После все эти сведения – наши идеи – поступали в распоряжение научного центра и каким-то там образом обрабатывались. Кое-что из того, что мы болтали, оказывалось сущей чепухой, но кое-что шло в дело, и тем ребятам, чьи идеи пригодились, все это записывалось потом в личную карточку учащегося. До того момента, когда ученики школы сдавали все выпускные экзамены, никто и не знал, что именно записано в его личной карточке. Так делалось, чтобы мы не задирали нос раньше времени. По-моему, вполне мудро.
Кстати, у этой школы был свой собственный старенький, но довольно-таки крепкий еще планелетик для коротких расстояний, и мы иногда летали с субботы на воскресенье куда-нибудь недалеко в космос и знакомились с работой научных центров промежуточных станций.
В общем, ничего себе было учиться в этой школе, не скучно.

– 5 –

Честно говоря, это было очень здорово, что мы иногда летали в космос. Я так даже думаю теперь, что если б не полеты, мне было бы все равно, где учиться – безразлично. В основном, кто летал в космос? Те, кто там работали временно или надолго переселялись туда жить, с семьей и детьми. Мальчишки вообще летали редко; мне, например, до поступления в эту школу только дважды и удалось, вместе с папой. Некоторые, кто очень хотел, как-то умудрялись пристроиться к экипажам на тренировочном космодроме завода «Факел», но и то не всегда, а теперь я мог летать довольно часто.
Летать было хорошо, можно даже сказать, что именно в полетах я как следует и познакомился с классом, в школе я все же стеснялся новых ребят и девчонок, а здесь как-то все получалось само собой. В классе народу было немного, меньше, чем в простой старой школе, всего двенадцать человек, и я более или менее быстро разобрался, с кем поинтереснее дружить.
Девчонок было мало – три: сестры Вишняк, обе жутко умные и серьезные, и Натка Холодкова, беленькая такая, длинноногая, удивительно веселая и заводная. Она очень любила кого-нибудь заводить, на лекциях вечно вертелась и шутила, и ей ставили иногда четверки по математике; в общем, на мой взгляд, слишком заметная какая-то девчонка, но все равно она мне нравилась. А потом я еще больше ее зауважал, когда узнал, что в четвертом классе она получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя.
Из мальчишек мне больше всего нравился Веня Плюкат, довольно-таки тихий паренек, поклонник и знаток искусства, молчаливый, но на самом деле совсем нескучный человек. Он любил придумывать смешные кроссворды и постоянно что-нибудь рисовал в блокноте, даже на лекциях, но это ему не мешало.
Еще мне заочно очень нравилась одна девочка, и я даже жалел, что она ушла из нашего класса и вообще из спецшколы: с ней-то наверняка интересно было бы дружить – такая Луша Ларина.
Точно, о ней много вспоминали и даже показали мне ее большой портрет в школьной галерее знаменитостей: Лушенька Ларина в парке «Тропики» на фоне цветущих малиновых кактусов. Веня Плюкат сказал, чтобы я обратил внимание на то, что у Луши суриковский нос, я кивнул, ничего не поняв, но что у нее фантастической красоты длиннющая, почти до земли, коса. – это я видел.
В общем, вот главное, она придумала, на мой взгляд, гениальную штуку, вернее, общую идею: такая сахарная таблетка или просто кусочек особого сахара, кидаешь его в чай, размешиваешь, размешиваешь – хоп! – пересластил, тогда начинаешь крутить ложкой в обратном направлении – и сладость делается все меньше и меньше.
Об этой ее штуке по чистейшей случайности узнали светила науки философского сектора Высшей Лиги, и теперь она учится в детской философской школе на какой-то жутко отдаленной межпланетной станции, принадлежащей именно философскому сектору.
Серьезно, я иногда очень жалел, что она больше в нашем классе не учится и не летает с нами в космос на практические занятия.
На промежуточные станции нас возил на нашем планелете старичок космонавт Аркадий Палыч, пенсионер. Правда, он был крепкий старикан. Работал даже инструктором на космодроме «Факела» и машиной управлял отлично. Частенько он ворчал во время полета, что «Воробей» (ну, наш планелетик) никуда не годится и ему пора на свалку. Я спросил его однажды (мы как раз летели на Аякс «Ц» на практические занятия), почему он так говорит, может, вообще на «Воробье» летать опасно, но он сказал, что нет, ерунда, лететь-то неопасно, двигатель у него хоть и древний, но работает идеально, а вот система управления – седая старина, уж до того старомодная, что даже противно.
– А мне, – сказал я, – наоборот, нравятся всякие старинные вещи. У папы, например, лежат дома часы 1973 года – ужас до чего забавные и славные: смотришь на них и улыбаешься. И жалко, что вот лошадей с телегами нет на улицах. По телевизору сказали, что скоро исполнится 75 лет, как люди не пользуются телегами и лошадьми, а очень жаль. Они показали картинку – так мне понравилось. И «Воробей», и его система управления мне нравятся.
Аркадий Палыч поглядел на меня, как на больного, и сказал:
– Да-а-а, Рыжкин, странный ты мальчик. Даже неясно, как тебя с такими взглядами приняли в спецшколу, с умом твоего склада науку не двинешь. Вот я – старик, вроде бы должен быть консерватором, а ничего подобного: мне все современное больше по душе, чем старомодное, а тебе так просто стыдно. Ты видел в полете ТэЭрЭсЭф – Супер-восьмой? Красавец! Со старта шпарит – глаз радует, как орел…
– Вот именно, – сказал я. – Как орел. Как птица. А птица – явление старомодное. Она еще со времен ихтиозавров существует без изменений.
Веня Плюкат сказал:
– Палыч! А чего это у вас куртка на пуговицах, а не на магнитном захлесте?
– Чего? – спросил Палыч. Венька повторил.
– Отстань, – сказал Палыч.
На сетке экрана телеуловителя Аякс «Ц» был уже виден, и Палыч скинул маленько скорость «Воробья» и внес поправку изменения курса.
– Пуговицы надежнее, – сказал он потом, возясь с ручками горизонтального полета. – А этот захлест то и дело размагничивается, ходишь, как дурак, нараспашку.
– Вот именно, – сказал Венька.
Палыч учуял, куда клонит Венька, разорался для виду и погнал нас из отсека управления в салон, где сидел весь класс и руководитель класса Эльза Николаевна.
Там творилось черт знает что. Все визжали, ползали по полу, а Эльза была мрачная и злая – я сразу заметил.
– Рыжкин, – сказала она. – Все говорят, что мышь – твоя!
– Какая мышь?! Какая мышь?! – заорал я, потому что тотчас все сообразил. – Это хомяк, а не мышь! Еще чего? Неужели вылез из банки?
– Ветер детства в голове! – сказала Эльза. – Давно пора знать инструкцию, запрещающую брать в полет животных без спецразрешения. И Холодкову эта мышь укусила!
– Это хомяк, – сказал я, сбитый с толку. – Он ручной, умный, его зовут Чучундра.
– Как трогательно! – сказала Эльза. – Извинись перед Холодковой.
– Ерунда, ерунда! – заорала Натка. – Он меня не кусал, он меня в нос чмокнул, а я от неожиданности напугалась и завизжала – сама виновата.
Пока шла эта болтовня и все шумели, я ползал под креслами и искал Чучундру – как он умудрился вылезти из банки, я не знал. Я наконец нашел его в левом дальнем углу салона, он, бедняга, долго дрожал у меня в руках с перепугу и все никак не мог успокоиться. И мне было не по себе. Да нет, я не боялся, хотя я и забыл про эту инструкцию (читать-то я ее читал), просто мне было противно. Почему это, собственно, хомяку нельзя побывать в космосе? Он что, заразный что ли? Ну да, инструкция существует, но с какой стати? Смысла в этом я не видел. В старой школе все было по-человечески, иногда мы тоже всем классом летали на своей «Звезде» на воздушной подушке за город, и пожалуйста, бери с собой кого хочешь, хоть хомяка, хоть львенка, а здесь… Да ну, чушь какая-то.
Эльза глядела на меня холодно и надменно. Патка хохотала, и вдруг все, кроме сестер Вишняк, стали уговаривать Эльзу не сообщать обо мне в дирекцию.
– Он же новенький, – сказал Ким Утюгов. – Еще не вошел в колею.
– Ах вы, мои хорошие! – сказала Эльза. – Сами же по всей школе наболтаете про этот случай, и дойдет до дирекции. Вы когда-нибудь были свидетелями, чтобы я сообщала о вас что-либо в дирекцию?
Все заорали, что не были, я обозлился вдруг и сказал:
– А я считаю эту вашу инструкцию вздорной! Да и вообще учиться в вашей школе – не моя идея.
– Я знаю, – сказала Эльза. – Известно, что это идея твоего отца, вот и обращайся с претензиями к нему, если тебе что-то не нравится.
Я замолчал, потому что, в сущности, она была права.
– А хомяку в космосе делать абсолютно нечего, – добавила Эльза.
Аркадий Палыч включил внутреннюю радиосвязь и сказал в салон:
– Алло, гении, готовьтесь! Аякс «Ц» примет нас через две минуты.

– 6 –

Мы состыковались с Аяксом «Ц» очень мягко, совсем незаметно, и тут же в салоне стало темно: через три смежные секции приема малых космических кораблей наш «Воробей» мягко заскользил в темноте этих секций в контрольный зал. Искусственный свет в контрольном зале был почему-то неярким, вялым каким-то, не то что на Днестре-четвертом. Аркадий Палыч выскочил из кабины управления, чтобы отдать наряд диспетчеру-приемщику, после открыл люк нашего салона, и все стали по одному выходить в зал. Я задержался в салоне – долго прилаживал дырчатую крышку к банке, куда я снова засунул своего хомяка: взять его с собой на занятия было абсолютно невозможно, уж это инструкция запрещала категорически.
Эльза вышла последней.
В зале стояли все наши, Палыч и какой-то длинный лысый дядька.
Палыч сказал Лысому:
– Мастер, как в этом году на Аяксе с едой? Буфет есть?
Лысый кивнул и объяснил, что на каждом участке есть столовая и стыдно думать, что может быть иначе. Еще Палыч спросил, на сколько времени растянется практическая беседа с нами, Лысый ответил, и Палыч, кивнув, укатил на лифте.
Лысый запихал нас в другой лифт, многоместный, замелькали этажи, потом мы остановились, вышли и по узкому полутемному коридору прошли в маленький зал с ярусами, как в цирке, грифельной доской и аппаратурой связи. За столом уже сидела и ждала нас стенографистка.
Эльза рассадила нас по местам, открыла портфель и раздала нам большие картонные карточки с нашими фамилиями, чтобы стенографистка могла не спрашивая знать, чей ответ она записывает. Когда мы, наконец, разобрались с этой ерундой и затихли, Лысый сказал:
– Ну-с, начнем. Были вы здесь или не были, вам, должно быть, известно, что Аякс «Ц» – типовая промежуточная станция для дальних рейсовых полетов. Это ее основное назначение. Но есть еще и побочное – сейчас здесь начались и ведутся испытания…
– Знаем, знаем, – сказал Ким Утюгов.
Лысый кивнул стенографистке, и она отметила Утюгу минус в графе «неоправданная трата полезного времени». В этой школе вообще никто никого не ругал за плохое поведение на лекциях или практике, потому что ругать – это тоже неоправданная трата полезного времени, просто преподаватель фиксировал факт нарушения дисциплины и продолжал свою мысль. Довольно-таки скучно все это выглядело, но мудро, никто к нам не приставал, никого не ругал, как хочешь, так себя и веди, но потом, ко дню окончания школы, все это вылезало наружу: хитрым каким-то образом нам кроме оценок по разным предметам выводили еще и общую оценку, среднюю, с учетом поведения за все годы, – нечто вроде личного коэффициента полезного действия. Получалось так, что у любого из нас само должно было проявиться чувство ответственности за собственное будущее. Недурно, правда? Словом, каждый твердо знал, что от этой общей оценки зависит, возьмут его после окончания школы, например, простым инженером на завод или все же зачислят в какой-либо отдел Высшей Лиги.
– Сейчас здесь ведутся испытания, – продолжал Лысый, – новых микрокосмолетов для многодневных рейсов. Вот общий вид нового космолета. – И он быстро нарисовал корабль в разрезе, обозначив крестиками узлы, которые были решены по-новому в сравнении со старыми машинами.
– В общих чертах конструктивные изменения понятны? – спросил Лысый.
Все сказали, что понятны.
– Ну и отлично. Да и не в них дело: решены они безукоризненно. Высшая Лига расчет приняла. Неясно лишь с этой вот деталью ведущего двигателя.
И он нарисовал знак вопроса и стрелочку от него к самой детали.
– Группа никак не может решить общий ее вид и материал для ее изготовления, хотя предварительные расчеты показали, что материал – наверняка пластмасса, неизвестно лишь; какого точно состава. Давайте поимпровизируем по этим двум вопросам: ваш класс был нами выбран не случайно, нас устраивает ваша подготовка по курсу «Химия сверхпрочных пластмасс». Начинаем.
Я опять подумал, может, все это липа и тема беседы выдумана, но это, в общем-то, не имело значения, да и, как оказалось после, дело было серьезное, даже – слишком серьезное. По крайней мере – кое для кого.
– Холодкова, прошу, – сказал Лысый.
– О материале потом, – сказала Натка. – Но стержень детали «эль-три» должен быть в сечении эллипсовидным.
Стенографистка застрочила.
– Почему? – спросил Лысый.
– Уровень трений должен упасть до альфа-разумной.
– Та-ак. Все?
– Пока да.
– Активней, активней!
– Предлагаю среднюю кривизну эллипса из уравнения Асатиани, – сказал Веня Плюкат.
– Занятно. Принято.
– Эллипс вообще не нужен, – сказал Гаррик Петров. – Сечение – круг, эффект снижения трения, как в системе «Пионер-двести одиннадцать».
– А в письменном виде можно? – спросили сестры Вишняк.
– В чем дело?
– Зуб ноет, – сказала Раиса.
– А у вас? – спросил Лысый у Ирины.
– У нас одинаковые соображения.
– Хорошо, пишите. Активней, активней! Не стесняйтесь, перебивайте друг друга, спорьте. Помните о материале.
Утюг сказал:
– Сечение – квадрат. Система крепления скользящая. Материал – двойная симпоза Эша.
– Эш не годится, – сказал Гаррик. – Мал коэффициент хрупкости.
– Достаточен, – сказала Раиса Вишняк.
– Что, прошел зуб? – спросил Лысый.
– Ваша фраза – лишняя трата времени, – сказал Лысому Утюг.
– И твоя, – сказал Лысый.
– И эта вот ваша, – сказал Утюг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15