Жан не двигался. Сейчас ему было не до смеха. Его ненависть к этому человеку была как болезнь, как физическая боль.
Жерве ему улыбнулся.
– Ага, – сказал он, – молодой философ соблаговолил присоединиться к нашей мирской беседе? Очень мило с вашей стороны, Жан…
Жан Поль не ответил. “Не искушай меня, – подумал он. – Бога ради, не искушай меня. Я могу сейчас тебя убить… ты даже не представляешь, как это близко…”
Тем временем Жерве склонился к маленькой ручке Терезы.
– Мадемуазель простит меня, – промурлыкал он, – что я должен так спешно удалиться от столь приятного общества. Мне действительно очень больно уезжать, гораздо больнее, чем может представить себе мадемуазель…
– Тогда, – вздохнула Тереза (ее темные глаза лучисто сияли), – почему вы уезжаете, месье?
– Дела при дворе, – прошептал он. – Поручение Его Величества. Больше я не могу сказать – даже вам, мадемуазель. Надеюсь, вы простите меня?
– Я вас прощаю, – улыбнулась Тереза, – если вы вернетесь… вскоре…
– Буду лететь, как на крыльях, – засмеялся Жерве. Потом обернулся к остальным. – Благословите меня, святой отец, – произнес он, опустившись на одно колено перед старым священником.
Аббат Грегуар пробормотал что-то на латыни и перекрестил голову графа. Жерве поднялся, взял руку аббата и поцеловал кольцо на пальце, как если бы тот был папой римским.
– А теперь вы, мой добрый будущий тесть, – сказал он, обнимая Анри Марена и целуя его в обе щеки.
Жан Поль видел, как порозовело от удовольствия лицо отца, и неожиданно для себя вдруг с поразительной отчетливостью ощутил навязчивый контраст между приземистой и некрасивой фигурой отца, с его темным сицилийским происхождением, и удивительно привлекательной внешностью графа Жерве ла Муат. Отец, подумал Жан, похож на Панча, а Бертран, так тот еще уродливее…
Бертран, купивший себе место с должностью и дворянство – вот до какой крайности дошел король Франции – и женившийся на Симоне де Бовье, дочери потомственной, хотя и пришедшей в полный упадок, аристократической семьи, удостоился такого же объятия со стороны графа. И все-таки в этом объятии было какое-то различие. Хотя и едва уловимое.
Жан Поль сразу понял, в чем дело. Жерве способен на подлинно нежное чувство по отношению к своему будущему тестю. Анри Марен человек простой, без претензий. По существу, он все еще Энрике Марено, крутой сицилийский пират, которому судьба подарила большое богатство, потому что он один из всех своих многочисленных братьев понял, что можно иметь больше, оставаясь в рамках закона, чем сражаясь против него. Этот старый мошенник может нравиться Жерве.
Однако истинный аристократ, дворянин шпаги, дворянин меча, не мог испытывать иных чувств, кроме презрения к новым “дворянам мантии”, как их называли, людям, купившим себе дворянский титул, которые нажили свои капиталы благодаря финансовому разорению государства. То обстоятельство, что именно старая аристократия несет ответственность за это разорение, никак не смягчало их яростного презрения к этим самоуверенным выскочкам, щеголяющим в присвоенном им оперении. Жан догадывался, что Жерве никогда не простит Бертрану его наглости – жениться на аристократке, хотя и на такой жалкой представительнице аристократии, как Симона. Поэтому его объятие было окрашено искуснейшей демонстрацией презрения, какую только можно представить.
А склонившись над рукой Симоны, граф даже не дал себе труда скрывать насмешку. Он с большим уважением отнесся бы к девице веселой профессии, чем к аристократке, вышедшей замуж за простолюдина.
– Итак, моя дорогая Симона, – пробормотал он так, чтобы никто, кроме нее, не мог бы его услышать, – мы с вами оказались одного поля ягодами.
Тем не менее Жан заметил, как она вся напряглась, и догадался, что он ей сказал. Теперь пришла очередь Жан Поля. Жерве направился к нему с протянутой правой рукой. По отношению к наследнику хозяина дома социальные различия можно было отбросить. Простое рукопожатие – это уже было снисхождением – должно было удовлетворить Жан Поля Марена.
Жан стоял, держа руки по швам. “Будь я проклят и пусть попаду в ад, прежде если пожму ему руку”.
Жерве остановился, рука его все еще была протянута. Его синие глаза превратились в льдинки.
– Я протягиваю вам руку, Марен, – произнес он.
– Вижу, господин граф, – ответил Жан.
– Жан! – закричала Тереза.
Жан осязаемо ощутил на себе взгляды всех присутствующих, пылающие, как угли, в гневном замешательстве. Одна Симона позволила себе высказать мимолетный намек на восхищение, но и он исчез, и Жан остался в одиночестве перед лицом семьи.
– Я все еще предлагаю вам свою руку, – произнес Жерве, и в улыбке его затаилась смерть.
– А я, – отозвался Жан, ощущая ярость из-за того, что голос его едва заметно дрогнул, – по-прежнему оставляю за собой право не подавать руки одному из губителей Франции. Или месье предпочитает, чтобы я пожал ему руку, а потом послал слуг за водой и полотенцем и вымыл руки в его присутствии?
Рука Жерве опустилась. Улыбка на лице так и застыла. Невольно Жан восхитился его выдержкой.
– Вы храбрый человек, господин философ, – произнес наконец Жерве. – Но именно поэтому, вы, вероятно, совершенно уверены, что я вряд ли стану рисковать расположением мадемуазель, вашей сестры, и не пошлю своих слуг, чтобы они просто избили вас до смерти палками, чего вы, безусловно, заслужили своими дурными манерами. Вы ведь на это рассчитываете?
– Я ни на что не рассчитываю, – ответил Жан, – разве что на свою правую руку – со шпагой, саблей или даже пистолетом – по выбору месье…
Жерве изумленно посмотрел на него. Затем откинул голову и весело рассмеялся.
– Ну, Марен, – с чувством сказал он, – вы фантастическая личность!
Произнеся это, он повернулся и отвесил величественный поклон присутствующим.
– Я предпочел бы забыть эту выходку, – улыбнулся он. – Молодость и, вероятно, слишком много вина. Возможно, мальчику нужно пустить кровь. Буду рад прислать в ваше распоряжение своего врача, месье Марен…
– Я сам устрою ему кровопускание, – загремел Анри Марен, – только не скальпелем, а плеткой! Жан, отправляйся в свою комнату и жди там моего решения! Немедленно, мальчишка!
Жан посмотрел на отца. Потом очень медленно улыбнулся.
– Фантастический, – пробормотал он. – Спасибо за слово, господин граф. Но я могу придумать кое-что получше. Ты, отец, человек не фантастический – ты просто нелеп. И не все на свете продается, как ты поймешь в один прекрасный день…
– Отправляйся в свою комнату! – взревел Анри Марен.
– Нет, – спокойно и весело заявил Жан, – я делаю только то, что хочу. И если ты еще когда-либо поднимешь на меня руку, я не посмотрю, что ты мой отец, о чем всегда бесконечно сожалею… Да, я легко это забуду…
И, оглядев всех, он разразился хохотом.
– Почему ты смеешься? – поинтересовался Бертран.
– У меня видения, – выговорил Жан сквозь смех. – Я наблюдаю комический танец, который в скором времени предстоит исполнить в воздухе господину графу, поддерживаемому только петлей на шее; вижу, как странно выглядит наш добрый аббат, лишенный своего духовного сана и пустых предрассудков; вижу Бертрана, у которого отнимут его дворянский титул и разграбят богатства; вижу Симону и тебя, моя бедная сестренка, будто вы варите свои дворянские грамоты, чтобы утолить голод…
Анри Марен уставился на сына.
– А я? – с трудом выговорил он.
Жан перестал смеяться.
– Ты же, мой бедный отец, избавишься от всех этих страданий. Потому что тебя уже просто не будет, чтобы вообще что-либо видеть…
– Безумец! – прошипел Жерве ла Муат.
– Вот именно, – улыбнулся Жан, – или, быть может, здравомыслящий, живущий в безумном мире. Кто знает?
И он направился к двери, оставляя за собой отзвуки смеха.
Остальные застыли на своих местах, глядя друг на друга. В смехе Жана было что-то жуткое. Нечто, как пришло вдруг на ум аббату Грегуару, сатанинское…
– О, Боже, – вслух произнес он, – этот мальчик одержимый!
При этих словах все обернулись к нему. Затем один за другим склонили головы, услышав эту магическую формулу, сорвавшуюся с уст старика.
И даже граф де Граверо испугался, прочтя в их глазах веру в пророчество.

2

Уже опять пошел дождь, когда Жан Поль покинул Виллу. Тем не менее он, запрокинув голову так, чтобы струйки воды стекали по лицу, улыбался. Погода соответствовала его настроению.
Он вышел на дорогу, берущую начало на берегу моря и вьющуюся до предгорий Приморских Альп, миновал дом Люсьены, не остановившись. Ему потребовался почти час, чтобы дойти до Сен-Жюля, поскольку деревня располагалась довольно высоко в отрогах Альп. Он прошел кривыми мощеными деревенскими улочками и наконец остановился перед нужным ему домом.
Дом был сложен из камня, как и все дома в Сен-Жюле; с крыши, крытой черепицей, потоки дождя выливались на улицу. Жан постучал. Дверь с легким щелчком приоткрылась. Потом она распахнулась настежь, на пороге стоял улыбающийся Пьер дю Пэн.
– Заходи, заходи! – смеясь, приветствовал он его. – Марианна! Посмотри на нашего прекрасного друга-философа. Он выглядит как галльский петух, которому отказали все куры, и у него, бедняги, поникло все его роскошное оперение!
Пьер обладал рыжей шевелюрой и глазами, которые казались попеременно голубыми и зелеными. Его простое лицо лишено было столь свойственного крестьянам выражения бессмысленной подавленности понурого животного. У него лицо, в тысячный раз поду-. мал Жан, святого и сатира одновременно. И в то же время смелое и умное лицо. Но с каким-то чуточку безумным выражением, как, впрочем, и мое. Мы живем в мире, приспособленном для умалишенных, может быть, поэтому мы оба выживем…
Он широко улыбнулся другу. Отец Пьера был зажиточным крестьянином, что было еще возможным во времена детства Пьера и случается даже сейчас в отдаленных районах Франции, обычно там, где исконные аристократы оставались верными земле и отказывались посвящать свою жизнь Версалю. Отец послал сына учиться на священника, в результате чего Пьер умел читать и писать не только по-французски, но и по-латыни и на древнегреческом. И его смышленость, и достигнутый им уровень мастерства немало способствовали ниспровержению прежних кумиров. Ибо среди авторов, которых он читал, были Руссо, Вольтер и Монтескье.
В итоге Пьер ушел из монастыря, решив, что Бог, допускающий, чтобы множество людей в самой богатой в Европе сельскохозяйственной стране голодало, обойдется без его услуг. Вскоре после этого он встретил Марианну, и это решило все проблемы…
Он перепробовал с дюжину профессий и в конце концов стал учеником типографа в Марселе. Там его и нашел Жан Поль Марен, которого отец послал в этот город заказать бланки накладных.
– Заходи, Жан, – сказала Марианна, – давай-ка я просушу твою одежду. Может, вина хочешь?
Это была одна из побед Жан Поля – он добился, чтобы жена друга называла его Жаном, а не месье или даже хозяином. Жан Поль гордился этим. Настанет день, когда не будет более сеньоров, господ, хозяев… придет такой день…
– Вина? – прогремел голос Пьера. – Конечно! В такой день мужчине необходимо вино. Особенно философу, – ведь что станется с философией, если ее вымочит дождь и продует мистраль?
– Заткнись! – набросился на него с шутливой яростью Жан.
– Ах, вот оно что, господин философ в дурном настроении! Это уже серьезно. Впрочем, все, что происходит с нашим философом, всегда серьезно и никогда ни к чему не ведет. Приготовил ли ты для меня заранее шелковую постель в Малом Трианоне, возможно, даже с австриячкой в ней?
– Ты, – ухмыльнулся Жан, – оскорбляешь мое обоняние. Да, Марианна, я и правда хочу вина.
– Будем сегодня работать? – спросил Пьер. – Хорошо было бы поработать. Я напечатаю все замечательные, смелые и блистательные мысли моего философа, который стремится уничтожить систему, обеспечивающую ему богатство и власть, ради блага жалких глупых бедняков. Когда придет революция, я стану принцем. Позволю господину философу служить в моих конюшнях. Заставлю его убирать конский навоз и запрещу ему появляться передо мной, потому что он будет оскорблять мое обоняние. Ca ira! Вперед! (фр.) Первая строка песни, которая в начале Великой французской революции стала боевой песней восставших.


– Ты пьян! – вырвалось у Марианны.
– Ну да! Быть пьяным замечательно, моя дорогая. Лучше быть пьяным от вина, чем от слов. Потому что я не из числа мечтателей, вроде моего друга-философа. Он не может понять, что создаешь новую аристократию, когда переворачиваешь мир… И она, эта новая аристократия, не обладая давним опытом старой, может оказаться еще более жестокой в подавлении народа…
– Ты в это веришь? – спросил Жан, глядя на друга.
– Я это знаю. Идея равенства для человеческого ума посторонняя мысль. Уравняй всех людей, мой Жан, и чего ты добьешься? Умные и безжалостные будут продираться наверх, и ты вновь получишь аристократию, буржуазию и простолюдинов – их, возможно, будут иначе называть, но по существу это будет то же самое всегда. И это будет тем нагляднее, чем больше будет перемен, – не смотри на меня так, mon vieux Мой друг (фр.)

. Это правда. Я в отчаянии оттого, что это правда. Я бесконечно сожалею, что это правда. Однако человек самое непристойное из всех животных, всегда алчное, жестокое и подлое…
– Но человечество дает философов, – улыбнулся Жан, – и поэтов…
– И художников, и шлюх, которые олицетворяют собой самое благородное из всего, что производит человечество. Потому что они смягчают боль в сердце мужчины лучше любого поэта, любого философа!
– Пьер! – возмутилась Марианна.
– Прости, – рассмеялся Пьер и ущипнул ее круглую щечку. – Хорошая жена даже лучше, потому что соединяет в себе и куртизанку, и кухарку, и друга.
– Трепло! – засмеялся Жан.
– Я не трепло. Если я и высказался без утайки, так это потому, что в моих словах все чистая правда. Суди сам, будет ли существовать какая-либо разница между настоящим крестьянином и внуком графа де Граверо, если вдруг внук графа станет крестьянином и будет потеть под солнцем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51