«От семьи Рыжкиных»), снова вышли в зал встречи гостей, перед женихом с невестой стояли Ра-фа и какая-то кудлатенькая тетенька, жена, наверное… Рафа, судя по отдельным словам и длиннющим паузам, держал речь, и мы с папой тихонечко, бочком, чтобы не мешать ему даже шорохом, прошли в зал для гостей.
Мы долго молча сидели у стены в креслах, иногда махали кому-нибудь рукой, кивали, кланялись, вставали и здоровались; наконец в зал ввалился оркестр (незнакомые какие-то ребята лет по семнадцати с классной исландской аппаратурой и совсем крошечной певицей), и публика в зале оживилась.
Администратор Пнев катался по всему залу, как маленький возбужденный шарик, потому что, видимо, гости уже все собрались и пора было начинать. В портативный мегафон с телеэкранчиком он то отдавал последние распоряжения на кухню, то командовал оркестром и официантами. Неожиданно огромная пластиковая стена, разделяющая наш и банкетный залы, стала светлеть, светлеть… (Я поглядел на папу: когда-то он работал на «Пластике» – в отделе, где как раз и корпели над пластмассой, способной менять коэффициент прозрачности; папа грустно как-то улыбнулся.) Наконец эта стена сделалась совершенно прозрачной, и все увидели большой в форме буквы «П» белый, роскошно обставленный стол. Публика в зале оживилась, задвигалась (весело захохотал вдалеке Рафа), народу набралось довольно много, человек, я думаю, шестьдесят, почти половина – девушки, в основном, довольно симпатичные, но, мысленно закрывая глаза и вспоминая Валерию, я решил, что она здесь самая красивая, даже просто красивая, очень – ну, насколько я в этом разбираюсь. Внезапно свет в нашем зале погас, и вступил оркестр – заиграл что-то медленное, тягучее, едва уловимое, а по экрану за оркестром поплыли мягкие волны цветомузыки.
Кто-то сказал рядом, в полумраке:
– Они не прилетят.
– Кто «они»?
– Второй басист и вибрафонист тоже. На Селене сезон бурь начался преждевременно.
– А-а-а…
– Прошу вас – наши самые почетные гости!
Папа взял меня за руку.
– Что? – спросил я. Я не понял.
– Идем, – сказал папа.
Я поднял голову и увидел в полумраке перед нами администратора Пнева, белым платком он вытирал свою толстенькую шею…
– Позвольте проводить вас первыми, наши самые почетные гости, – почему-то повторил он, как мне показалось, довольно назойливо.
Мы с папой встали и потащились за ним к широкому, почти в полстены, раскрывшемуся перед нами проходу в банкетный зал.
Наверное, потому что зал этот был очень высокий, с бледно-голубыми воздушными стенами и абсолютно пустой (кроме нас троих, ни одного человека), он выглядел невероятно просторным; из-за этого и из-за огромного, роскошно обставленного безлюдного стола я немного растерялся, опешил.
Шея-Пнев вел нас вдоль длинной части «пе»-стола, и где-то почти в конце нашего пути у меня, как назло, развязался шнурок на ботинке; главное, он, гад, так хитро развязался, что умудрился завязаться на узел, и не у самого ботинка (черт с ним, сделал бантик – и все о'кей!), а несколько выше: и ботинок плохо держится, хлябает, и завязать невозможно – не развязать. Я нагнулся развязывать узел, отстал от Шеи-Пнева и папы и услышал (почему-то во время всего этого разговора их голоса звучали до рези в ушах громко), как Шея (они как раз остановились у поперечной, короткой части стола) сказал, обращаясь к папе:
– По желанию устроителей свадьбы это место слева от невесты предназначается для самого почетного гостя, а в данном случае и непосредственного начальника жениха, то есть для вас, уважаемый Дмитрий Владимирович! Вот ваша карточка, вот ваш прибор, прошу!
Я так и стоял, согнувшись, будто всего меня (кроме сердца и башки) заморозили, сделали укол на всю жизнь, чтобы я все слышал, мучился, но не мог ни пошевельнуться, ни открыть рот – просто скелет, модель молеку-лы-Рыжкина с сердцем наизнанку.
Было очень тихо.
После папа заговорил, и я никогда, никогда, никогда в жизни не слышал, чтобы он говорил таким голосом:
– Это место предназначается не мне, а моему сыну, вот этому мальчику…
– Но…
– …так как он и является непосредственным начальником жениха и, видимо, самым почетным гостем на свадьбе.
Неожиданно и резко я разогнулся и снова замер, глядя прямо на них и слушая, как в полной тишине негромко и очень вежливо смеется Шея-Пнев.
– Быть этого не может! Право же, это очаровательная шутка…
– И тем не менее, – повторил папа, – это так. Вы верно прочли карточку: «Дмитрий Владимирович Рыжкин», а его и зовут Митя…
– О боже мой! Неужели не шутка?! Впрочем, извините, постойте, о, извините за любопытство! Я же читал в газете, читал! «Сын – главный, отец – под его руководством?» Но это же поразительно! Поразительно!
Я и папа стояли прямо – два железных прута; папино лицо… не знаю, как сказать… было… пустое , да-да, пустое , именно (на Шею я не смотрел).
– Я еще раз… еще раз приношу свои извинения! Поймите меня – эту ошибку было совершить так легко: случай, я бы сказал, сверхособый. Даже мой диплом с отличием спецвуза обслуживающего персонала общественного питания и развлечений не помог. Право же, я виноват, не знаю, как и извиняться… Но гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович.
И он поклонился мне.
Я сел на стул; как я дошел до него (быстро, медленно?), не помню.
Я смотрел прямо перед собой и только невольно, боковым зрением, видел, как Шея ведет папу обратно, вдоль левой части «пе»-стола, ведет дальше, дальше, все время вежливо забегая вперед… Наконец он нашел папину карточку, поклонился, указывая папино место, и полетел в зал за другими гостями.
«Чучундра умер, – подумал я. – Чучундра умер.»
Не знаю, как объяснить, но те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев с очередными гостями, были одними из самых страшных в моей жизни: пустой, огромный, как плавательный бассейн, голубой зал, полная (хотя рядом играл оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом – я и папа, далеко друг от друга.
Шея ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень ловко, заставляя их искать не только свою карточку (все это я видел не пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех по своим местам.
Когда он снова покатился за новой порцией гостей, те уже встретили его на границе двух залов сами, а за ними повалили и остальные – темп, что ли, был неверный: всем надоело ждать.
Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. «Как это за ним следить? Что имела в виду мама?» – думал я, чувствуя щекой тот маленький вихрь, который налетел на меня, когда мы стояли с ней на лестнице и я уже собирался сбежать вниз. «Умер Чучундра», – думал я и вдруг очнулся от полной тишины – все уже сидели на своих местах: справа от меня – Лера, слева – какая-то тетка; стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев.
– Многоуважаемые гости! – сказал он. – Нашу свадьбу в традиционном-старинном стиле – начинаем! Устроителями свадьбы мне поручено объявить, что на свадьбе присутствует почетный гость (я сжался) – это Дмитрий… Владимирович… Рыжкин! Начинаем!
(Странно, и устремленные, наверное, на меня взгляды, и шум аплодисментов – все, все начисто выпало из моей памяти.)
– Вот ты какой! – сказала (я почему-то посмотрел на нее) похожая на птицу, сидящая рядом со мной дама. – Слышала, слышала! А я – школьная учительница жениха…
Вдруг я вспомнил наставления папы, как вести себя, если рядом будет сидеть дама, и потянулся за шампанским, чтобы налить его этой учительнице, но она вдруг цепко ухватила меня за руку, так, что я даже вздрогнул.
– Сама, сама, – сказала она. – Еще прольешь на скатерть. Я учительница-химик, что-что, а уж наливать-то я умею. Между прочим, Юра так плохо знал химию, что я удивляюсь, как ему доверили работать с пластмассой. Он даже закон мутаций Кухонникова не мог выучить, хотя чего уж проще… Ты-то знаешь этот закон? А? (Я отрицательно покачал головой, но она не обратила на это никакого внимания. Она наливала шампанское очень ловко, но забыла про пену и пустила струю в какой-то салат.) А ты, значит, его начальник? Слышала, слышала. А не рано ли? Интересные времена! Ты, к примеру, нашкодишь, тебя бы в угол носом надо, а нельзя – у-че-ный!..
Ее голос перешел в бормотанье, в какую-то птичью болтовню, шорох – я снова отключился. Слабо, по капелькам, кое-как я все же слышал и видел краешком глаза, как произносил тост невестин отец, но и его голос тоже скоро перешел в бормотанье и затих, отделился от меня. Вдруг все закричали, зааплодировали – все это ворвалось в меня внезапно – и одновременно учительница-химик опять схватила меня за руку.
– Я налила тебе! Выпей шампанского, хотя бы глоток, – зашипела она. – Какая бестактность! Ведь ты на свадьбе, на торжестве, мой дорогой!
Я взял бокал, и сразу же откуда-то справа от меня другой бокал тюкнулся со звоном в мой, и меня поцеловали в щеку. Я ужасно, до полного идиотизма разволновался, растерялся от этой сумасшедшей невестиной выходки и быстро (до сих пор не понимаю причин внезапно наступившей во мне перемены), резко повернулся к ней и сам поцеловал ее куда-то около виска и уха. После хлебнул ноль-ноль-пять бокала этого дурацкого шампанского и снова отключился (Лерин смех, постепенно слабея, долго звучал во мне.)
Непонятным образом из моего поля зрения опять исчезли все гости, все, кроме папы, Зинченко, Рафы и Юры (хотя за столом сидели и другие люди из группы «эль-три»), и тяжелое, угнетающее какое-то состояние навалилось на меня, ворвавшись в меня по узенькому канальчику очень простой, но абсолютно свежей для моей головы мысли. Вот, работали люди, бились над деталью «эль-три», над ее формой и нужным для нее материалом, и ничего у них не получалось. И вдруг – нате вам! – появился на небосклоне химико-космической науки одаренный дурачок, дергающаяся молекула Дэ Вэ Рыжкин, что-то такое учуял, отгадал – все вздохнули посвободней. Дальше – туда-сюда, время идет, ничего не выходит. После – визит важного лица из Главного управления и – пошла заводка, бодрая, нервная – собственно, особая ситуация: одно дело – самим знать, что это именно мы задерживаем полет века, и совсем другое, когда нам об этом мягко напоминают. Работа, работа, работа – ноль результата. День – ноль, два – ноль, три – ноль, неделя – полный завал, и только тогда все поняли, догадались, кожей почувствовали, вспомнили как бы, что еще три дня назад, целых три дня, а то и четыре вся заводка, какая была, кончилась и ничего, кроме вялости и инерции, давно уже нет. Ходим на работу, горим, несем на плечах особую ответственность, а на самом деле, если повнимательнее прислушаться к себе, ничего такого и не чувствуем, давно скисли – такая вот унизительная тягомотина; безнадежность, и, кажется, так будет и дальше, и чем это кончится – неизвестно.
Больше всех мне было жаль Зинченко.
Удивительно, я ничего не слышал и не видел за столом, непонятно даже, каким образом в полной тишине (аплодисменты были после) я услыхал чужой громкий голос, который возвестил о том, что сейчас тост со стороны близких жениха произнесет Дмитрий Рыжкин, ученый, скромняга шестиклассник. В середине этой фразы Лера мягко положила руку мне на плечо, птица-химик вцепилась в меня секундой позже, но я уже привык, не вздрогнул.
Я встал, как ни странно, без всякого волнения, думая о том, что довольно глупо было не знать заранее, что такое мне предстоит обязательно: кое-что про тосты я слышал. Еще я успел подумать, что говорить общие слова мне не хочется, стыдно, но говорить серьезно, от души не хочется тоже; нет, ребят – Леру и Юру – я бы поздравил вполне искренне, просто не хотелось выдавать все на полную катушку собравшейся публике, не хотелось, не моглось – и все тут…
Я встал – будто прорвал головой тонкий непрозрачный бумажный потолок; я не видел никого из сидящих, никого, кроме папы, хотя очень отчетливо слышал все голоса, шепот и шорохи.
Мне стыдно вспоминать, что я говорил – наверное, поэтому я ничего почти и не помню, но, как ни странно, то, что говорить было совсем уж стыдно, я помню: про то, что Юра еще очень молод и в жизни, и в науке, но… про своего плюшевого медведя, про папу и маму – какая они замечательная пара… нет, нет, нет, не хочу вспоминать, не могу; счастье еще, что я ничего не сказал про Натку, ничего… Неужели могло бы и до этого дойти?!
Грохнули аплодисменты, целая буря. Лера шепнула мне в ухо: «Спасибо, миленький», птица слева ущипнула меня, какая-то писклявая тетка крикнула: «Пусть еще скажет!», все заорали: «Еще! Еще!», вдруг замолчали, и какой-то голос пробасил: «Пусть он что-нибудь пожелает их будущим детям».
Неожиданно для себя я быстро встал и сказал:
– Желаю им стать садовниками! Кто-то спросил в тишине:
– А почему? …
Меня так закрутило и перекорежило от всего этого, от каких-то идиотских вопросов-ответов, что во мне появилось чувство, которое я ненавижу в себе – мне вдруг захотелось всем им понравиться , вот ведь гадость!
Я снова встал.
– Садовниками потому, – сказал я, – что вдруг им удастся снова вырастить на Земле свеклу.
Все захохотали, захлопали. Полный успех, полный – я знал, что попаду точно в «десятку».
Больше я уже не вставал, сидел как улитка в домике, до самого конца тостов и питательной части свадьбы. Кажется, я что-то ел, но что именно – не помню.
После были танцы, музыка, дикая какая-то беготня, игры; меня непрерывно приглашали танцевать разные взрослые девчонки, в другое время я бы, наверное, волновался, краснел, а сейчас танцевал вяло, холодно, и все время следил, где папа: часто я терял его из виду. Неожиданно я заметил рядом с ним птицу-химика. Она крутила клювом и что-то втолковывала ему. Не знаю, как мне это удалось, но я напрягся и тут же услышал, как она проверещала:
– Но он же, в отличие от вас, никогда не занимался пластмассой, не так ли?! Вы же не будете этого отрицать?!
Я резко (хамство!) отстранил свою даму и стал сквозь толпу продираться к ним, часто теряя их из виду, но химическая птица учуяла, наверное, что-то грозное в атмосфере и навострила крылья прочь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15