По-видимому, он что-то кричал Фохту, от страха забыв, что тот не может его услышать. В памяти Фохта надолго сохранилась опущенная рука капитана. Ветер задрал Горлову рукав до локтя, и Фохт почему-то с особенной ясностью видел каждую веснушку на противно красной коже. Словно именно это было сейчас самым важным, а не то, что Фохт увидел, глянув вниз, куда показывал Горлов, — в брюхо «Сопвичу» лез «Ньюпор». Фохт видел каждую деталь красного истребителя, различил даже порыжевший шлем и облупленную кожаную куртку лётчика.«Поймал!» — жарко пронзило мозг. Рука сама торопливо надавила на рукоятку, подавая её от себя до отказа. Самолёт нырнул вниз. Фохт отвёл взгляд от «Ньюпора», чтобы не видеть вспышки его пулемёта. Но «Ньюпор» бесцельно ткнул тупым носом то место, где только что был «Сопвич», болезненно дёрнулся и нырнул за ним.В голове Фохта тёплой, отрадной струйкой проплыла успокоительная мысль: «У него задержка в пулемёте, теперь уйду… уйду!..» Казалось, даже прежняя твёрдость вернулась руке, когда он увидел, что красный истребитель действительно ушёл к себе. Но все же поворачивать к Тихорецкой не было никакого желания. Фохт лёг на курс и пошёл к югу. Когда оглянулся на Горлова, тот спал, уткнувшись лбом в затыльник пулемёта. Рот был приоткрыт, и губа висела ещё больше, чем обычно. Фохт подумал о том, что хорошо было бы сейчас пустить в этот рот несколько больших синих мух.Фохт знал, что по возвращении на аэродром его ждёт разнос, а может быть, и отчисление из отряда. Начальство почти наверняка захочет подслужиться к англичанам и устроит бучу. Но сейчас Фохту было наплевать на все. Он давно уже думал о том, что хорошо было бы унести ноги из этой богоспасаемой «единой и неделимой».Если это удастся, его калачом не заманишь туда, где в воздухе угрожает встреча с красными.— Ну их всех к черту! — вслух проговорил он.И успокоился на этом так, что после возвращения домой самым досадным представлялось отвратительное прикосновение чёрных мух к бритой голове. Под жёлтым небом Когда синкопы джаз-банда смолкали, с эстрады в зал летел вопль дикого призыва и голые мулатки, останавливаясь как вкопанные, искусно и непристойно трясли узкими серебряными тесёмочками.Но и этот танец дикой страсти не удивлял никого и даже мало привлекал внимание: в вольном городе Харбине удивляться голому коричневому животу?..Зал небольшого ночного кабаре гудел собственным шумом, ничуть не уступавшим по силе джазу, и временами даже заглушал его. Разноязычный говор сливался в неясный гул, фонари, огромные, как решета, лили расслабленный свет в воздух, представлявший собою густую смесь из сладко терпкого дыма трубок и дешёвых сигар, острого запаха женского пота и тошнотворно-приторной пудры.У барьера эстрады за столиком с тремя уже пустыми бутылками сидели двое. Пожилой, толстый, с красным обрюзглым лицом, иззелена-седыми усами и нарочито старомодными подусниками курил толстую чёрную сигару, роняя пепел на отвороты визитки, которую носил с презрительной небрежностью. Это — полковник службы генерала Чжан Чжун-тана, Александр Иванович Косицын. Когда-то российский интендант, а ныне заведующий тыловым снабжением и бюро вербовки белой бригады Нечаева, он щедро подливал вино в стакан собеседника — человека с тонким, худым, лимонно-жёлтым лицом. Дрожащей рукой пряча бахромку рукавов, из-под которых выглядывали посеревшие манжеты, собеседник подносил к синим губам стакан и жадно отхлёбывал. Проклятые манжеты лезли наружу, не пристёгнутые, так как рубашки под кителем давно не было на бывшем военном лётчике, бывшем штаб-ротмистре, бывшем бароне Георгии Густавовиче фон Фохте, а ныне… ныне — что придётся: иногда он носильщик или метельщик, иногда просто попрошайка, но всегда, когда заводилось несколько грошей, посетитель курительного заведения Го Чуан-сюна.С тех пор как Фохт перекочевал с юга России в бело-генеральский Китай, он ещё ни разу не был сыт, ни разу не спал в чистой постели и не вылезал из обносков, достававшихся ему от бывших товарищей офицеров.На пустой желудок Фохта вино оказало сильное действие, и он, с трудом поднимая отяжелевшую голову, обводил мутным взглядом зал, потом, вспоминая, что за столом необходимо беседовать, однообразно бормотал:— Саша, Саша… вот ведь ты тыловая сволочь, а я тебя люблю… За что люблю — и сам не знаю, а вот люблю…Интендантские подусники раздвигались в улыбке.— Э, брось, барон! Давай лучше выпьем за… ну, хоть за твои будущие успехи.И трезвый полковник снова наклонил горлышко бутылки к стакану Фохта.Фохт жалко усмехнулся.— Успехи? Какие успехи в этой проклятой стране! И потом… врёшь ты все… Ну, посуди сам, ради чего в петлю лезть! Ради этой гнусной рожи Чжана твоего?.. Ведь он палач, а?.. Ей-богу, палач! До дьявола лестно быть на службе у палача!.. Мы уже сыты этим. Поработали на своих таких же… чжанов!— Тсс… не надо лишних слов. — Полковник огляделся. — При чем здесь его превосходительство? Ты же прекрасно понимаешь: наша бригада проливает кровь вовсе не из-за прекрасных глаз Чжана. Не можешь же ты рассматривать нас как простых ландскнехтов. Что объединяет нас с Чжаном и со всеми благонамеренными элементами Китая? Хочешь, чтобы те, кто у тебя все отнял, твёрже встали на ноги благодаря гоминдановцам? Этого хочешь? Ты хочешь гибели святого белого дела, хочешь, чтобы красные… — Не договорив, он выразительно провёл ребром ладони поперёк своей шеи.Проблеск мысли отразился в затуманенных глазах Фохта. Он оскалил кривые зубы, ударил кулаком по столу и сказал:— Надо набить им морду… — И, повинуясь тёмному ходу злобы, продолжал: — Я как вспомню, милый, наши-то края, жуть берет… Эх, жизнь была!.. А ты как думаешь, не надуют нас и эти?.. Милые союзнички-то надули, а?..— О чем ты говоришь? С нами бог, ведущий своих крестовых рыцарей к победе, а…— Брось ты своего бога!.. Ты вербовщик, ну и вербуй крестовых рыцарей… Туды тебя!.. Торгуй нашей кровью. Твой бог — доллар, на него и надейся — не выдаст. Крепкий, стервец, туды его!Фохт снова уронил голову на руки и тяжело задумался. Хмельная тьма накатила на него и, схлынув, оставила в голове клубок недоверчивых вопросов, подозрений, обид.— А сколько платить будут?— Двести основного и залётные.— Двести, говоришь?.. Так-с, двести!.. За двести долларов я должен продать свою шкуру. Не густо, милая Августа!.. Двести китайских долларов за офицера Российской императорской… и прочая, и прочая?.. Ай да цена! Сволочь ты, Саша, понимаешь, сво-о-олочь! Иуда ты, а не полковник… Сколько комиссионных на моей шкуре получаешь ?— Ну, знаешь, голуба, ты уж слишком!Но Фохта остановить было трудно. Клубок в голове разматывался тёмной, прерывистой, но неудержимой нитью.— Слишком?.. Шалишь, брат, рта мне не заткнёшь!.. Тебе что? По шантанам шатаешься да дураков ищешь А шею ломать мне?.. Ну, суди сам: во имя чего?.. Ради чего, я тебя спрашиваю?! Погоны? Так ну их к черту, твои погоны, давно мы их, эти погоны… Погоны! Честь-то у нас валдайская. Была она в кармане Деникина, а нынче… нынче в нужнике Чжан Чжун-тача наши погоны, вот где!— При чем тут честь, голуба? — Косицын сделал строгое лицо, и его подусники собрались в два колючих пучка. — Разве дело только в чести? Мы боремся вместе с лучшими людьми самодержавного Китая за идеи порядка, за права человека, которые смешали с грязью все эти красные «искатели свобод». Смотри, мой друг, вчера они были в Москве, сегодня — в Кантоне, а завтра и сюда придут. Теперь не в чести дело, барон. — Косицын тыльной стороной руки с важностью раздвинул подусники. — Все как один должны мы встать на защиту наших исканных прав, куда бы ни забросила нас судьба! Сегодня мы поможем генералу Чжану покончить с красными в Китае, завтра — он нам. Вспомни то, что ты оставил там, в далёкой милой России…— Россия… — презрительно пробормотал Фохт. — Мы, остзейцы, никогда не унижались до того, чтобы смешиваться с этим стадом… Да, мы были подданными русского царя. — И неожиданно гнусаво затянул: — «Божже, царря хррани…» Туды его! Да!.. Найди в жилах Романова хоть каплю русской крови!.. Одну каплю!.. Он был наш, немец! — И вдруг, озлившись: — Проклятый ублюдок, продал, пропил нас… всех… всех!Фохт схватил стакан и полил скатерть вином. Красная лужица растеклась по ткани. Покачиваясь на стуле, Фохт смотрел на неё не отрываясь, выпятив губы.— Вот так мы должны были залить кровью все те места, где появлялась зараза… Понимаешь, залить?.. Море чтоб было… красное море! Только тогда мы могли построить своё правое, настоящее, когда вся падаль утонула бы в крови… Тут… тут! — он неверно ткнул пальцем в красную лужу. На его губах вспухали слюнявые пузыри.— Ну-ну, не так кровожадно, голуба. Давай-ка собираться. Мне пора… Как же насчёт дельца?.. Сошлись?— Опять ты насчёт дела… При чем тут дело? Я дал себе слово больше никогда не садиться в самолёт. Понимаешь, никогда?.. Вот ты, усатый, наверно, даже не сидел в самолёте? Ну, говори же: сидел или нет?— Зачем мне?— Вот, вот — зачем?.. А зачем мне? Чтобы опять встретиться в воздухе с малым, который будет думать только о том, как бы всадить мне в брюхо пулемётную очередь?— Э, голуба… А ля герр, комм а ля герр!— Брось оперетку! — Фохт сердито стукнул по столу кулаком. — Это единственное, что ты запомнил из Марго. Ну и молчи. Что ты понимаешь в воине! Портянки, одеяла, котелки?! Ну, теперь ещё в придачу такие дураки, как я. Все, на чём делают деньги!— Послушай!— Нет, теперь уж ты слушай меня!..Фохт сжал голову руками. Его бледное лицо с опущенными веками было как маска покойника. Некоторое время он покачивался из стороны в сторону. Потом открыл глаза и удивлённо уставился на полковника.— Значит, снова на самолёт, снова в воздух? И все это за двести паршивых долларов, которых не берут ни на одной бирже мира?.. А ты понимаешь, что это значит — снова в самолёт?.. Это же смерть! Почти наверняка смерть. А ты говоришь об этом, как о каком-то интендантском гешефте… Понимаешь ты это, крыса?.. Кррыса! — И он потянулся было к подуснику Косицына, но тот отстранил его руку, и она безжизненно повисла.Фохт поднялся на нетвёрдые ноги и, опрокидывая стулья, пошёл к выходу. Полковник наскоро расплатился с подбежавшим боем. Выходя из вестибюля, он взял Фохта под руку, потянул к извозчику, но лётчик пьяным усилием сбросил руку полковника и направился влево, в сторону китайского города.— Куда же ты, барон?— Куда?.. Да, да, куда я?.. Ах да, чуть не забыл. Ты вот что, Иуда, дай мне пять долларов сейчас. Можешь записать за мной… десять.— Зачем тебе? Переночуешь у меня, а завтра в дорогу, Тебе нужно выспаться, ты… устал… Право, поедем лучше ко мне.— Устал?.. Да, я устал… Но ты не бойся, к утру, как условленно, я буду у тебя, а сейчас гони пять долларов… Не бойся, я приду — твои сребреники не пропадут… Слово русского офицера!Полковник колебался. Нехотя вынул деньги, протянул Фохту.— Но помни, барон, завтра ровно в десять у меня соберутся все, кто должен ехать в бригаду.Фохт его уже не слушал. Он зажал бумажку и, не глядя на полковника, свернул в тёмный провал переулка. Оттуда послышалось пьяное пение: «Ссильный… дерржавный…»Фохт шёл пошатываясь. Там, в конце переулка, налево, заведение Го Чуан-сюна. «В последний раз…» Мягкие, непослушные ноги несли его к тёмному домику Го Чуан-сюна. В низкой каморке, на отполированных тысячами тел деревянных нарах, он получит трубку. Толстую камышовую трубку с маленькой чашечкой Услужливый бой вложит в неё чудодейственный шарик видений.— «…Царствуй на сллавву нам…»Шарик сказочных грёз!Сегодня Фохт получит столько грёз, сколько может выдержать человеческая голова!Пять долларов — это капитал в заведении Го Чуан-сюна. Го Чуан-сюн, добрый старый китаец, куда толще и уж во всяком случае добрее Чжан Чжун-тана. За пять долларов он даст то, чего не могут дать ни генерал Чжан, ни бригада Нечаева, ни сам господь бог. Го может дать все! Все, чего нет больше у Фохта, чего, может быть, никогда и не было и чего никогда не будет. Все, все!— «…Нна страх.. . вррагамм…»
— Карту?— Даю под весь.— Сколько там?— Ровно четыре тысячи.— Давай.— Дамблэ!.. Восьмёрка!— Жир!— Деньги на стол.— Иди к дьяволу!— Ну, шутки в сторону, гони четыре тысячи.— Пошёл к черту, нет у меня. Завтра.— Нет денег, так нечего лезть к столу, за это шандалом бьют! Арап!— Что ты сказал? Повтори!— Ну и повторю: ты не офицер, а свинья!Этот диалог был вступлением к тому, что произошло дальше в полуразрушенной фанзе грязной китайской деревушки. Сквозь тяжёлые облака табачного дыма блеснул огонь выстрела. Направленная неверной рукой штаб-ротмистра пуля разбила подвешенный к прокопчённому потолку жестяной фонарь, и в темноте поднялась суматоха. Звон разбиваемой посуды смешался с пьяными выкриками и грубой бранью. В воздухе повис запах вытекающего из фонаря керосина.Циновка, заменявшая дверь, поднялась, как будто в стене пробили брешь, и с порога мотнулся голубой луч карманного фонаря. Шум сразу упал.— Смир-р-рна-а-а!.. Что за гвалт, господа! Не офицерское собрание, а жидовский шабаш. Опять ханшин? Надо хоть накануне дела быть похожими на людей. И вы, ротмистр? Почему у вас в руках браунинг? Это вы стреляли? Опять накурились… Мерзость!Вошедший медленно обвёл лучом своего фонаря растерзанные фигуры столпившихся офицеров. Он увидел расстёгнутые кители, красные потные лица, опухшие глаза, услышал тяжёлое, хриплое дыхание и ощутил липкую вонь скверного китайского самогона, смешавшуюся с запахом керосина.Был второй час ночи, густой китайской весенней ночи, когда тьма, как чернила, обволакивает землю до двух часов, до той поры, когда с востока сразу, без предрассветной мглы, брызнет поток розового света.Вошедший — сухой, бритый человек с крикливым голосом — обвёл взглядом застывшие лица и напыщенно произнёс, отчеканивая каждую букву:— Судьба бригады зависит сегодня от нашей работы, а у меня ни одного трезвого лётчика… Позор! На вас погоны. Вы бы хоть о них подумали… Через час прошу всех быть на аэродроме.Голубой луч погас. Циновка упала. В сдержанном сопении десятка людей чиркнула спичка, кто-то закурил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16