Иногда я думаю, что все это случилось со мной в какой-то другой жизни.
Временами мы встречали противника. Но мы, пилоты самолетов-разведчиков, не могли причинить друг другу никакого вреда. У нас на борту почти не было никакого оружия и обе стороны это знали. Поэтому мы расходились как корабли на море. С началом осени война в воздухе становилась все более жестокой. Поначалу с самолетов на войска внизу стали метать стальные стрелы. Сейчас начали изготавливать бомбы, воздействие которых было почти равно эффекту от разрыва снарядов. Для того, чтобы поразить противника возможностями этого нового изобретения, 14 сентября был предпринят воздушный налет на Бельфор, в котором участвовали все имеющиеся в наличии самолеты.
Юстиниус и я летим вместе. Стоит серый день и мы прорываемся сквозь пелену облаков только на высоте трех с половиной километров. Здесь наверху стоит удивительная тишина, воздух почти неподвижен. Наш Авиатик-B со 120-сильным мотором Мерседес скользит в вышине как лебедь. Юстиниус часто перегибается через борт чтобы посмотреть на землю, видимую сквозь разрывы в облачном покрове.
Внезапно раздается резкий металлический звук. Как будто оборвалась струна пианино. В следующий момент машина накреняется влево, входит в штопор и, вращаясь, падает в облака. Впереди я вижу бледное и вопрошающее лицо обернувшегося ко мне Юстиниуса. Я пожимаю плечами. Я и сам еще не знаю, что произошло. Я знаю лишь, что должен давить на правую педаль со всей силы и удерживать штурвал до тех пор, пока мои руки не начинает сводить от напряжения. Мы теряем почти километр высоты, прежде чем мне удается выровнять самолет. Он все еще кренится, но больше не вращается и у нас появляется надежда, что мы сможем приземлиться. Но это означает плен! Мы все еще в пятнадцати километрах от немецких траншей.
Юстиниус указывает на правое верхнее крыло. Я вижу, что растяжка, на которой крепится трос, вырвана с мясом. Трос болтается в воздухе и давление воздуха выворачивает крыло вверх. Мы планируем на восток, по направлению к Швейцарии. Для того, чтобы замедлить потерю высоты, я периодически запускаю двигатель. Машина тут же снова начинает поворачивать в сторону. Крен все больше и больше, и я боюсь, что мы опять войдем в штопор. Я останавливаю двигатель.
Мы выходим из облаков над Монбельяром. Альтиметр показывает 1800 метров, и швейцарская граница все еще в 12 километрах от нас. Кажется, что мы никогда до нее не долетим.
Юстиниус встает на ноги и медленно вылезает из кабины на правое крыло, направляясь к центральной стойке. Здесь он ложится на крыло, его ноги болтаются в воздухе. Мое сердце поднимается к самому горлу только при виде одной этой картины. Мы находимся на высоте 1600 метров. Я вновь запускаю двигатель, и машина снова кренится в сторону. Противовес, который обеспечивает Юстиниус ощутим, но не достаточен.
Я не смогу так долго удерживать штурвал. Я чувствую, что мои руки начинают дрожать. Я машу Юстиниусу. Рука, онемевшая от напряжения, не слушается меня.
«Назад», я кричу, «Ползи назад!» Слово «герр» и другие формальности забыты.
И Юстиниус возвращается. Медленно он ползет вдоль наклонной плоскости крыла и карабкается назад в кабину.
Несколько сильных ударов сотрясают самолет, тонкое деревянная перегородка между сиденьями наблюдателя и пилота разломана на куски. Появляются две руки, в кровь разбитые разлетевшимся на куски деревом, хватаются за штурвал. Юстиниус здесь, он помогает мне!
Его бледное лицо, покрытое испариной от потери сил, появляется в проломе. «Мы должны продержаться, парень», кричит он, «до Швейцарии». Мы находимся на высоте тысяча метров и все еще в восьми километрах от границы.
Земля внизу совершенно не тронута войной – деревни с красными крышами, скрывшиеся в сочной зелени плодовых деревьев, шахматная доска полей.
Наконец-то! Справа, прямо по полям, бежит колючая проволока, барьер, который поставили швейцарцы для того, чтобы задерживать французских дезертиров. На высоте шестисот метров мы пересекаем границу недалеко от Сент-Дизьера.
«Швейцария!», кричу я, наклонившись вперед. Лицо Юстиниуса вновь появляется над выломанной перегородкой. «Тяни до Германии», кричит он мне.
Газ, скольжение, газ, скольжение. Мы несемся на малой высоте. На улицах деревушек люди останавливаются и стоят, раскрыв рот от изумления. Вот это, должно быть, Куртремарш. Вот Вендлинкур. И вот – снова колючая проволока, – немецкая граница!
Мы приземляемся на свежевспаханном поле, выпрыгиваем из самолета. Смотрим друг на друга – и вдруг что-то охватывает нас как пьяное безумие. Нет больше лейтенанта Юстиниуса и рядового Удета, только «Франц» и «Эмиль», двое мальчишек, прыгающих как индейцы Сиу у тотемного столба, поднимающих тучи пыли и бросающихся комьями земли друг в друга как снежками. Наша посадка не осталась незамеченной, и вот уже люди бегут к нам прямо через поле. Мы восстанавливаем самообладание. Юстиниус просит какого-то велосипедиста отправится в близлежащий городок и позвонить в Хейлигкрейц.
Пока мы ходим взад и вперед у аэроплана, толпа любопытных зрителей постепенно становится все больше. Юстиниус хлопает меня по плечу. «Знаешь что?», говорит он. «Мы попросим их сделать нам новую растяжку и вернемся домой своим ходом». Отличная идея.
Кузнец из Винкеля разглядывает деталь, сморщив лоб. «Через три часа я сделаю для вас новую.» Мы бредем назад к самолету и народ идет за нами следом как будто мы какие-то канатоходцы из бродячего цирка.
Серый автомобиль мчится по дороге и тормозит рядом с нами. Из него выходит офицер и толпа расступается, открывая проход. Офицер, штабной работник, подходит к нам.
Юстинис рапортует, и штабной пожимает нам руки. «Отличная работа, мальчики». Он подходит к самолету. «Что с ним случилось?»
Юстиниус, сияя: «Уже чинится, герр гауптман».
«Что!?», кричит штабной.
Он выходит из себя. Бракованная деталь должна быть передан в руки проверочной комиссии. Вы должны были это знать!
Мы, подавленные, молча влезаем в автомобиль и мчимся к деревенской кузнице. Кузнец встречает нас на пороге. Удовлетворение мастера своего дела написана у него на лице. «Вот». Он вручает нам новую растяжку.
«А где старая?», пронзительно звучит вопрос штабного офицера. Кузнец указывает большим пальцем через плечо куда-то в сторону скотного двора. Ворота открыты и посредине можно видеть большую навозную кучу. На ее вершине, роясь и греясь в солнечных лучах, попискивают цыплята. «Хорошо», поищем ее, принимает решение штабной. Я вхожу во двор, за мной следом идет Юстиниус.
Растяжку легко найти, она лежит на самой вершине кучи. Мы обмываем ее под водопроводным краном и приносим капитану. Он смотрит на нее и опускает в карман. Кузнец получает свои деньги и мы снова залезаем в автомобиль. Мы должны ехать в Мюльхаузен. Кузнец смотрит нам вслед, качая головой.
Штабной еще не остыл. «Болваны», ворчит он себе под нос. Затем, пожав плечами, он поворачивается к нам и неожиданно сменяет гнев на милость. «Вы должны извинить мое волнение, господа. Но только что сегодня разбились два летчика из вашего авиаотряда, лейтенант Винтер и сержант Прейсс. Врезались в землю у Хартмансвейлеркопфа. Вероятно из-за того же самого дефекта. Оба погибли!»
Наше приподнятое настроение омрачено.
Через неделю появляется бюллетень с заметкой: «Лейтенант Юстиниус награжден Железным Крестом первого класса, рядовой Удет – Железным Крестом второго класса. Они сохранили свой самолет для фатерлянда».
Назначен еще один бомбардировочный рейд. На этот раз наша цель – неприятельские укрепления в Вогезах. Полет на дальнее расстояние, так что топливный бак заполнен до самой горловины. Кроме всего прочего мы берем на борт два пулемета. Считается, что в этом районе часто летают французские истребители. Кое-кто поговаривает даже о Пегу.
На взлете машина поднимается в воздух с большим усилием, как лебедь, набитое брюхо которого слишком тяжело для его крыльев. Пулеметы, наполненные бензином баки, новое радио, бомбы – все это тянет вниз. Я вхожу в пологий поворот, продолжая подниматься. Под нами – аэродром. Темная зелень пастбища, серые прямоугольники полотняных палаток. Мы карабкаемся вверх медленнее, чем обычно – одна сотня метров, другая.
Прямо над палатками я пытаюсь выровнять машину. Она не ложится на прямой курс, продолжая валиться на левое крыло. Я тяну штурвал вправо – но рули больше не слушаются меня. Скорость падает! Мгновение спустя самолет опускает нос вниз и с ускорением мчится навстречу земле.
«Юстиниус», думаю я, «Боже мой, он погиб! Как только мы коснемся земли, двигатель отбросит назад и размозжит ему ноги». Я тяну штурвал на себя. Толкаю его вправо, толкаю, толкаю… Прямо передо мной из отсека наблюдателя появляется рука и хватается за расчалку. Судорожным рывком Юстиниус выталкивает себя из кокпита и усаживается на спинку своего сиденья. «Удет», кричит он, «Удет – У…». Грохот, треск, все темнеет… в голове мощно гудят колокола…
И затем, после долгого перерыва, чей-то голос: «Живы, герр Удет?» Надо мной склонилось толстое лицо Беренда, моего механика, охваченное беспокойством.
Затем четыре сильные руки хватают меня и вытаскивают из переплетения стали и дерева. Мое колено зажато, болит ужасно. Сначала они должны отжать эту стальную трубку.
«Где Юстиниус?»
Беренд кивает на траву. Вот он, лежит на спине, с закрытыми глазами.
«Мертв?», – кричу я.
Беренд, успокаивая: «Нет, нет, он в порядке. Он уже спрашивал о вас».
Они поднимают меня вдвоем с кем-то, и осторожно кладут на траву рядом с Юстиниусом. Какое-то время я лежу неподвижно. Надо мной бледное голубое небо, подо мной влажная, холодная трава и твердая, дышащая испарениями земля. Медленно я поворачиваю голову в сторону Юстиниуса. Его глаза все еще закрыты. Тонкая струйка крови стекает по подбородку.
Неужели?…
Но его рука тянется ко мне, как будто рука больного над простынями. Осторожно я поднимаю свою руку и чувствую его рукопожатие. Хорошее, дружеское рукопожатие. Мы не можем проронить ни слова.
«Летенант Юстиниус… Юстиниус, мой товарищ!»
Рядом с нами механики возятся с машиной. «Н-да-а…, повезло им, что бомбы не взорвались», слышу я голос Беренда. Затем появляются медики, кладут нас на носилки и ставят в автомобиль как две буханки хлеба. По прибытии в госпиталь в Кольмаре нас разъединяют.
Юстиниус, которого выбросило из самолета при ударе, получил ссадины и контузию. Мое колено повреждено. Нога висит на растяжке и мне придется какое-то время пробыть в постели.
Через десять дней мне разрешили первый раз прохромать по коридору. Все это время у меня не было никаких известий из дома и никто из моих друзей не навещал меня. Кажется, что весь остальной мир меня забыл.
Мне надо назад в часть. Я лежу еще десять дней, а затем я говорю об этом доктору. Он поднимает удивленно брови. Но, помимо всего прочего, я не в пехоте, и это не его нога. И он вручает мне бумаги на завтрашнюю выписку.
Первый, на кого я наталкиваюсь на аэродроме – мой приятель, с которым я часто ходил в увольнительную в Кольмар, тоже пилот нашего авиаотряда. Я приветствую его, а он отвечает мне с некоторым смущением и быстро проходит мимо. Это могло быть совпадением, но вот и те трое, стоящие перед большой палаткой, демонстративно поворачиваются ко мне спиной.
Наконец я наталкиваюсь на Беренда. Он скребет в затылке и отводит меня в угол между палатками. Вот чертова история. Как только мы пошли вниз, офицер бросился к телефону и вызвал начальника штаба. Он устроил настоящую бурю: рядовой Удет только что разбился из-за своего рискованного пилотирования. Он потребовал, чтобы Удет был немедленно отстранен от своих обязанностей и сурово наказан. Все в дежурной комнате слышали его. «Самое суровое наказание!», пронзительно верещал он. Замена мне уже прибыла и я могу собирать свои бумаги. Я переведен в летный парк в Нейбрейзахе.
Беренд печально качает головой. Я благодарю его, собираю свои бумаги и прихрамывая иду к себе. После обеда я сижу на диване, раненная нога вытянута. Моя хозяйка, стоя на коленях, упаковывает мой чемодан. Ее лицо опухло от плача и время от времени она издает глубокий вздох. Я всегда считался одним из ее лучших жильцов и никогда не вычитал стоимость порошка против клопов из арендной платы.
В дверь стучат. На пороге стоит Юстиниус. Он подходит ко мне и когда я пытаюсь привстать, толкает меня назад, на зеленый плюшевый дивана.
«Остынь, Коротышка!», говорит он дружески. «Так всегда бывает, то вверх, то вниз. Кроме того, мы же на службе.»
Он хлопает меня по плечу и сует мне в руку коробку с сигаретами. Затем он уходит. Через несколько минут ему предстоит вылет с моим преемником.
Я больше никогда не видел Юстиниуса. Он погиб в 1917 году на Западном фронте, став пилотом-истребителем.
Я прибываю в летный парк Нейбрейзаха после наступления темноты. «Ага, перед нами тот самый господин, который не умеет летать по прямой», говорит сержант. Писари ухмыляются. Уже поздно, и меня посылают на склад за постельным бельем. Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок и не могу сомкнуть глаз ни на минуту.
На следующее утро курсанты выбегают на двор. Я должен оставаться в бараке. Затем кто-то зовет и меня.
Капитан стоит перед строем и смотрит на меня с мрачным и угрожающим выражением лица. Я выхожу вперед на деревянных ногах.
«Кру-у-гом!», командует он, и я поворачиваюсь. Сотни пар глаз смотрят на меня с любопытством.
«Только взгляните на него!», грохочет голос за моей спиной. «Небрежное пилотирование этого болвана стоило фатерлянду новой, дорогостоящей машины и поставило под угрозу жизнь его наблюдателя».
Курсанты смотрят на меня так, как будто я только что прикончил своего собственного отца.
Шелестят бумаги, и капитан читает в холодной и деловой манере: «За свое небрежное маневрирование, которое создало угрозу для жизни наблюдателя и привело к разрушению дорогостоящего самолета рядовой Удет будет подвержен семидневному аресту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11