… Мужчин надо заставлять двигаться, милая моя, – объяснила женщина Тамаре.
– «Я знаю только одно, что я не понимаю своего народа, – прочитал старик из письма. – Я не знаю, что такое русский народ, русский характер и где кончаются его плюсы и начинаются его минусы. Всегда я чувствую только одно: сила моего народа, моей истории огромна; ее роль в истории мира тоже огромна. И если на земле есть Христос, то это и есть Россия…» Болван! – закончил старик. – И это мой старший сын!
Анна Сергеевна отняла у старика письмо. Он было собрался его разорвать. Старик скинул одеяло с плеч и поднялся из кресла. Он был высокий, в демисезонном пальто, – черный бархат воротника, белизна седин и бледность лица. «Он скоро умрет», – подумала Тамара.
– Где мои валенки, Аня? – проворчал старик. – Я не могу идти на улицу босиком, в конце концов!
Анна Сергеевна поставила валенки перед стариком. Старик пихнул валенки ногой. Ему совершенно не хотелось идти на мороз. Он предпочитал пофилософствовать:
– Они не понимают свой народ! Они не знают, что такое русский характер! Федор Достоевский сказал про таких болванов, как мой старший сын! Он сказал: если ты ничего, ни бельмеса, не понимаешь, то и молчи в тряпочку! Нечего хвастаться своей тупостью! Они заявляют, что ничего не понимают, и думают, что этим открыли Америку и поразили всех своей откровенностью! И ему вручили судьбы людей! Он командует целым батальоном! Несчастные его солдаты!… Аня, все наши соседи выливают ведра из окон, и я…
– Ни в коем случае! – сказала Анна Сергеевна. – Пускай они выливают. А мы не будем выливать помои из окна кухни. Это слишком некрасиво, Александр. Постыдился бы девушки!
Старик зарычал от возмущения. Он считал оскорблением даже мысль о возможном стыде. Он переобулся и открыл дверцу «буржуйки», грея прозрачные руки. И все трое затихли, глядя на желтое пламя. Отблески пламени плясали по красному дереву старинного шкафа. Глубокая тишина стояла вокруг. И только слабо шипела, пузырясь, краска на горящем холсте.
– Жарко горит! – сказала Анна Сергеевна. Старик наконец собрался с духом и вышел.
Тамара резала картину на квадратные кусочки. Из мохнатых, густых нитей старинного холста под бритвой сочилась пыль: пыль копилась в холсте добрую сотню лет.
– Как ты думаешь, он очень плох? – спросила Анна Сергеевна.
– Ага, – ответила Тамара.
– Он доживет до весны?
– Не знаю.
– Мне обещали полкило масла за столовое серебро. Он не хочет менять серебро. Власть вещей, милая. Ты молода и не поймешь этого. Но она есть, власть вещей. Я, конечно, сменяю серебро. Мне уже обещали устроить полкило масла.
– Тогда он дотянет, – сказала Тамара хрипло. Мороз все еще сидел в ней, в ее простывшем горле, в рукавах пальто, в отворотах высоких валенок, в сбившихся под шапкой волосах. Тело оттаивало и начинало сильно зудеть.
– Нужно выжить назло немцам, – сказала Анна Сергеевна. – Вот ты принесла письмо, и мы протянем лишнюю неделю. Видишь, вчера я не могла заставить его вынести ведро, а сейчас он пошел. Он гордый и смелый человек, мой муж.
Старик вернулся с пустым ведром в руках.
– Почему ты так быстро? – спросила Анна Сергеевна.
– Я вылил в окно, Аня, – бесстрашно ответил старик, глядя ей в глаза.
Анна Сергеевна вздохнула и сказала:
– Бог тебя простит, Александр!
Тамара взяла ведро из рук старика и вышла в прихожую.
«Я помоюсь немножко, потом я посплю у них, они хорошие, – думала Тамара. – Потом я отнесу письма в двадцать второй дом. Это лучше, когда куда-то надо идти обязательно».
Старик опять сел в кресло, укрылся одеялом и читал книгу Платона. В белом, чистом тазу парила на «буржуйке» вода. Репродуктор ожил, из него слышалась музыка. Иногда от дальнего взрыва язычок огня в лампе трепетал, и тогда старик чертыхался – ему не разобрать было буквы в книге.
– Нельзя читать о еде, – сказала Тамара старику.
– Почему ты думаешь, что я читаю о еде? – спросил он.
– Там пируют? Там идет пир, да? Брат Анны Николаевны все читал книгу о вкусной и здоровой пище и умер.
– Нет, здесь нет о пище. Сытые люди редко писали о еде в книгах, девушка, – сказал старик, откладывая книгу.
– Раздевайся, – сказала Анна Сергеевна. Тамара стала послушно раздеваться, а старик
сказал:
– Это книга о любви. Платон утверждает, что самое ценное на свете не вещи и символы их, а связи между всеми вещами мира. Всю жизнь он искал главную связь. И сказал, что нашел ее в любви. Но, я думаю, он соврал, он просто уверил себя в том, что нашел главную связь.
Анна Сергеевна помогала Тамаре стянуть валенки и гамаши.
– Сегодня стреляют очень долго, – сказала Анна Сергеевна. – Обычно они кончают раньше.
– Сегодня большой мороз, и они знают, что хуже тушить пожары, – объяснила Тамара.
– От снарядов загорается редко, – сказала Анна Сергеевна. – А голову мы будем мыть тоже?
– Обязательно будете. Иначе у почтальона скоро вылезут волосы. А они ей еще пригодятся, – сказал старик.
Тамара стояла посреди маленькой комнаты, освещенная огнем из «буржуйки», на куче своей одежды.
– Ты бы отвернулся, дедушка, – сказала она. Старик закряхтел, вылез из кресла и стал прилаживать свое одеяло на окно.
– Так будет меньше дуть, – объяснил он.
А Тамара увидела себя в зеркале шкафа и удивилась. Она была не такая тощая, как думала. Ей давно казалось, что ноги вот-вот должны уже переломиться.
– Ты будешь очень красивой, – сказала Анна Сергеевна.
– Нет, я долговязая, – сказала Тамара.
– Верь мне, милая! Я в этом понимаю толк. И давай мыться.
– Я не хочу умереть, – сказала Тамара.
Старик вдруг тихо заплакал.
– Шура, не надо! – строго сказала ему жена.
– Да-да, конечно, – стыдливо забормотал старик и взял письмо сына.
– Ты еще приедешь к нам в гости после войны, – сказала Анна Сергеевна, намыливая Тамаре голову. – У тебя чудесные золотистые волосы.
Тамара стояла, низко согнувшись над тазом, и слышала, как лопается в ушах пена. Тошнота подкатывала к горлу, и больше всего Тамара боялась сейчас, что упадет.
– Но, Анна Сергеевна, судя по некоторым деталям в письме, наш старший сын воюет хорошо, – сказал старик. Он, очевидно, опять перечитывал письмо. – Сын пишет, что танки – страшная вещь. Когда мужчина пишет про что-нибудь «страшно» – это значит, что он уже переборол свой страх.
– Петруша всегда был смелым мальчиком, – сказала Анна Сергеевна.
– Как будто Павел заядлый трус! – сказал старик с раздражением. – Еще ничего не надо вынести и вылить?
Тамара отжала волосы, и Анна Сергеевна накрутила ей на голову чалму из старой простыни.
– Александр, посмотри время. Мне уже скоро на дежурство? – спросила она, обтирая Тамаре спину.
– Сегодня ты не пойдешь на дежурство! – нахально, но не веря себе сказал старик.
– Вот еще! – сказала Анна Сергеевна. – У нас даже осталось мыло! Ты хорошая, послушная девушка
– Вероятнее всего, она будет вздорной, сварливой и злой бабенкой! – наперекор жене с вызовом заявил старик.
– Не слушай его, – сказала Анна Сергеевна. – И скорее одевайся. Как бы это не кончилось воспалением легких. Хотя я знаю, что скоро тебе станет лучше.
– Тебе еще много ходить сегодня? – спросил старик.
– Мне надо ходить, пока смогу. В двадцать втором доме пять лестниц по семь этажей.
– Тридцать пять этажей! Целый небоскреб! – сказал старик. – Пожалуй, тебе кое-что надо оставить и на завтра.
Репродуктор умолк. Тишина потекла из него. Потом мужской голос объявил: «Граждане, начинается артиллерийский обстрел района! Граждане, не собирайтесь большими группами у подъездов зданий и в подворотнях!…» Старик выключил радио.
– Значит, обстрел сейчас кончится, – сказал он.
– Ага, – сказала Тамара.
– Часик ты посидишь у нас, чтобы выровнялась температура, – сказала Анна Сергеевна. – И выйдем вместе. Я буду дежурить в домовой крепости – это угол Гангутской улицы и Фонтанки. А тебя я сейчас покормлю, Александр.
Но старик не слышал. Он спал. Книга сползла с его колен и упала на пол.
Анна Сергеевна постелила на угол стола чистую скатерть, поставила соль в хрустальной солонке, положила массивную вилку, нож и переставила с буфета высокую рюмку с засохшей розой.
– Мы не будем его будить, – сказала Анна Сергеевна. – Он будет говорить, что я дала ему больше хлеба, чем взяла сама. И все будет отрезать от своего хлеба ломтики, и совать их мне, и ворчать, что я обманываю его всю жизнь. А когда он проснется один, то съест все, потому что не сможет дотерпеть до меня.
– 3 -
«Кипяточку-у-у-у-у!…» – крик выполз из окна лестницы и поплыл между стен тесного двора к солнечному, голубому небу. «Это кричит женщина, – подумала Тамара. – Она очень давно, наверное, кричит. Наверное, она лежит на лестнице. Двадцать вторая квартира на третьем этаже. Наверное, она лежит ниже, и надо будет пройти мимо нее. Только бы она больше так не кричала».
«Кипяточку-у-у-у!…» – раздалось опять.
Десятки других окон молчали, глядя в пустоту двора. Стекла окон были наискось проклеены бумажными полосками. «Лучше бы не наклеивали эти бумажки, – подумала Тамара. – Когда стекла вылетают после разрыва, осколки стекла виснут на бумажках, и ветер их качает. Приходят люди после бомбежки, а бумажки рвутся, и стекло падает на людей».
Дверь двадцать второй квартиры была распахнута настежь. В комнате на полу, привалившись спиной к креслу, лежала женщина. Она перестала кричать, когда увидела Тамару, и тихо спросила:
– Ты – ангел?
– Я принесла письмо, – сказала Тамара.
– Кипяточку-у-у!… – шепотом закричала женщина, медленно поднимая над головой руки.
– Перестань, тетя, мне страшно, – сказала Тамара, не решаясь переступить порог.
– Не буду, не буду, свет мой, солнышко мое, – зашептала женщина. – Он добрый, он специально послал мне эти муки за грехи мои и теперь ждет меня в царствии своем. И ты пришла за мной, лицо твое полно добра и тишины, возьми, возьми меня скорее к нему, я не могу больше!
– Почему ты лежишь на полу, тетя?
– Я уже два дня лежу, ангел мой. Я закрывала дверь, а наверху разорвался снаряд, и дверной крюк ударил мне в спину, и я упала, и уже не встать мне было, я только приползла сюда, а ночью умерла Надя.
Тамара плохо видела в полумраке комнаты после дневного света и потому не сразу заметила еще одну женщину, которая лежала на кровати за большим обеденным столом. Эта вторая женщина была мертва. Ее глаза тускло блестели.
– Я затоплю печку, тетя, – сказала Тамара. – Потом принесу воды, и будет кипяток.
– Сестра все пела песни в бреду, давно это было, два дня… Я с ней говорила, она молчит, но я-то знаю, что она слышит меня… Возьми на столе папиросы, они от астмы, но они лучше, чем ничего, если мужчина курит; она берегла их для сына, когда он вернется с войны… Нет других папирос, только от астмы, возьми пачку, сменяешь потом на хлеб, она все ждала сына, она писала что-то, потом стала петь песни и умерла…
– Где топор, тетенька? – спросила Тамара. – Я обколю тебе платье, и мы поднимем тебя в кресло, и я затоплю печку и сделаю кипяток, ты понимаешь меня?
– Возьми топор в кухне, там и колодки есть, деревянные колодки для обуви, они будут хорошо гореть. Она берегла их. Зачем она берегла их? Возьми их… Холодно мне. Кипяточку-у-у!
Она была обута только в домашние парусиновые туфли.
Тамара обошла стол и села на кровать в ногах той женщины, которая уже умерла.
– Тебе не надо больше валенки, – сказала Тамара, стараясь не глядеть на тусклые глаза и скосматившиеся волосы. Но она все равно видела все это. И тогда кинула на лицо покойницы полотенце, а потом стянула с нее валенки.
Возле изголовья на столе лежал оторванный от стены кусок обоев, на котором, очевидно обгорелой спичкой, было написано большими буквами: «Когда умру, зажгите эту мою свадебную свечу». Здесь же лежала веточка белых засохших цветов, огарок тонкой свечки и спички.
Тамара взяла спички, пошла к печи и стала совать в нее все, что попадалось под руки, – тряпки, веник, книги. Растопив печь, она переобула женщину в валенки. Тамара чувствовала, что женщина должна вот-вот умереть, и потому решила не звать людей и не идти в больницу или в милицию.
Огонь в печи разгорался, и теплый дым выплескивался в комнату. Но даже едкость дыма не могла перебить затхлый запах тления и нечистот. Все в комнате уже пропиталось смертью – мебель, книги на полках и ковры, висящие на стенах.
Тамара нашла топор, обухом обила платье и пальто женщины и немного приподняла ее в кресло. Поднять до конца и посадить было не под силу. Женщина скрипела зубами от боли. Очевидно, падая, она повредила себе что-то внутри. Иногда она замирала, пристально глядела на Тамару, называла ее ангелом. Она называла ее ангелом не так, как говорят, когда хотят тепло обратиться к человеку, а как бы произнося это слово с большой буквы, с глубоким, священным почтением.
Наверное, эта женщина была доброй и прожила праведную жизнь. Ее истощенное лицо хранило давнюю красоту, и красота эта проступала сквозь копоть и морщины. И голос ее был красив, когда она не кричала, а говорила тихо. Она кричала «кипяточку», теряя сознание, в забытьи.
Тамара набила чайник снегом с подоконника и засунула чайник в печку.
– Что она написала там, ангел, прочти, если тебе не трудно, – попросила женщина.
– Она написала: «Когда умру, зажгите эту мою свадебную свечу».
– Зажги свечу, если тебе не трудно. Тамара притеплила свечу от огня в печке.
– Куда поставить?
– Возле нее, если тебе не трудно.
Тамара поставила свечу в стакан с замерзшей водой у изголовья покойницы и в свете свечи увидела три узкие пачки папирос от астмы.
– Прочесть вам письмо? – спросила Тамара. Женщина не ответила, но Тамара побоялась
взглянуть на нее, села к огню, разорвала конверт, начала читать письмо, написанное детским почерком;
– «Бабушка, родная, прости, что долго не писал. У нас плохие новости. Кто-то донес, что маму освободили от работы, и ее вызвали к прокурору. Он опять послал маму на завод, и ее, бедную, вторично освободил директор завода. Мама для нас второй раз сдает кровь, очень плохо себя чувствуя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30