как так - пусть на пенсии,
но все же человек с высшим образованием, юрист, знает языки, мог бы
подрабатывать репетиторством, переводами технической литературы, что дало
бы возможность отремонтировать квартиру, прилично обставить ее, одеться
солидней, а не ходить замухрышкой с огромной брезентовой сумкой. Но людям
этим было невдомек, что ведь и они заслуживают снисхождения, и понимая
это, Богдан Григорьевич безвозмездно дарил им его.
Он родился на Волыни, в Горохове, в семье адвоката, но вот уже
шестьдесят лет, как жил в Подгорске, где до войны окончил юридический
факультет, и куда в 1945 году вернулся преподавать латынь и уголовное
право. В 1956 году его изгнали из университета. В приказе значилось:
"...за систематическое появление на лекциях перед студентами в нетрезвом
виде". Что же, водился за Богданом Григорьевичем такой грешок. Но правда и
то, что студенты любили его за доброту, образованность, демократичность,
особенно бывшие фронтовики, с которыми не раз веселой компанией заглядывал
Богдан Григорьевич в пивную около университета. Но истинная причина его
увольнения состояла в другом - в ненависти проректора. Был и повод.
Когда-то они дружили. В 1949-ом зашел однажды Шиманович к проректору
домой, тот в ту пору был еще замдекана, и застал его сидящим на полу среди
кучи книг - он перебирал их, что-то рвал, швырял в печь. Богдан
Григорьевич вытащил из развала том Грушевского. "Ты что, спятил?" - сказал
он хозяину. - "Рискованно сейчас это держать". - "Я возьму себе?" -
попросил Богдан Григорьевич. И унес. Года четыре спустя, июльским вечером
подвыпивший Богдан Григорьевич вспомнил о дне рождения проректора, нашел
какого-то мальчишку, дал ему на мороженое и велел отнести по такому-то
адресу пакет. В доме проректора был разгар пиршества. Мальчишка вручил
пакет хозяйке, она не подозревая подвоха, отдала кому-то из гостей, тот
содрал оберточную бумагу, посмотрел недоуменно на потрепанную книгу,
открыл и увидев на титульном листе надпись, стал читать вслух: "Огонь от
сожженных книг поджег печи Освенцима". Кроме хозяина никто ничего не
понял. Об этой странной шутке тут же забыли, - хозяйка внесла торт.
Именинник не спал всю ночь.
Из университета Богдан Григорьевич перешел в адвокатуру, а затем - в
нотариальную контору, где и просидел до самой пенсии. Но была у него и
другая работа. Она никем не оплачивалась, вмещала в себя страсть и
страдания, наслаждение и разочарование, подвижничество и упорство. Богдан
Григорьевич полвека собирал родословные, всякие ведомости, например, кому,
когда и за что были пожалованы титулы, земли, поместья, кто, когда и за
что был награжден теми или иными орденами; имелась хронологическая история
папства, история фирм, адвокатских контор, издательств, гостиниц,
кинотеатров, ресторанов, косметических салонов и прочее, и прочее, где его
прежде всего интересовали персоналии: основатели, владельцы, наследники.
Он объездил города и городишки, облазил сотни чердаков, перелопатил на них
хлам, хранившийся в сундуках и позабытый хозяевами и их родней после
кончины стариков. Как на службу, ходил на барахолки, в их книжные ряды. И
каждый раз приволакивал либо книги, либо комплекты пожелтевших старых
газет. Интерес его, правда, ограничивался двумя регионами - Галиция и
Волынь. Все это систематизировалось, расставлялось на стеллажах, газеты
переплетались в фолианты по годам. Богдан Григорьевич без труда мог дать,
скажем, такую справку: кто был председателем дворянского собрания в
столице Волыни - Житомире в таком-то году, или какой полк стоял там в это
время и кто им командовал; кому во Львове принадлежала такая-то фабрика,
кто ее основал; когда и кем в Ровно был построен мукомольный завод.
Имелись у него и газеты десятков организаций украинской эмиграции в США,
Канаде, Латинской Америке, Европе. Особый интерес в этих изданиях
представлял для него раздел рекламы и объявлений, где указывалось, кто
умер и где похоронен, кто куда переехал, кто, покинув Европу, переселился
за океан или наоборот, какие проходили вечера и собрания разных украинских
землячеств и политических групп, кто выступал на них. Он вписывал сотни
фамилий в специально заведенные карточки.
Полвека Богдан Григорьевич занимался подобным собирательством. По
всем этим изданиям за пятьдесят лет он составил картотеку, в ней можно
было найти тысячи родословных, генеалогических карт, проследить
передвижения во времени и пространстве сотен и сотен людей, узнать, кто
обанкротился, а кто разбогател, поскольку в прежние годы газеты,
справочники, разного толка ежегодники давали подобную информацию о людях,
мало-мальски находившихся на поверхности.
Если кто-то и посмеивался над увлечением Богдана Григорьевича, то,
видимо, не знал, как часто к нему за справкой обращались историки,
литераторы, юристы, архивариусы...

5
В 1951 году, получив дипломы, они на прощальном вечере в честь
окончания университета поклялись каждые пять лет, первого мая, собираться
и отмечать это событие. От пятиле тия к пятилетию съезжалось все меньше
давних выпускников юрфака: кто-то не мог по семейным обстоятельствам,
кто-то по служебным, по состоянию здоровья, начала гулять по их рядам и
смерть со своей гребенкой, вычесывая то одного, то другого, напоминая, что
время движется в одном направлении.
А этот раз решили собраться на год раньше, и не первого, а девятого
мая, поскольку можно было совместить с тридцатипятилетием Победы - среди
них было много фронтовиков. Обычно заказывали малый банкетный зал в
"Интуристе", непременно приглашали двух-трех любимых преподавателей, среди
которых всегда оказывался Богдан Григорьевич Шиманович. Из женщин
допускались только сокурсницы, иногда они являлись и чьими-то женами. Эти
посиделки вносили нервозность в жизнь администрации ресторана и официантов
- ведь бывшие студенты стали за минувшие тридцать лет прокурорами и
следователями, работниками обкома парии и важными милицейскими да
судейскими чинами, сотрудниками облюста и адвокатами.
Если бы в этот вечер кто-нибудь грозно-предостерегающе, прорвавшись
сквозь шум голосов, объявил что один из присутствующих будет вскоре убит,
они бы все дружно ответили смехом на такое пророчество, - так нелепо оно
прозвучало бы в разгул застолья, когда жизнь радовала встречей, обилием
хорошей еды и выпивкой на все вкусы. Но так уж устроен человек - он не
верит в свою смерть, хотя даже самый последний дурак знает, что она
неминуема...
Стол накрыли, как и четыре года назад, на тридцать две персоны,
однако прибыло только двадцать четыре человека, не хватало в основном тех,
кому добираться из дальних городов и всей страны, и тех, кто жил поближе,
да служил уже повыше. О последних, пренебрегших, беспечально-иронично, а
то и с жалостью к ним подумали: "Бог с ними, была бы честь... Мы-то
переживем, обойдемся..."
Тамадой, как всегда, был Михаил Михайлович Щерба, которого все по
старой памяти звали просто Миня, как некогда в студенческие годы. Высокий,
толстый, с кустиками рыжих волос в ушах, прокурор следственного управления
областной прокуратуры Михаил Михайлович Щерба держал застолье в узде
каких-нибудь сорок минут, затем, после первых рюмок, тостов, прожеванных
наспех салатов, шпротин, колбасы и прочей закуски, начиналась анархия.
Снимались пиджаки и галстуки, закатывались рукава сорочек, вспоминались
те, кто отсутствовал. Пир разгорался. Ножи и вилки уже были перепутаны.
Стоял галдеж, смех, раздавались выкрики: "Нет, вы послушайте, да дайте же
досказать!.." Но никто до конца не мог высказаться. Смахнув со скатерти
щелчком зеленую горошину, выпавшую из чье-то тарелки с салатом "Оливье",
Михаил Михайлович поднялся, громко постучал по горлышку пустой бутылки,
призывая к послушанию, и крикнул:
- Граждане, минуточку! Аня, помолчи! - и втиснувшись в краткую паузу,
спросил: - Кто знает, почему не пришел Юрка Кухарь? Обещал ведь!
- Жена отговорила! Он же теперь начальство, председатель Облсофпрома!
- громко напомнил кто-то.
- Сегодня их гараж выходной, - засмеялась женщина, сидевшая в центре
стола и выдавливавшая пухлыми пальцами с перламутровыми ногтями из дольки
лимона сок в фужер с минеральной водой.
- Бросьте злословить! Мало ли какие причины могли помешать...
Кухаря тут же забыли. Официант принес горячие свиные отбивные с
жареным картофелем. Рюмки снова наполнили. Снизу, где был ресторан, сюда,
на третий этаж слабо долетала музыка, играли "День Победы" в ритме
фокстрота. И Сергей Ильич Голенок представил себе, как там на пятачке у
эстрады тяжело топчутся вместе с дамами пожилые люди с орденскими планками
или с орденами и медалями, навешенными прямо на пиджаки.
Компания распалась на группки. Есть уже никто не мог, на тарелках
остывали недоеденные куски мяса и картофель, матовостью старения
покрывался майонез с остатками салата, подсохнув, изогнулся в чьей-то
тарелке селедочный хвост. Сидели группками по несколько человек кто в
торцах стола, кто отодвинув стулья к окну, кто устроившись на двух
плюшевых маленьких диванчиках, приставленных по обе стороны круглого
старинного столика из красного махоня, на котором стояли чашечки с выпитым
кофе и пепельница, полная окурков.
Михаил Михайлович и старик Шиманович устроились у окна, примостив на
подоконник бутылку, рюмки и вывалив в тарелочку с нарезанным лимоном
полбанки шпрот.
- Ерунда все это, - говорил Михаил Михайлович. - Чувства, эмоции,
интуиция - для беллетристики. Процветание и стабильность обществу может
обеспечить только профессионализм каждого. Компетентность и
профессионализм. Банально, но увы... Все остальное - химеры. Они мешают
профессионально делать дело.
- А долг? - насмешливо поблескивая темными глазами и безвольно
пьяненько расслабив в улыбке губы, спросил Шиманович.
- Какой долг может быть у профессионала? Да пусть хоть тридцать лет
он сидит на этой должности! С каждым днем его долг превращается в долги!
- Закажи пива, Миша, - попросил Шиманович.
- Ну зачем вам после водки?
- Закажи, закажи, я привык...
Принесли бутылку пива. Богдан Григорьевич медленно наливал в высокий
фужер, следя, как поднимаясь кверху, ужимается пена. А захмелевший Щерба
наблюдал за осторожными движениями его смугло-пергаментной старческой руки
с седыми кустиками волос на фалангах пальцев и почему-то неприязненно
думал: "Неужто я восторгался когда-то образованностью этого неряшливого
человека? Опустившегося, спивающегося. Я ведь всегда мечтал услышать от
него похвалу на зачетах и экзаменах. Почему важна она была всегда именно
от него?" Он ждал сегодняшней встречи с Богданом Григорьевичем, именно
здесь, в час застолья, свободы, в кругу давно и хорошо знакомых людей,
хотелось откровенности. С другими так или иначе довольно часто сталкивала
служба, какие-то совместные совещания, семинары, активы. А вот с
Шимановичем не виделись по пять и более лет, и Михаил Михайлович ждал этой
встречи, ощущая на душе таяние все го, чем заледенила ее жизнь и
профессия, ждал, чтобы подсесть, отстранившись от всех, остаться вдвоем,
настроиться на исповедальность, на простые человеческие слова, как только
и можно в беседе с человеком духовно свободным и внутренне независимым,
каким еще со студенческих лет помнил Шимановича. Но сейчас вдруг этот
порыв погас, когда увидел, как дрожит рука Шимановича, держащая фужер с
пивом, как чуть ли не воровато он в самом начале за столом, не дождавшись
тоста, выпивал внеочередную рюмку, как жадно, по-старчески неопрятно ел
салат. И от невозможности исполнить свое желание Михаил Михайлович
внезапно ощутил неприязнь к старику, словно тот отказался быть
собеседником.
- Зачем вы пьете столько, Богдан Григорьевич? - спросил Щерба. -
Пожалейте себя. В чем душа-то держится?
Шиманович ответил лукаво-хмельным взглядом, из глубины которого
светился какой-то лучик:
- Душе не надо объемов, Миша. Если она есть, то уместится и в
наперстке...
И в это время растворилась дверь, влетел обрывок музыки снизу, из
ресторана, а на пороге возник высокий худощавый человек, быстро, сквозь
толстые линзы больших очков охвативший взглядом зальчик, порушенную
изначальную чинность стола, группы людей, сидевших в вольготных позах,
пиджаки, висевшие на спинках стульев.
- Прибыли его сиятельство! - крикнул кто-то.
- Юрка явился! Штрафную ему!
Юрий Кондратьевич Кухарь улыбнулся, расстегнул пиджак, под которым
была жилетка, как-то извинительно развел руками.
- Братцы, - сказал он. - Простите за опоздание. Обстоятельства, - он
прошел к опустошенному столу, садиться за стол не стал, взял чью-то пустую
рюмку, поискал глазами бутылку с коньяком и, налив, спросил, обращаясь к
Щербе:
- Тамада, можно без твоего разрешения?..
- Валяй, я сложил уже свои полномочия, - ответил Михаил Михайлович. -
Только жилетку сними, не унижай нас ею.
Они встретились глазами, заставили себя улыбнуться друг другу, и
торопясь, чтоб избавиться от взгляда Щербы, Юрий Кондратьевич залихватски
запрокинул голову и выплеснул в глотку коньяк, двумя пальцами взял с блюда
подсохший, загнувшийся по краям ломтик языка и стал жевать.
Одиноко сидя в дальнем углу на стуле и медленно покуривая, Сергей
Ильич Голенок с трезвым вниманием наблюдал за всем происходящим в этом
уединенном зале, стены которого были обтянуты бордовой тканью с красивым
узором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30