Но у них в Париже будет опасный соперник.
– Опасный? – повторил жонглер, поправляя на голове капюшон, точно будто почувствовав, что ветер дует ему в лицо.
– Говорят… я, впрочем, не знаю его, никогда не видел. Но говорят, что он удивительный комик.
Монах совсем открыл лицо.
– Кто это? – спросил он.
– А это король шутов, глава трупы бесшабашных ребят, он уже два года представляет на парижских рынках фарсы и шуточные пьесы (soties) и ему оказывают покровительство король и королева.
– А-а! Так это вы говорите о Гонене! Это большой хвастун, имеющий претензию, будто он выдумал эти soties, ой сильно вредит нашим мистериям, потому что во Франции чернь гораздо больше любить смеяться, чем плакать. Этот же Гонен намерен обратить свои soties в комедии, какие были во времена греков и римлян, а ведь язычники не имели никакого понятия о красотах христианства. Ох, большой плут этот Гонен! Следовало бы его повесить на Монфоконе. Он и трупу-то свою, которую он называет комедиантами, подобрал из самого сброду, что толчется на Дворе Чудес. Тут и воры, и мошенники, вся шваль большого города. Но разве же можно сравнить эти буфонады с благородным и религиозным зрелищем наших мистерий, которые длятся по нескольку дней и где требуется не менее трехсот участвующих.
Актер особенно протянул голосом число триста.
– Боже истинный! Так у замка стоит столько ваших товарищей?
– О, нет, мессир, к несчастью, не столько.
– Напротив, к счастью. Черт возьми! Триста человек! Да тут бы за один день поели все запасы в замке. У нас тут и жандармов-то не более 12-15 человек. Кстати, Гумберт, сходи узнай, что наши раненые? И приди мне сказать.
Пока слуга выходил из комнаты, жонглер медленно пошевелил пальцами, улыбаясь при этом, как будто вычитая сколько останется, если вычесть из пятнадцати пять.
– Сколько же вас всего? – продолжал сенешал.
– Здесь только остатки трупы, всего человек пятнадцать. Но в Париже мы соединимся с остальными членами братства, которые уже туда прибыли.
– Знаете, что мне пришло в голову, приятель, – начал сенешал. – Его высочество герцог Орлеанский находится теперь в замке, и вы могли бы иметь честь потешить его часик другой.
– Мы будем вам бесконечно признательны. Нам есть чем забавлять его на всю ночь…
– Ну уж вы днем его развлеките… А о ночи он не беспокоится.
– Он так любит спать?
– О, да! – так вы уж днем.
– Ладно. Мы и днем так утешим его, что он не станет ни есть, ни пить.
– Ну уж это плохо. Я очень люблю и пить, и есть. А если герцог не станет ни есть, ни пить, так и мне нельзя.
– Наши молодцы споют ему лучшие романсы: Парфенопекс (Parthenopex), Круглый стол, Св.Грааль, Рено де Монтобан…
– Ну уж! Я предпочитаю что-нибудь другое, чем ваши романсы. Тут все тянется долгая любовь, а герцог любит короткую, да и слог в них устарел.
– Так скажите, чего вы желаете: песен (lais?), или фаблио, или что-нибудь жалобное?
– Гм…гм.
– Песен? Ах, это понравится герцогу Орлеанскому – он ведь сам поэт; а для аккомпанемента у нас есть волынка, арфа, гусли, гудок, лютня, мандора…
– Аминь, аминь! Повеселите только нас хорошенько и вы увидите, как посыпятся динарии в вашу мошну.
– Первый, который упадет туда, не зазвенит.
– Значит насухо? Ну, тем больше причины позабавить нас; но разве, кроме песен, вы больше ничего не знаете?
– О, еще бы! Прибавьте к этому, что я сам мастер на всякие фокусы: кроме моего искусства играть в мистерию, я еще знаю много кое-чего.
– А, вы умеете представлять мистерии? Ну, так сыграйте нам, но мистерии… слишком серьезны. Не можете ли вы закончить чем-нибудь веселеньким, как это делает, говорят король шутов.
– Вы верно говорите о чертовщине и о нравоучительных представлениях? Жаль, в нашей повозке не много декораций… и потом, это слишком долго затянется.
– А без декораций разве нельзя сыграть?
– Трудно! Ах, позвольте! Я вспомнил, есть одна, которую легко построить, это одна из девяти подмостков, которые мы ставим, когда играем большие мистерии. Именно «Пасть адова».
– Господи! Что за название!
– Ее можно втащить сюда, потом укрепить между двумя столбами.
– Ну так ступайте, распорядитесь. В эту минуту вошел слуга и доложил сенешалу, что раненые вне опасности.
– Отлично! – сказал сенешал, – так ты, Гумберт, отправляйся с этим братом, пусть опустят подъемный мост и впустят сюда его людей, вот именно сюда, в эту залу.
Сенешал едва мог скрыть свое удовольствие. Уж конечно «Адова пасть» доставит принцу больше развлечения, чем лица повешенных.
Пока слуга с актером ходили по делам, сенешал опять уселся в кресло и скоро захрапел.
Прошло минут десять. Не слыша больше шуму, Мариета приотворила дверь и думая, что никого нет, вошла в залу, но в то время, когда она уже подходила к двери, замаскированной портретом, звучный храп сенешала кинул ее в дрожь и в ту же минуту она услышала издали какой-то страшный шум, который постепенно приближался.
Она быстро повернула назад и как испуганная мышка, юркнула в свою нору и затворила дверь, в то самое мгновение, как сенешал проснулся, чтобы принять членов братства св. Страстей.
Увидя декорацию, вытащенную из повозки и которую вносили сюда, сенешала обуял такой же страх, какой ощутил Обер ле Фламен при виде Сатаны.
По живописи, декорация была ниже всякой критики. По структуре, она представляла собою фантастического зверя, понятие о котором может дать Провансальский Tarasque.
Это была пасть страшнейшего чудища, мифологического дракона, – смесь всего, что в каждом животном есть безобразного и что бесцеремонная кисть живописца средних веков воспроизвела сообразно с идеями века. Сенешал смотрел вокруг себя и думал – не вытянется ли эта лапа с намалеванными когтями и не схватит она его за волосы. Эта страшная мысль угнетала его все время, пока монах-фигляр устанавливал свою декорацию.
Несомненным признаком цивилизации служит прогрессивный ход сценических игр у известного народа: и если вспомнить, что это началось с обрызганной грязью колесницы Фесписа и скачками, через лужи и котловины, дошло до великих времен Греции и Рима, то разве не имел права шут Карла VI, король шутов, хвастаться тем, что и он принимал участие в этом прогрессе.
Разве метр Гонен не был Фесписом XV века?
Он был на пути к станции, которой пришлось увидеть Корнеля и Мольера, но предстояло пройти еще много этапов, однако, переход от мистерии к soties уже огромный шаг вперед.
Монах-фигляр сам распоряжался постановкой ужасной декорации; когда он кончил, то подошел к сенешалу.
– Ах, мессир, – сказал он, – мы испытали много неприятностей во время нашего объезда по провинциям и возвращаемся из него голодные и оборванные, дочиста, точно летние висельники… Ах! Прошло то времечко, когда мы представляли мистерию Страстей во всем ее великолепии! Мистерию в сорок тысяч стихов, восемьдесят шесть картин и триста десять действующих лиц. Тут были святые угодники, святыя угодницы, евангелисты, апостолы, судьи, палачи, солдаты, благоразумный и злые разбойники, Понтий Пилат, – все они фигурируют в этой большой мистерии, где изображаются страдание, смерть и воскресение господа нашего Иисуса Христа… Ах! А что за декорации! Рай, чистилище, предверие рая, ад, Иерусалим, Голгофа и другие достопримечательные места! Ах, какая это была прелесть! Я сам изображал Бога-отца, в прекрасном вышитом стихаре, в тиаре, епитрахили, в мантии, все раззолоченное, сияющее алмазами, а кругом меня были ангелы, великолепно разодетые в ливреи господа Бога, с гербом его – крест и звезды в лазоревом поле.
– Как это должно быть великолепно!
– Бесподобно! Ах, мессир, наша профессия пользовалась тогда уважением наравне с профессией духовенства. Но это недолго было. Городские буржуа сами стали играть мистерии. И Бог их там знает, как эти школьники и судейские клерки влезали на подмостки, с тех пор, как этот негодяй метр Гонен выдумал свои плутовства. Мы остались без работы, пришлось локти грызть. Надо было однако жить, куда же пошли наши декорации, наши чудные костюмы? Стыдно признаться: мы проели в Туре чистилище, в Рошфоре – землю, а в Бордо – рай.
– Проели, и ничего при этом не выпили?
– Ничего, к несчастью. Теперь у нас остался только Ад. Посмотрите, вот ставят его декорацию.
– Да, уж он верно назван: я как увидел, так и затрясся от озноба. Прямо мороз по коже.
– А между тем, морозить людей не его назначение.
– Ха-ха-ха! Да вы шутник.
– Да, я добрый черт. Эта декорация служит ныне во многих пьесах: в нынешнем веке очень любят всякую чертовщину.
– Представлять чертовщину дело высоконравственное. Здесь изображаются злые козни духа тьмы, и тем внушается христианину, что нужно остерегаться искушений.
– Вот это верно, мессир. Но чернь больше всего обращает внимание на такие представления, где колдуны и бородатые колдуньи выпускают кровь из кабанов и составляют снадобья из нечистот и зловредные напитки. Народ любит смотреть, как ведьмы на шабаше машут собачьими кишками, кричат и пляшут верхом на венике, прибавляя при этом самые непристойные слова. Он до упаду хохочет, когда видит Сатану верхом на крылатом и рогатом драконе, у которого из ноздрей пышет дым и пламя. Но он перестает смеяться, когда среди любовного мяуканья кошек, появляются легионы жаб, гадов и всевозможных хищных птиц, между которыми бьются невинные девушки в белых платьях, изображающие собой чистые и чуждые всякого греха души, за которыми следует святой отец, неся в одной руке святую воду, а другой брызгая на демона, который с воем и визгом убегает.
При этой последней картине сенешал, одержимый страхом черта на столько же, как и Обер ле Фламен, снова начал трястись.
Метр Гонен, который знал, что говорил, не показал виду, что заметил произведенное им впечатление, и чтобы окончательно отуманить своего слушателя, разразился следующим лирическим обращением к прошлому.
–Какая разница, – вскричал он, –между нынешним искусством и искусством древних! Возьмем хоть один пункт: какое расстояние отделяет наших ведьм от Эсхиловых Эвменид! Их губительные головы, с мрачными взорами, искривленными бровями, отвислыми губами, воздвигнутые гневом божества за преступления земли, дышат мрачным энтузиазмом справедливости и наказания; между тем как ведьмы христианства, возмутительное подражание древним фуриям, представляют собой лишь инстинкты греха, искушение дьявола.
– Как они ни скверны, – прервал сенешал, – но они существуют. Наша религия повелевает им верить, и я верю; без этого откуда бы шло адское зло? От ваших речей, брат, пахнет язычеством и гарью.
– Ага, мессир, значит я хорошо сыграл роль сатаны, если вы приняли ее всерьез? Я только хотел дать вам понять о чертовщине, которую вы сегодня увидите.
– Ха-ха-ха! Знатный фарс. Браво! Выходит, это было нечто в роде пролога! Ну, долго я буду смеяться.
И сенешал встал, смеясь, подошел к Адовой пасти, уже совершенно установленной, чтобы поближе рассмотреть ее, а монах-актер, которого даже кинуло в жар от его заключительной речи, оттирая мокрый лоб, ворчал себе под нос.
– Вот и сыпь перлы перед свиньями, а они хватят вас своим рылом.
Потом, погрузившись мыслью в дело, ответственность за которое он взял на себя, он стал взвешивать все последствия в случае неуспеха, но в это время чья-то рука опустилась к нему на плечо и глухой голос проговорил:
– Король шутов!
– О, мысленно произнес метр Гонен, содрогаясь. Узнан и погиб, чтобы не сказать повешен.
Он обернулся: перед ним стоял член братства, покрытый капюшоном.
– Обер, – сказал он, несколько успокоеный, – я тебе запретил отходить от повозки и являться сюда. Твое нетерпение и ревность могут все погубить; ты ведь мне не то обещал!
Вместо ответа, монах приподнял капюшон, и король шутов замер от ужаса.
Неужели вместо одного ревнивца явилось двое? Этот еще страшнее первого.
Монах, оставив метра Гонена в полном изумлении, направился к двери бокового кабинета, где скрывалась Мариета, и вошел туда так, что сенешал, занятый рассматриванием Адовой пасти, ничего не заметил.
Только приход Этьена Мюсто, явившегося уведомить своего кузена, что все приготовления для представления кончены, вывел короля шутов из столбняка, в который привело его появление монаха.
Не менее изумлена была и Мариета появлением незнакомца.
Он вошел с угрожающим видом. Но затем последовало быстрое объяснение, которое не успокоило монаха, но обратило гнев его в другую сторону.
Мариета не могла ответить на все его вопросы. Она не знала ни имени, ни общественного положения той, которая сыграла роль ее покровительницы, а монаху, может быть, только и нужно было знать это имя. Мариета даже не могла объяснить ему тайну подвижной картины, ибо слова ненависти и мести, вырвавшиеся у монаха, заставили madame Кони подумать, что покровительница ее могла, в свою очередь, прибегнуть к защите таинственной двери, чтобы скрыться от страшной опасности.
Тем временем, король шутов и кузен его Этьен пошли к своим людям, стоявшим позади Адовой пасти, а слуга Гумберт доложил сенешалу, что герцог, узнав, что ему готовится такой приятный сюрприз, сейчас пожалует в банкетную залу в сопровождении всех служащих в замке.
– Как всех? – спросил в изумлении сенешал.
– Точно так, мессир, кроме раненых, которые не могут пошевелить ни рукой, ни ногой. О, герцог так добр, он хочет, чтобы все повеселились.
– Так значит и слуги, и стрелки, и жандармы? – переспросил сенешал.
– Все, без различия. Герцог даже распорядился, чтобы стрелки сложили оружие в караульной комнате, чтобы бряцанье не мешало сценическому представлению.
– О, как добр принц! Какой он добрый! Можно ли думать, чтобы какой-нибудь вассал или вассалка осмелились отказывать ему в праве, столь законном… столь естественном? Нет, это просто непонятно. Если я когда-нибудь женюсь, я первый буду требовать этой чести для моей жены. Для этакого-то доброго принца! Неправда ли, Гумберт? Ведь и ты тоже?..
Слуга притворился, что не понял, и пробормотал сквозь зубы:
– Наш сенешал сделан из того же дерева, что и волынки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21