Конь пана Гембы с перепугу встал на дыбы, и шляхтич чуть не оказался на земле. Он страшно выругался, дернул изо всех сил кобылу, бешено хватил ее шпорами и галопом пустился за беглецом. Пан Литера летел, словно у него за спиной выросли крылья. Ловко миновав все препятствия, он спрятался среди изумленных судей. Шляхтичи пустились за ним в погоню, нанося удары плеткой всем, кто подвертывался под руку. Сопровождавшие шляхтичей всадники кинулись с другой стороны наперерез беглецу.
Судьи со всех ног бросились бежать в лес, крестьяне рассыпались кто куда, стремясь поскорее укрыться от гнева шляхтичей. Даже отец Ипполит, которого всадники по недосмотру чуть не растоптали, удрал с перепугу. Палач, получив удар плеткой по голове, взвыл от боли, спрыгнул в ров и, низко пригибаясь, побежал к деревне.
Пан Гемба неистовствовал на лошади. Он кричал во все горло, созывая своих слуг. Пан Литера оказался – на редкость проворным и так ловко лавировал среди пней, что схватить его было невозможно.
Брат Макарий смеялся до слез. Казалось, вот-вот беглец будет пойман, рука пана Гембы уже касалась его спины, но пан Литера вдруг делал отчаянный прыжок в сторону, и шляхтич проскакивал мимо. Пока он успевал повернуть коня, секретарь уже находил новое убежище, откуда его не так-то просто можно было извлечь. Шляхтичи взбеленились от злости.
– Держите его! – подзадоривал их квестарь. – Что, воздуха уже не хватает? А ну-ка, господа шляхтичи!
В это время пан Литера, чувствуя, что от погони не уйти, так как всадники перерезали ему дорогу в лес, в несколько прыжков добрался до костра и, как кошка, взобрался на самый верх. Гнавшийся за ним пан Топор не сумел сдержать коня и всей тяжестью обрушился на это сооружение. Искусно сложенный из щепок, хвороста и можжевельника костер мгновенно рассыпался, как карточный домик. Брат Макарий вместе с паном Литерой свалились вниз. Пан Топор барахтался в хворосте, проклиная весь белый свет. Пан Гемба подъехал ближе и уже приготовился схватить секретаря, но тот вывернулся как угорь и, прежде чем его преследователь заметил это, побежал к другому костру. Всадники, гнавшиеся за секретарем, развалили и эту кучу, и наконец пан Литера был пойман.
– Попался, собачий сын! – торжествующе закричал пан Гемба. – Теперь ты не уйдешь от меня.
Квестарь выбрался из хвороста, подошел к пану Гембе и протянул связанные руки.
– Перережь, ваша милость, – сказал он, беззаботно улыбаясь.
– Нет, я в это дело не буду вмешиваться, – отказался пан Гемба.
– Боишься, благородный пан?
– Никого я не боюсь, но приговор остается приговором.
Брат Макарий насмешливо подмигнул.
– Кажется мне, что вы, милостивые паны, боитесь этой кучки простофиль.
– Что ты сказал, несчастный поп? – воскликнул пан Топор, еще не остывший от погони. – Я никого не боюсь.
– Эге, почтенный шляхтич, – спокойно сказал брат Макарий, – а это? – И он показал на связывавшие его веревки.
– Давай сюда, – закричал пан Топор и обнажил саблю.
Квестарь пожал плечами.
– Не хочу, чтобы ваша судьба была на моей совести. А то еще справедливый суд накажет вас, что тогда будет?
– Суд? Меня? – вскипел пан Топор. – Да я разгоню этих босяков. Давай сюда руки, поп несчастный, а то по голове получишь!
– Ну, если вам хочется, режьте, только потом не жалейте, милостивый пан.
Брат Макарий протянул руки, и шляхтич ловко перерезал саблей толстую веревку. Квестарь с облегчением вздохнул.
Пан Гемба перебросил связанного секретаря через круп лошади и привязал к седлу.
– Ну, твое счастье, поп, – сказал он на прощанье квестарю.
– Хорошего человека ангелы не так скоро берут на небо, – засмеялся брат Макарий. – Что это я хотел вам, почтенные паны, сказать? Да, вот что: ну, а если этот суд праведный опять вернется сюда?
– Я им покажу! – пригрозил пан Топор. – Пан Гемба, надо этих бродяг, как я говорил, разогнать.
– Ну, пан Литера, поедем на исповедь, – стукнул со всей силы пан Гемба секретаря по спине.
Заморыш тихо вскрикнул.
– Хорошо, что ты не попал ко мне в руки, дрянь ты этакая, – воскликнул квестарь. – Благодари бога, уж я бы знал, что с тобой делать.
– Inter incudem et maileum sum Я между молотом и наковальней (лат.).

– прошептал пан Литера.
– Ладно, ладно, дома почитаешь свои акафисты, – пан Гемба свистнул своим людям и, бросив квестарю прощальное приветствие, помчался по просеке.
За ним тронулись пан Топор и слуги.
Брат Макарий развязал женщину и посоветовал ей поскорее уходить. Та хотела упасть перед ним на колени, но он легонько оттолкнув ее и, сказав на прощанье доброе слово, с радостью наблюдал, как она бежала по лесу, спотыкаясь о корни деревьев.
– Уф-ф, – облегченно вздохнул брат Макарий и тихо засмеялся.
Вдруг он увидел, что на опушке леса появилась кучка людей. Это были деревенские женщины, спешившие к нему что было силы. Первую из них он узнал сразу.
– Будь здорова, Ягна! – воскликнул он радостно.
Женщины окружили брата Макария, а тот смеялся и хлопал в ладоши от удовольствия.
– Какая приятная встреча, цветочки мои милые!
– Отец наш, – беспокоились женщины, – ты не болен?
– Здоров я, дорогие мои, как новорожденный младенец.
– И не поджарили они тебя?
– Нисколько.
– А мучили тебя сильно? – наперебой сыпали они вопросы.
– У отцов-кармелитов бывало жарче.
– Что же ты теперь делать будешь? Ведь тебе придется скрываться.
Брат Макарий уселся на землю и сложил руки на животе.
– Что я буду делать? Да пойду на все четыре стороны, буду добрым людям песни петь, у скупцов единым духом бочки буду осушать, вдов утешать, молодицам вечернюю печаль разгонять, корчмарей пугать за то, что воду в вино подливают. Пойду, мои милые, и будет мне весело. А если какого-нибудь судью встречу…
– Что тогда? – заинтересовались слушательницы.
– Скажу ему: как ты был, братец, дураком, так дураком и останешься. Мир принадлежит счастливым людям.
– И все, отец?
– А вот если вы еще раз назовете меня отцом, то я рассержусь, да так накажу вас, что потом татарин вам во сне приснится. Кончено с отцом! На веки веков! Аминь.
Женщины уселись вокруг брата Макария и смотрели на него с веселыми искорками в глазах. А квестарь, простирая к ним руки и молодцевато выпятив грудь, воскликнул:
– А теперь дайте мне что-нибудь выпить, а то меня мучит неимоверная жажда.
Женщины подкатили бочонок, из которого угощались судьи. Макарий жадно прильнул к нему. Утолив немного жажду, он вытер губы, почесал нос, обнял сидевших поближе женщин и привлек их к себе.
– Выручать меня прибежали, кумушки мои милые? Женщины с радостным смехом подтвердили это.
– Вот как все изменилось. Спасибо вам от всего сердца. Ну, а вы что мне скажете?
Молодки начали подталкивать одна другую, застенчиво опуская глаза.
– Ну, говорите, сороки маленькие.
Даже у Ягны не хватило отваги, она лишь смеялась, теребя в руках передник. Тогда Макарий, весело подмигивая продолжал.
– Тогда я скажу вам: ничего так не улучшает жизнь, как добрый глоток старого вина, впрочем, еще в большей степени улучшает ее следующий глоток.
И живот у него ходуном заходил от веселого смеха.

Послесловие

Первая повесть Тадеуша Квятковского «Луна-парк» была опубликована в 1946 году. В последующие годы писатель издает еще ряд произведений, среди них сборник рассказов «Звезда бразильского неба», «Хлопоты с талантом», «Памятник по мерке», «Герой, сданный внаем» и др.
Тадеуш Квятковский является также автором целого ряда статей, очерков и фельетонов, напечатанных в польских журналах и газетах. Его книга «Семь смертных грехов» была издана в Польше в 1954 году.
Улыбаясь или посмеиваясь над приключениями брата Макария, сборщика милостыни для отцов-кармелитов, читатель, возможно, не один раз невольно подумал о том, что многое в этой книжке ему знакомо, что он уже встречал пусть не те же события, не те же самые ситуации, но нечто схожее по характеру, по духу. Где можно встретить сходное высмеивание дворянской спеси и ограниченности, особенно очевидной в столкновении со здравым разумом и лукавством человека из народа? Где рассыпаются насмешки над религиозным фанатизмом, верой в мнимые чудеса, стяжательством и бессовестностью священников и монахов? Разумеется, в литературе эпохи Возрождения.
Построение книги о семи смертных грехах напоминает созданный эпохой Возрождения жанр плутовского романа, герой которого, простолюдин, попадая из одной жизненной передряги в другую, торжествует над своими противниками богачами и святошами, сеньорами и прелатами. Да и сам герой повести, брат Макарий, – никогда не унывающий шутник и бражник, издевающийся над ханжеством и монастырским уставом, – тоже лицо отнюдь не новое. Вспомним хотя бы любимого героя Рабле – брата Жана, веселого кутилу и великого охотника до соленой шутки. Он даже и внешне похож на Макария, хотя на его большом носу нет бородавки.
Но датой написания этой книги, вызывающей ассоциации с литературой XVI – XVII веков, является 1953 год. Что же это – бесцельное подражание стилю и духу литературы Возрождения, литературная забава? Такой вывод был бы несправедлив. Создавая в наши дни свой роман, который кажется своеобразным отголоском литературы той эпохи, автор видел в нем отнюдь не литературную шутку. Об этом говорит – и здесь нет противоречия – его предисловие к книге.
Центральное звено сюжета книги – баснословные проделки иезуитов в Тенчинском замке, явление святых перед ясными очами пани Фирлеевой и изгнание их самим апостолом Петром, открывшим, впрочем, сразу же истину ошеломленной владетельнице замка, – целиком взято автором, как он и сообщает в предисловии, из написанной в самом начале XIX века книги Гуго Коллонтая «Состояние просвещения в Польше в последние годы правления Августа III (1750–1764)». Таким образом, было бы неправильно видеть в романе Тадеуша Квятковского лишь запоздалое подражание литературным жанрам эпохи Возрождения; этот роман имеет свои отечественные корни, он отражает определенные специфические черты развития польской литературы, на которых следует остановиться.
Обратимся к Гуго Коллонтаю. Это имя до сих пор мало известно нашему читателю, между тем оно заслуживает того, чтобы с ним познакомились. Вторая половина XVIII и начало XIX века – время, когда жил Коллонтай, – были бурной и знаменательной эпохой в истории Польши. Под покровом застывших феодально-крепостнических отношений нарождались новые социальные силы, польское общество как бы начало пробуждаться от той глубокой летаргии, в которую оно было погружено, освобождаться от господства религиозного фанатизма и невежества, средневековых предрассудков и ханжества, от всего того, что так ревностно защищали и оберегали церковники и особенно монополизировавшие в Польше образование иезуиты.
Одним из активнейших борцов за светскую культуру и прогресс, одной из наиболее ярких фигур этого времени, неслучайно получившего в истории Польши наименование периода Просвещения, был Гуго Коллонтай. Выдающийся мыслитель философ-материалист, внесший ценный вклад в развитие польской науки, Коллонтай выдвигал прогрессивную, антифеодальную по своей направленности программу преобразования социального и государственного строя Польши. Он деятельно боролся за сохранение национальной независимости польского народа, был ближайшим сподвижником Тадеуша Костюшко в национально-освободительном восстании 1794 года, а после поражения восстания восемь лет томился в мрачных казематах австрийских крепостей.
Этот человек, чье имя символизировало для польского народа борьбу за национальную свободу, социальный и культурный прогресс, решительный противник клерикализма, был… ксендзом. И этому не следует удивляться. Сутану носили и многие сподвижники Коллонтая, его единомышленники. Разумеется, просветителями и борцами за прогресс Коллонтай и его сподвижники были совсем не потому, что они принадлежали к духовному сословию. Но такой факт достаточно ярко характеризует атмосферу в Польше того времени, свидетельствует о полном господстве церкви в области просвещения. А именно в этой области начал свою общественную деятельность и завоевал широкую известность и популярность Гуго Коллонтай. Он был душой созданной в 1773 г. «Эдукационной комиссии» (от латинского educatio – воспитание), первого в Польше (и вообще в Европе) министерства просвещения, много сделавшего для подъема образования. Коллонтай провел реформу Краковского университета, изгоняя из преподавания дух средневековой схоластики, вводя обучение на родном языке, открывая новый период в истории находившегося в глубоком упадке старейшего центра польской культуры.
Одним из крупнейших культурных завоеваний периода Просвещения было то, что монополия церковников в области образования была нарушена. Однако позиции церкви оставались еще чрезвычайно сильны. Иллюстрацией этого может, в частности, служить и судьба научного наследства Коллонтая. Тридцать лет прошло, прежде чем его труды увидели свет. Книга «Состояние просвещения в Польше» была издана в 1841 году в серии «Облик поляков и Польши в XVIII веке». Тогда же в этой серии появилось и прождавшее сорок лет издания «Описание обычаев в правлении Августа III» Енджея Китовича – произведение, о котором нельзя не упомянуть здесь, так как оно содержит неисчерпаемое богатство сведений о нравах и быте старошляхетской Польши. Верный образ еще недавнего прошлого, запечатленный не критиком и обличителем, а спокойным и объективным, лишь иногда снисходительно насмешливым сельским священником, настоящим сыном своего времени, приобретал силу не меньшую, чем памфлет. Автор исторического романа о феодальной Польше не может не поблагодарить Китовича; полными горстями черпал из этой своеобразной энциклопедии и Тадеуш Квятковский.
Итак, более ста лет назад были изданы произведения, давшие и сюжет, и живые исторические детали веселой книге о «Семи смертных грехах».
Но вот совсем недавно, в 1951–1953 годах, эти произведения были опубликованы вновь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35