По векселю предстояло получить пятьдесят тысяч экю; Казот предъявляет бумагу – компания опротестовывает ее. Руководители компании заявляют, что отец Лавалет пустился в рискованные спекуляции и потому они не могут учесть вексель. Казот, вложивший в этот документ все свое состояние, был вынужден подать в суд на своих бывших наставников, и процесс этот, принесший много страданий его религиозной и монархической душе, стал первым в серии всех последующих, которые обрушились позже на общество Иисуса, приведя его к гибели.
Так судьба впервые коснулась суровым перстом этого необыкновенного человека. Не приходится сомневаться в том, что с этого момента его религиозные убеждения сильно пошатнулись. Успех поэмы об Оливье побудил его к дальнейшему сочинительству; вскоре появился «Влюбленный дьявол».
Это произведение славится по многим причинам; оно выделяется среди других творений Казота своим очарованием и ювелирной отделкой деталей, но, главное, превосходит их оригинальностью концепции. Во Франции, а особенно за границей книга эта стала предметом пристального изучения и породила множество подражаний.
Феномен этого литературного произведения неотрывно связан с социальным слоем, к которому принадлежал его автор; нам хорошо известен античный прообраз подобных сочинений, также проникнутых мистицизмом и поэтичностью, – это «Золотой осел» Апулея. Апулей, посвященный в культ богини Исиды, ясновидец-язычник, полускептик, полуверующий, искавший под обломками погибших мифологий следы древних суеверий; Апулей, объяснявший басни символами, чудеса – неясным определением тайных сил природы, а миг спустя сам насмехавшийся над собственной доверчивостью; Апулей, то и дело прибегавший к иронической усмешке, сбивающей с толку читателя, готового принять его всерьез, – вот кто был родоначальником этого семейства писателей, которое может еще по праву принять в свои ряды автора «Смарры» – этой античной грезы, этого поэтического воплощения самых потрясающих феноменов кошмара.
Многие читатели увидели во «Влюбленном дьяволе» всего лишь забавную небылицу, похожую на множество подобных произведений той поры и достойную занять место в «Кабинете фей». Самое большее, на что он мог бы, по их мнению, претендовать, – это встать в один ряд с аллегорическими сказками Вольтера; с таким же успехом можно сравнивать мистическое творчество Апулея с мифологическими фацециями Лукиана. «Золотой осел» долго служил темой символических теорий философов Александрийской школы; даже христиане относились к этой книге с уважением: сам святой Августин почтительно называет ее опоэтизированной формой религиозного символа. «Влюбленный дьявол» вполне достоин не меньших похвал и являет собою значительный шаг вперед в развитии творческой манеры и писательского таланта Казота.
Таким образом этот человек, известный вначале как изысканный поэт школы Маро и Лафонтена, затем как наивный сказочник, увлекающийся то сочностью старинных французских фаблио, то ярким причудливым колоритом восточной сказки, введенной в моду благодаря успеху «Тысячи и одной ночи», и, наконец, следующий более вкусам своего века, нежели собственной фантазии, вступил на самый опасный путь литературной жизни – иными словами, начал принимать всерьез собственные выдумки. Правду сказать, это было несчастьем и славой величайших авторов той эпохи; они писали собственными слезами, собственной кровью; они безжалостно предавали, в угоду вульгарным вкусам читающей публики, тайны своего духа и сердца; они играли свою роль с той же истовой серьезностью, с какой некогда актеры античности обагряли сцену настоящей кровью для развлечения всемогущего плебса.
Но кто мог бы предположить в этом веке всеобщего неверия, когда само духовенство едва ли не насмехалось над верой, существование поэта, любовь которого к чисто аллегорическому чуду мало-помалу завлекла его в бездну самого искреннего и пылкого мистицизма?!
Книги, посвященные каббале и оккультным наукам, изобиловали в тогдашних библиотеках; самые странные и нелепые средневековые суеверия возрождались в форме остроумной, легковесной притчи, способной примирить эти подновленные идеи с благожелательным вниманием фривольной публики, полунечестивой, полуверующей наподобие патрициев Греции и Рима времен упадка. Аббат Виллар, дом Пернетти, маркиз д'Аржан популяризировали тайны «Эдипа Египетского» и ученые грезы флорентийских неоплатоников. Пико делла Мирандола и Марсилио Фичино возрождались в новом обличии в духе XVIII века, – в «Графе де Кабалисе», в «Каббалистических письмах» и прочих образцах трансцендентной философии, приспособленной для светских салонов. Героиня «Влюбленного дьявола» – именно из этой компании шаловливых домашних духов, описанных Беккером в статье «Инкуб» или «Суккуб» в альманахе «Зачарованный мир».
Слегка зловещая роль, которую автор в конце концов заставил играть очаровательную Бьондетту, позволяет думать, что в это время он еще не был посвящен в тайны каббалистов или иллюминатов: ведь они всегда тщательно отделяли духов стихий – сильфов, гномов, ундин или саламандр – от ужасных пособников Вельзевула. Однако рассказывают, что малое время спустя после публикации «Влюбленного дьявола» к Казоту явился таинственный незнакомец с внушительной и уверенной осанкою, с лицом, осунувшимся от занятий наукой; коричневый плащ скрывал статную высокую его фигуру.
Он попросил Казота о приватной беседе и, оставшись с хозяином наедине, сделал несколько таинственных знаков, к каким прибегали посвященные, дабы признать друг друга.
Удивленный Казот спросил незнакомца, не немой ли тот, и попросил разъяснений. Но пришедший вместо ответа лишь сообщил своим знакам еще большую загадочность.
Казот не смог сдержать нетерпения. «Простите, месье, – сказал тогда незнакомец, – но я полагал вас одним из наших, притом самых высоких степеней посвящения».
– Я не знаю, что вы имеете в виду, – отвечал Казот.
– Но если это не так, то откуда же почерпнули вы те идеи, коими проникнут ваш «Влюбленный дьявол»?
– Да из головы, откуда же еще?!
– Возможно ли?! Все эти заклинания среди развалин, эти тайны каббалы, эта оккультная власть человека над духами воздуха, эти поразительные рассуждения о магическом могуществе цифр, о воле, о фатальности бытия… неужто вы сочинили все это сами?
– Я много читал, хотя, признаюсь, без всякой системы, без направления…
– И вы даже не франкмасон?
– Даже не франкмасон.
– Тогда знайте, месье, что либо по внушению свыше, либо по чистой случайности вы проникли в тайны, доступные лишь посвященным первой степени; думаю, в дальнейшем вам было бы разумнее воздержаться от подобных откровений.
– Как! Неужто я сделал это? – в испуге вскричал Казот. – Но я заботился лишь о том, чтобы развлечь читателей и доказать, что следует остерегаться козней дьявола!
– Откуда же вы взяли, что наша наука имеет хоть какое-нибудь отношение к князю Тьмы? А ведь именно к такой мысли приводит читателей ваша опасная книга. Я принял вас за нашего собрата, предавшего тайны общества по мотивам, которые и решил выяснить. Но коль скоро вы, как я вижу, профан, не ведающий о нашей высшей цели, я берусь наставить вас, посвятив в тайны того мира, который окружает нас со всех сторон и в который вы проникли единственно благодаря вашей интуиции.
Разговор их затянулся надолго; биографы расходятся в подробностях, но все они единодушно констатируют внезапный переворот, что произошел с тех пор в убеждениях Казота, невольно ставшего адептом этого загадочного учения; он даже не подозревал о том, что представители его все еще существуют. Он признал, что выказал в своем «Влюбленном дьяволе» непростительную строгость к каббалистам, о коих имел весьма смутное представление, и что их обряды, вероятно, не были такими уж пагубными, как он их там представил. Он даже покаялся в том, что слегка оклеветал невинных духов, населяющих и оживляющих срединные области воздуха, приписав им сомнительную сущность духа женского пола, отзывающегося на имя Вельзевул.
– Узнайте же, – сказал ему посвященный, – что отец Кирхер, аббат Виллар, а также многие другие знатоки данного вопроса давно уже доказали полную невинность этих духов с точки зрения христианского учения. Еще в Капитуляриях Карла Великого они упоминались как существа, принадлежащие к небесной иерархии; Платон и Сократ, наимудрейшие из греков, а также Ориген, Эвсебий и святой Августин, эти светочи церкви, единодушно согласились различать власть духов стихий от власти сынов бездны.
Этого оказалось более чем достаточно, чтобы убедить Казота, который, как мы увидим позже, применил эти идеи – но не к своим книгам, а к собственной жизни и не изменял им до конца дней.
Казот стремился загладить указанную ему оплошность тем старательнее, что в ту пору было весьма опасно навлечь на себя ненависть иллюминатов – многочисленных, могущественных и разделенных на великое множество сект, обществ и масонских лож, сообщавшихся меж собою по всему королевству. Казоту, обвиненному в раскрытии перед профанами тайны инициации, угрожала та же судьба, что аббату Виллару, который в «Графе де Кабалис» позволил себе потешить любопытных читателей, изложив им в полушутливой форме все догматы розенкрейцеров о мире духов. В один прекрасный день аббата нашли убитым на Лионской дороге; виновными в этом загадочном злодеянии оставалось считать разве что сильфов или гномов. Впрочем, Казот не особенно противился советам явившегося к нему посвященного еще и потому, что по складу ума был весьма привержен подобным идеям. Путаница в мыслях – результат беспорядочного чтения – утомляла его самого; хотелось прилепиться к какой-нибудь стройной системе убеждений. Одна из таких систем – учение мартинистов, в общество которых он и вступил, – была завезена во Францию неким Мартинесом Паскуалесом и являла собою просто обновленные каббалистические ритуалы XI века – последние отзвуки учения гностиков, в котором отдельные положения еврейской метафизики сочетались с темными теориями философов Александрийской школы.
Лионская школа, к которой отныне принадлежал Казот, проповедовала, по Мартинесу, что ум и воля суть единственные активные силы природы, откуда следовал вывод: для изменения любых явлений достаточно лишь сильно захотеть и властно приказать. Далее: размышляя над собственными идеями и отвлекаясь от всего, имеющего отношение к внешнему миру и к телу, человек может возвыситься до безупречного постижения космической субстанции и достичь той власти над духами, секрет коей содержался в «Тройном принуждении ада» – всемогущем заклинании, принятом у каббалистов средневековья.
Мартинес, буквально наводнивший Францию масонскими ложами, подчиненными его ритуалу, уехал в Санто-Доминго и там умер; его учение, таким образом, не смогло сохраниться в первозданной чистоте и вскоре модифицировалось, восприняв идеи Сведенборга и Якова Бёме, хотя их весьма затруднительно было соединить в одной доктрине. Знаменитый Сен-Мартен, один из самых молодых и пылких неофитов, особенно увлекся принципами Бёме. В это время Лионская школа уже влилась в общество Филиалетов, куда Сен-Мартен вступить отказался, мотивируя это тем, что оно отдает предпочтение науке о душах, по Сведенборгу, но не о духах, по Мартинесу.
Позже, повествуя о своей жизни среди иллюминатов Лиона, этот известнейший теософ писал: «В школе, где я учился четверть века тому назад, общения всех видов были весьма частым явлением; я получил свою долю, как и многие другие. Во время них знаки Искупителя проявлялись зримым образом; я был подготовлен к этому еще при инициациях. Но, – добавлял он, – опасность этих инициации состоит в том, что человек выдается на волю неистовых духов; и я не могу поручиться за то, что формы, со мною сообщавшиеся, были истинными».
Опасность, которой боялся Сен-Мартен, как раз и грозила Казоту; вполне вероятно, что она навлекла на него величайшие несчастья. Еще долго его верования отличались мягкостью и терпимостью, видения оставались радостными и светлыми; именно в эти несколько лет он и сложил свои новые арабские сказки; их постоянно путали с книгой «Тысячи и одной ночи», которую они продолжали, вот почему они не принесли автору вполне заслуженной славы. Главные из них: «Неизвестная дама», «Сказка о рыцаре», «Наказанная неблагодарность», «Сила судьбы», «Симустафа», «Вороватый калиф» (послуживший сюжетом для «Багдадского калифа»), «Любовник звезд» и, наконец, «Маг, или Маграбинец» – интереснейшая сказка, полная очаровательных бытовых зарисовок.
Все эти произведения отличают изящество стиля и любовь к мельчайшим подробностям; что же до богатства воображения автора, то здесь он ни в чем не уступает настоящим восточным сказочникам; правда, частично это объясняется тем, что многие их сюжеты пересказаны Казоту неким арабским монахом по имени дом Шави.
Теория о духах стихий, столь дорогая всякому мистическому воображению, в равной степени приложима, как известно, и к восточным верованиям; бледные призраки, различимые среди северных туманов разве лишь при галлюцинациях или головокружениях, там, на Востоке, окрашиваются в яркие, блестящие тона щедрой южной волшебной природы. В «Сказке о рыцаре» – необыкновенно поэтичном произведении – Казот особенно удачно соединил романтический вымысел с теорией различения добрых и злых духов, умело обновленной каббалистами Востока. Духи Света, подчиненные Соломону, завязывают жестокую битву с приспешниками Иблиса; талисманы, заклинания, кольца, усеянные звездами, магические зеркала – все это волшебное и пестрое множество аксессуаров арабских фаталистов сплетается там в причудливые узоры, послушно следуя логике и порядку Востока. Герой некоторыми чертами походит на египетского посвященного из романа «Сет», пользовавшегося тогда невиданным успехом.
1 2 3 4 5 6 7