Затем истекла кровью 1-я танковая дивизия в борьбе за высоту 239; эта высота господствовала над проходом в котел, и деблокирующая группа войск ее не сумела захватить.
Тем не менее, генералы, несшие ответственность за ход операции, особенно генерал СС Гилле и генерал-лейтенант Либ, решили усилить сопротивление и подготовить прорыв кольца в ночь с 16 на 17 февраля. Им преградили путь советские мощные танковые и артиллерийское соединения. Так, немецкие генералы повторили безумное предприятие, напоминающее варианты прорыва, которые обсуждались в последние дни Сталинградского котла.
Разразилась такая ужасающая катастрофа, которая подействовала ошеломляюще даже на нас, переживших страшное крушение 6-й армии. Несомненно, тот, кому удалось вырваться из котла, руководствовался лишь одним правилом: «Спасайся кто может, безразлично каким способом!» Немногие моторизованные части двигались на Запад по телам погибающих солдат, под уничтожающим заградительным огнем советской артиллерии, навстречу такому же уничтожающему огню заслона, расположенного на высоте 239 и вдоль селения Гнилой Тикич. В немецкой группировке царила паника; солдаты, охваченные отчаянием, побросали машины, орудия, даже свои винтовки и пытались небольшими группами или в одиночку найти путь к спасению. Это удалось только двум-трем тысячам человек, немногим штабам, в том числе группенфюреру СС Гилле и генерал-лейтенанту Либу. На поле боя осталось подавляющее большинство тех солдат и офицеров, которые 16 февраля в 23 часа двинулись в поход, пытаясь прорвать окружение. Сохранили жизнь лишь те восемнадцать тысяч солдат и офицеров, которые до 16 февраля отказались от борьбы. Многие из них, иные еще с первых дней боев в котле, хранили при себе наши листовки, прятали их либо в обмотках, либо под воротником плаща, или в штанине. Чаще всего мы обнаруживали у них листовку «Ваше спасение», которую по моему указанию сбросили 7 февраля; она была небольшого формата, и ее легко было спрятать.
Мы беседовали с немецкими солдатами и впервые устроили большие митинги; под Смелой мы собрали около 1200 военнопленных. Из бесед выяснилось, что о Национальном комитете знали больше солдат и офицеров, нежели мы предполагали. 59 процентов опрошенных мною пленных подтвердили, что им еще до плена было известно о существовании Национального комитета. Однако цели и задачи Национального комитета им не были известны. Поэтому после боев под Корсунь-Шевченковским мы, кроме листовок местного назначения, касавшихся обстановки на определенном участке советско-германского фронта, стали все чаще сбрасывать листовки с Манифестом, а позднее и с текстом 25 условий окончания войны.
В то самое время, когда мы стояли перед бесконечными штабелями трупов на этом поле боя, когда оставшиеся на поле беспомощные раненые, если их не подобрали советские санитарки, умирали, покинутые своими товарищами, генералы Гилле и Либ лгали, выдавая гибель своих дивизий за «победу в прорыве». Их наградили высшими нацистскими орденами. Однако генерал Штемерман, «павший в боях с врагом», не был посмертно награжден. Да и обстоятельства его смерти до сих пор не выяснены окончательно. Некоторые его радиограммы позволяют сделать вывод, что он скептически оценивал мероприятия верховного командования; так, в радиограмме, посланной вечером 16 февраля, говорилось: «Группа Штемермана может прорвать фронт противника на своем участке, но не сумеет форсировать второй прорыв сквозь позиции противника в расположении III танкового корпуса». Иными словами, Штемерман добивался ясности, спрашивал, что его ожидает под Лысянкой: новые бои с превосходящими советскими силами или встреча с деблокирующими немецкими частями. Ему так и не дали определенного ответа, он получил категорический приказ Манштейна: «Пароль „свобода“, цель Лысянка, 23 часа».
Сведения, полученные при опросе пленных, позволяют с достаточным основанием предполагать, что на последней стадии боев, при попытке прорыва, генерал Штемерман уже не командовал операциями; группенфюрер СС Гилле заподозрил, что генерал намерен капитулировать, арестовал его и приказал расстрелять.
Трагедия в Бабьем Яре
В середине марта закончился первый период моей деятельности на фронте, и я вернулся в Москву через Киев. В столице Украины я жил на квартире у майора Рубана в качестве его гостя; о нас заботилась его мать. Киев все еще лежал в развалинах, но воля к жизни мужественных его обитателей была непоколебима. С невообразимой энергией они восстанавливали заводские цеха, школы и жилые дома и возобновили промышленное производство.
Здесь, в Киеве, я впервые узнал подробности о Бабьем Яре, о том, как совершалось чудовищное, систематическое массовое уничтожение людей. 195 000 граждан Киева, мужчины и женщины, дети и старики, пали жертвой неистовства фашистов; почти все они в страшных оврагах Бабьего Яра были пристрелены, брошены в ямы, задушены, сожжены. Просто невозможно представить себе, осознать все то, что происходило в Бабьем Яре. Зрелище ада, созданное фантазией Иеронима Босха, блекнет по сравнению с картиной злодеяний фашистов. То, что я там услышал от родственников невинных людей, ставших жертвами фашистской машины уничтожения, подтверждало справедливость каждого слова в Манифесте нашего Национального комитета, который требовал, чтобы состоялся «справедливый, беспощадный суд над военными преступниками, их подстрекателями, их покровителями и пособниками, над теми, кто осквернил, опозорил Германию…»
Однако перед судом предстали лишь немногие преступники, несущие ответственность за массовые убийства в Бабьем Яре, в том числе Эрих Кох, рейхскомиссар Украины. Остальные так до сей поры и не понесли наказания за свою вину.
Десять месяцев на 1-м Украинском фронте
После того как первый итог нашей деятельности был в Луневе обсужден и проанализирован, а фронтовые уполномоченные обменялись опытом, я 14 апреля снова выехал к сражающимся частям, на этот раз на 1-й Украинский фронт; там я находился до февраля 1945 года. Я работал в тесном контакте с подполковником Дубровицким, майором Щукиным, старшим лейтенантом Шпитгсном, старшим лейтенантом Нейдорфом и вместе со своими товарищами Рут Штольц и Гансом Госсенсом. На этом же боевом участке фронтовыми доверенными лицами Национального комитета были майор Эрвин Энгельбрехт, ефрейтор Руди Шольц, лейтенант д-р Абель и лейтенант Гейнц Шмидт.
Перед 1-м Украинским фронтом была поставлена задача освободить Западную Украину и с началом летнего наступления пробиться к Висле. В середине января 1945 года соединения фронта перешли в наступление с плацдарма у Сандомира в направлении Кракова, через десять дней достигли Одера, окружили Бреславль{83}, пересекли заградительную полосу по Одеру, Бобру и Нейсе и продвинулись к Эльбе. 4-я танковая армия 1-го Украинского фронта образовала ударный клин, и именно ее части вышли к Торгау, где состоялась знаменательная встреча с американской армией.
Мы направлялись в штаб в Збараже. По дороге на путях бегства фашистских армий перед нами открылось внушительное зрелище, наглядно свидетельствовавшее о размахе только что закончившейся операции, в ходе которой был разгромлен восточный фланг группы армий «Юг» и была достигнута граница Румынии по реке Прут. Германские потери в технике были столь велики, что советские части просто регистрировали уничтоженные и захваченные танки, отмечали на башне масляной краской очередной номер. Только что это был номер 426, через час уже 980, а непосредственно перед Збаражем – 1120.
Однако не оправдались предположения, что исход этих боев поведет к окончательной катастрофе фашистского вермахта. Из показаний раненых и пленных, а также из других доступных нам источников информации нам стало известно, что фашистское военное командование предприняло отчаянные меры для того, чтобы по возможности приостановить наступление Красной Армии в районе Торчин – Берестечко – Чертков – Куты. Эти попытки сочетались с тактикой «выжженной земли». Бессмысленно расстреливались целые стада скота, перестреляли из пулеметов овец, поджигали сахарные заводы, силосные башни и целые деревни. Повсеместно без разбора пристреливали, взрывали, уничтожали все, что попадалось на пути. Не пощадили и жилищ, в которых укрылись старики и женщины с детьми.
В Збараже сохранился относительный порядок лишь потому, что удалось этот пункт быстро занять и отступавшие части не успели его взорвать. Жители, наконец, вздохнули с облегчением, вышли навстречу освободителям, радостно их обнимали. Приветствовали и нас, так как мы были в обычном советском обмундировании без знаков различия.
Понятно, что жители были поражены, когда мы не сумели им ответить на их родном языке; понятно и недоверие, с которым люди к нам относились, пока один из наших советских друзей им не объяснил, в чем заключается наша миссия. Эти люди, столько выстрадавшие, естественно, проявили крайнюю настороженность, встретившись с человеком, который владел только тем языком, на котором говорили злодеи, осквернившие священную советскую землю. Однажды близ Збаража мы, желая сориентироваться на местности, быстро шли пешком через селение, направлялись к машинам, которые ждали нас в нескольких километрах отсюда, у выхода из села. Жители встретили нас с величайшим возмущением и проклятиями. В нас видели тех самых фашистских солдат, которые всего несколько дней назад на глазах у матерей утопили в колодце шестнадцать детей в возрасте от двух до двенадцати лет. За такое преступление должна была последовать немедленная расплата.
Наш друг, майор Эпштейн, и сопровождающий из штаба должны были употребить огромные усилия, чтобы разъяснить справедливо возмущенным людям, что существуют и такие немцы, которые уже давно отмежевались от фашистских преступлений и плечом к плечу с ними, с советскими солдатами и советскими гражданами, сражаются против нацистских варваров.
Митинги
Когда в 1943 году нас впервые пригласили на митинг, мы сначала были озадачены. Слово «митинг» было для нас непривычно, оно ассоциировалось в нашем представлении с чем-то типичным для Англии, для английских условий. Позднее мы освоились с этой терминологией и стали сами в качестве фронтовых уполномоченных созывать митинги; такая форма встреч оказалась полезной и укоренилась в нашей практике.
Митинг военнопленных, созываемый по возможности сразу после того, как они попали в плен, имел свои положительные стороны. Людям, охваченным апатией, отчаянием, сознанием безысходности, страхом, можно было внушить новые мысли, которые помогали им справиться с депрессией. Такие митинги нельзя было проводить по одному и тому же образцу; обстоятельства, при которых солдаты попадали в плен, были далеко не одинаковыми, одни добровольно складывали оружие, другие были схвачены при паническом бегстве. Они стояли перед нами пестрой толпой, люди, различавшиеся по происхождению, профессии, из разных подразделений, с различными воинскими званиями. Впрочем, почти всегда солдаты и офицеры были отделены друг от друга. Часто в результате энергично и быстро проведенных боевых операций в плен попадали военнослужащие тыловых подразделений и нацистских организаций, а также лица, состоявшие в отрядах Имперской организации трудовой повинности и в строительных отрядах Тодта, солдаты из хозяйственных частей и цепные псы полевой жандармерии, офицеры национал-социалистского руководства{84} и Имперского управления монополиями, интендантств и железнодорожники.
Наши первые краткие выступления воспринимались с величайшей сдержанностью; создавалось такое впечатление, что мы обращаемся к аморфной массе людей, внешний вид и поведение которых более или менее безличны; ни в чем не сказывалось то, что перед нами люди самых разнообразных профессий. Чувствовалось, что все присутствовавшие, почти без исключения, относятся с недоверием к тому, что им говорилось. Это напоминало нашу собственную реакцию в лагере военнопленных. Нужно было разбить лед безразличия, и это легче было сделать, пока оставались свежими впечатления, непосредственно связывавшиеся с военной авантюрой Гитлера. Поэтому мы считали очень существенным тотчас же собирать митинги, действуя солидарно с офицерами, политработниками Красной Армии, фронтовыми доверенными лицами и их помощниками из Национального комитета.
Велико было удивление военнопленных, когда офицеры выступали перед солдатами или солдаты перед офицерами и каждый из них обсуждал проблемы, которые раньше либо не возникали, либо не были ясно сформулированы и, во всяком случае, не были продуманы до конца, до последних выводов. Конечно, пленные уже обменивались мнениями, уже излагали друг другу взгляды, находившиеся в резком противоречии с теми суждениями, которые принято было открыто высказывать. Однако они считали, что надо держаться осторожно и лишь в самом узком кругу выражать свои критические мысли и сомнения, свое отрицательное отношение к фашизму и отказ от поддержки гитлеризма.
Какое же поэтому волнующее впечатление производил внезапно прозвучавший в толпе возглас, когда кто-то из пленных наконец давал выход своим накипевшим чувствам. То было первое потрясающее выражение тех мук совести, которые терзали человека многие годы. Этот человек бессознательно становился выразителем настроений солдатской массы, и тогда уже сами солдаты в свою очередь открыто негодовали и возмущались. Часто подобные стихийные выкрики и выступления стимулировали – и больше, чем это удавалось нам самим, – решимость пленных последовать призывам Национального комитета.
Мы записывали адреса семей пленных, которые затем включались в передачу по московскому радио; каждому, кто этого пожелал, мы предоставляли возможность послать домой привет, записанный на листовке, либо обратиться к своим товарищам по громкоговорителю или по радио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60