Я ищу позицию, откуда смог бы снять англичанина, не задев Гуссмана. На секунду я поднимаю голову и вижу, как ко мне летит второй англичанин. Он всего в 150 метрах от меня. С расстояния в восемьдесят метров он открывает огонь. Я не могу его избежать и продолжаю лететь навстречу. Тах… тах… тах…, стучит мой пулемет, тах… тах… тах…, грохочет его. Мы находимся друг от друга в двадцати метрах и кажется, что мы собрались протаранить друг друга в следующую секунду. Затем небольшое движение и он проносится прямо над моей головой. Воздушная струя от его винта ударяет по моей машине и я чувствую запах раскаленного машинного масла. Я закладываю крутой вираж. „Вот и начинается воздушный бой“, думаю я. Но он тоже поворачивает и мы снова несемся друг на друга, стреляя в упор, как два рыцаря с копьями наперевес. На этот раз я прохожу над ним. Еще один разворот. И вновь он летит прямо на меня, и снова мы сближаемся. Тонкие, белые следы трассеров висят в воздухе как занавеси. Он проносится надо мной на таком расстоянии, что его можно коснутся рукой… „8224“ написано на его фюзеляже черными буквами. Четвертый раз. Я чувствую как мои руки становятся влажными. Этот приятель явно похож на человека, который ведет решающий бой своей жизни. Он или я… один из нас должен проиграть… иного выхода нет. Пятый раз! Нервы натянуты до предела, но мозг работает с холодной ясностью. На этот раз должно прийти какое-то решение. Я ловлю его в прицел и лечу навстречу. Я не уступлю ни на шаг. Вспышка в памяти! Я вижу бой над Ленсом. Две машины вот так же мчались друг на друга и столкнулись лицом к лицу. Фюзеляжи падали вниз как металлический шар, сплетенные вместе, а крылья продолжали лететь по отдельности, пока не ударились о землю и рассыпались. Мы несемся друг на друга как сумасшедшие дикие кабаны. Если он не потеряет самообладания, мы погибнем оба! Затем он отворачивает, чтобы избежать столкновения. В это момент я выпускаю в него очередь. Его самолет становится на дыбы, переворачивается на спину и исчезает в гигантской воронке. Фонтан земли, дым… Дважды я пролетаю над местом его падения. Пехотинцы в серой форме стоят внизу. Машут мне руками и что-то кричат. Я лечу домой, мокрый от пота. мои нервы еще трепещут. В то же время в моих ушах серая, нестерпимая боль. Я никогда не думал прежде о тех людях, которых сбивал. Тот, кто сражается, не должен смотреть на наносимые им раны. Но на этот раз мне хотелось знать, кем был тот парень. К вечеру, в сумерках, я сажусь в машину и еду. Недалеко от того места, где я его сбил, находится полевой госпиталь, и, возможно, его уже доставили туда. Я спрашиваю доктора. Белый халат, освещенный карбидными лампами делает его похожим на привидение. Пилот получил пулевое ранение в голову и умер на месте. Доктор передает мне бумажник. Визитные карточки: лейтенант Маасдорп, Онтарио, Королевский военно-воздушный корпус, 47. Фотография старой женщины и письмо. „Тебе не следует так много летать. Подумай о нас с отцом“. Санитар приносит мне номер самолета. Он вырезал его из обшивки. Номер покрыт распыленными в воздухе кровавыми каплями. Я еду назад, в эскадрилью. Не следует думать о том, что каждого убитого будет оплакивать мать. В следующие дни боль в ушах становится все хуже. Как будто кто-то в моей голове не переставая работает долотом и сверлом. 6 апреля я сбиваю еще одного. Сопвич Кемел, я выхватил его из середины вражеского строя. Это моя двадцать четвертая победа. Когда я приземляюсь, боль такая сильная, что я еле-еле могу ходить. Рихтгофен стоит на летном поле и я спотыкаясь и не отдавая ему честь, бреду мимо него в сторону бараков. У нас на аэродроме только фельдшер. Доктор нам еще не положен. Фельдшер – приятный, грузноватый парень, но я не очень верю в его медицинские познания. Он так ковыряет в моих ушах своими инструментами, что мне начинает казаться будто он решил просверлить мне череп. „Там внутри все заполнено гноем“, произносит он наконец. Дверь открывается и входит капитан. „Удет, что с тобой?“, спрашивает он. Фельдшер объясняет. Капитан хлопает меня по полечу: „Готовься к поездке на лечение“. Я протестую: „Может быть, это пройдет?“ Но он прерывает меня: «Ты уезжаешь завтра. Дома пройдет быстрее“. Мне трудно покидать мою новую эскадрилью и прерывать череду успехов. Он тоже это знает, потому что мы все в той или иной степени верим в закон черно-белого, когда период удач сменяется неудачами. На следующее утро он сам ведет меня к двухместному самолету. Он стоит на поле и машет мне вслед фуражкой. Его белокурые волосы блестят на солнце.

Возвращение домой

Поезд прибывает в Мюнхен рано утром. Город еще спит, улицы пусты, лавки закрыты и только изредка чья-то тень проскользнет мимо. Я направляюсь по Кауфингерштрассе, прохожу Стахус. «Снова дома», думаю я, «я вернулся домой.» Но чувство дома, та теплота, когда вспоминаешь знакомые вещи, все еще не вернулась ко мне. На заре город все еще так же далек, как спящий. Я захожу в табачную лавку и звоню моему отцу в офис. Несмотря на ранний час он уже там. Он всегда приходит на работу первым. «Эрни», говорит он, и я слышу, как он несколько раз глубоко вздыхает, «Эрни, ты здесь?» Мы договариваемся, что пока ничего не будем говорить маме и что я позвоню ему на фабрику перед обедом. Сначала мне надо к врачу. Это наш старый семейный врач и он встречает меня громким приветствием. Может быть другие здороваются так по профессиональной привычке, но у него приветствия исходят из самого сердца. Затем он осматривает меня и становится серьезным. «С полетами покончено, молодой человек», говорит он, «твои ушные перепонки лопнули и внутреннее ухо инфицировано». «Это невозможно!» Несмотря на все усилия я не могу справится с собой и мой голос дрожит. «Ну», хлопает он меня по полечу, «может быть дядюшка Отто и сможет собрать все это по кусочкам. Хотя будет лучше, если мы при этом будем оставаться на земле».
Доктор расстроил меня. Идя к отцу, я не могу разогнать свои мысли. «Не будет больше полетов» – не может быть! Это то же самое, что надеть на меня черные очки, и заставлять двигаться ощупью всю оставшуюся жизнь. Тогда лучше уж быть зрячим несколько лет и затем ослепнуть навеки. Я решаю следовать совету доктора лишь до тех пор, пока считаю, что так для меня будет лучше. Затем я встречаюсь с отцом. Как только я вхожу в его офис он встает из-за своего стола и идет ко мне большими шагами. «Мальчик, мой дорогой мальчик», говорит он и протягивает ко мне обе руки. Мгновение мы стоим и смотрим друг на друга, и затем он говорит, немного задыхаясь.
Хорошо французам. Они совершенно не смущаются, когда говорят «привет» или «до свиданья». Они обнимаются и целуются стоя или на ходу. Я наблюдал это множество раз на станциях. Мы сидим друг напротив друга по разные стороны стола. «Между прочим, помнишь ты писал мне о том „Кадроне“, которого не мог сбить. Может быть та машина была бронированной?» Я отрицательно качаю головой. «Но конечно, ты не мог этого знать», продолжает он торопливо. «Я думаю, мы тоже должны бронировать наши самолеты, по крайней мере пилотскую кабину и мотор. Тогда самая большая опасность для пилота была бы уменьшена.» Я не соглашаюсь. Для артиллеристских «кроликов» это было бы в самый раз, но для истребителя даже вопроса об этом не стоит. В бронированной машине нельзя будет подняться выше тысячи метров. «Это не имеет значения. Главное – безопасность полета». «Но папа», говорю я немного высокомерно, «какие у тебя странные идеи о полетах». Энтузиазма в его голосе становится меньше. «Да, возможно ты прав», говорит он усталым голосом и в тот же самый миг я чувствую горький стыд.
Как мало я его знал. Броня эта была отлита в его сердце и должна была защитить меня, а я спихнул ее в кучу металлолома, даже не взглянув. «Говорят, что на заводах Круппа пытаются сделать новый легкий металл, который не пробивают пули», говорю я, пытаясь собрать обломки, но он отмахивается от меня: «Пусть их, сынок. Давай позвоним маме и скажем ей, что я приведу гостя, и пусть она подготовит еще одно место за обеденным столом». И вот мы дома. Отец входит в комнату впереди меня. Мама готовит на стол. Я слышу звон серебра и затем ее голос: «Ты читал последний армейский отчет? Наш Эрни сбил своего двадцать четвертого». Я больше не могу прятаться. Я вбегаю в комнату. Она бросает серебро на стол и мы обнимаемся. Затем она берет меня руками за голову и отодвигает от себя: «Болен, сынок?» «Ничего, немного уши разболелись». Она немедленно стихает.
Это с ней всегда так: она абсолютно уверена, что на войне со мной ничего не может произойти и она всех уверяет в этом с такой решимостью, как будто Бог дал ей свое личное обещание, скрепленное рукопожатием. Иногда это меня смешит, иногда я тронут ее невинной верой, но постепенно ее доверие передается и мне, и я часто уверяю себя, что для меня пуля еще не отлита. Пока мы обедаем, она засыпает меня вопросами и я отвечаю с осторожностью. Я не рассказываю ей о моем поединке с Маасдорпом. За праздничным пудингом я не хочу говорить о человеке, который был настоящим мужчиной с сердцем героя и погиб от моей руки. Да, сейчас я дома. В это чувство окунаешься с головой, как в теплую воду. Все расслабляет, спишь допоздна, ешь помногу, портишься. В эти первые дни я редко выхожу в город. Что мне там делать? Мои товарищи в армии, многие уже мертвы, а я не люблю ходить среди незнакомых мне людей.
Мне очень нужно повидать старого Бергена. Но я страшусь этого визита. Говорят, старик в депрессии после того, как он получил известие о гибели своего сына Отто. Чем я могу облегчить его боль? Проще драться, бесполезно смотреть на раны, нанесенные войной. Каждый день мне приходится ходить к доктору. Он не очень доволен тем, как идет лечение. Однажды утром, как раз когда я возвращаюсь с очередного визита, в Хофгартене я встречаюсь с Ло. Мы были знакомы еще подростками. Несколько раз мы танцевали, ходили на пикники. Мы гуляем вместе. В своем шелковом платье с неброским рисунком она выглядит так, как будто расцвела прямо этим утром. Когда смотришь на нее, не верится, что где-то идет война. Но затем она говорит мне, что работает медсестрой в армейском госпитале. В ее палате лежит человек с пулей в позвоночнике, который умирает уже много месяцев. Раз в несколько недель его навещают родственники, приезжающие издалека. Он продолжает жить, но все равно умрет рано или поздно, так говорят доктора. Она смотрит на меня с удивлением, когда я обрываю ее: «Послушай, разве мы не можем говорить о чем-нибудь другом?» На какое-то время она обижается. Она вытягивает свою нижнюю губу и становится похожей на ребенка, у которого только что отняли шоколадку.
Перед ее домом мы договариваемся, что встретимся в один из вечеров в Ратскеллере. После обеда я иду к Бергенам. Служанка ведет меня в гостиную, где со газетой в руках сидит Берген. Он весь погружен в чтение. Ганс и Клаус на фронте, а его жена умерла уже много лет назад. Наконец он смотрит на меня поверх пенсне. Его лицо стало старым и морщинистым, его ван-дейковская бородка висит как снежная сосулька. Как ты иногда беспомощен, когда у другого боль… «Я хотел… Я сожалею… Отто…». «Так уж вышло, Эрнест. Хочешь взглянуть на комнату Отто?» Он встает и берет меня за руку: «Пойдем». Он открывает дверь и мы поднимаемся по лестнице. Мы стоим в комнате Отто, это маленькая мансарда, в которой он жил в студенческие годы. «Ну вот», говорит старый Берген и делает жест рукой. Ты можешь посмотреть». Затем он поворачивается кругом и уходит. Вот он спускается по лестнице, и его шаги затихают.
Я остаюсь один с Отто. В его маленькой комнате – все как было тогда. На сундуке и книжных шкафах стоят модели самолетов, которые Отто смастерил сам. Они выглядят великолепно. Все типы машин, известные в то время, воспроизведены до мельчайших деталей. Когда мы запускали их, они обычно падали вниз как камни. Это было десять лет тому назад. Я сажусь за детский письменный стол с зеленой, закапанной чернилами крышкой и поднимаю верх. Все лежит здесь, руководства по моделированию, дневник Мюнхенского аэроклуба за 1909 г. Его членам от 10 до 13 лет. Каждую среду группа авиамоделистов собиралась у нас дома, каждую субботу проходили большие авиационные сборища на берегах Стадтбаха или Исара. Несмотря на то, что самолеты Отто были самыми красивыми, мои уродливые создания летали быстрее. Своим старательным детским почерком он регистрировал все, что происходило, поскольку это входило в его обязанности как секретаря клуба. «Авиатор, герр Удет, был награжден первым призом за то, что его модель I-11 успешно перелетела канал», говорится там, поскольку моя машина сумела перелететь Инсар и не разбилась.
Все стоит на своих местах, как будто бы он все расставил перед своим отъездом. Вот письма, все, которые я ему написал, упакованы в маленькие пачки и на всех стоит дата, когда они были получены. Наверху последнее, нераспечатанное. В нем новость о том, что я смог договориться о его переводе в мою эскадрилью. Письмо начинается «Ура, Отто!» Вот рисунки. Он всегда рисовал правой рукой, а я – левой. Фотографии тоже все здесь, начиная с тех, которые сделаны в раннем детстве. Он сохранил даже те, что были сделаны во время «встречи на Нидершау». Я взлетаю в первом планере, сконструированном аэроклубом и разбиваю его. У планера смят нос, и Вилли Гетц, наш председатель, с полной серьезностью объясняет жителям Нидершау что земной магнетизм в этом месте слишком силен и не дает планеру подняться в воздух. Затем групповое фото времен танцевальной школы, затем война, мотоциклисты, первый летный костюм, фото после первой победы. Под каждой фотографией – дата и белыми чернилами – подпись. Мы прожили вместе целую жизнь. Есть что-то странное в мальчишеской дружбе. Мы скорее дали бы вырвать языки, чем признались бы, что другой что-то значит для тебя. Только сейчас я все это понимаю.
Я закрываю парту и спускаюсь вниз по лестнице. Старый Берген снова сидит со своей газетой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11