пачкотни возникало не спокойное и покорное лицо Маргариты д'Эскандо, а скорее манящая и похотливая улыбка горничной мсье де Турва, которая его дразнила своими юбками, задранными дерзкой и непристойной рукой мсье де Ла Пэжоди…
III
Такая ретивость собственного воображения очень огорчила мсье де Сегирана и стала для него предметом довольно беспокойных размышлений. Они привели к тому, что своему помрачению он усмотрел двойную причину, которая до известной степени таковое извиняла. И действительно, наши тайные мысли зависят не от нас самих, а возникают под влиянием внешних обстоятельств. В этой зависимости не волен и самый порядочный человек. У духа, равно как у тела, бывают свои причуды, и мы являемся не столько их господами, сколько свидетелями. Разве, например, не достоверно, что времена года, в своем разнообразии, влияют на наше поведение и что мы поступаем различно, смотря по тому, тепло или холодно, ясно или пасмурно, тяжел или легок воздух? Разве не общепризнанная истина, что осень располагает к меланхолии, а весна порождает веселость, что зимняя стужа сворачивает нас в клубок, а летний жар распахивает и зовет к наслаждению? Когда воздух зноен, мы себя чувствуем как бы нагими в своем платье, и эта наша нагота вызывает в нас мысль о чужой наготе. Отсюда рождаются малопристойные образы, и один-то из них и смутил мсье де Сегирана. Виновата была в этом сильная жара, нависшая над городом Эксом, который пылал на солнце всеми своими порыжелыми камнями. Действительно, стояла середина августа, который в этом году выдался исключительно знойным, Даже ночи не приносили облегчения дневной духоте, а послеполуденные часы были почти нестерпимы. Мостовые, крыши и стены дышали раскаленным пылом. Собаки обжигали себе лапы, ступая по земле, огонь которой чувствовался сквозь кожу подошв. Атланты у подъездов, казалось, обливались потом под тяжестью карнизов, а в просторном нижнем зале сегирановского дома, славившемся, однако, своей прохладой, притирания стекали со щек, так что лицо старой мадам де Сегиран походило на старинную живопись, пострадавшую от времени, в то время как неутомимый мсье де Ла Пэжоди, развалившись в кресле и не унывая ни перед чем, продолжал перебирать четки своих любовных историй, осушая большие стаканы воды с лимонным соком и обмахиваясь веером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32