Через полтора часа «бюссинги» выползли из зева и ушли в ночь с потушенными фарами, как сорок призраков.
— А если поймать один «бюссинг» и подъехать? Откроют, товарищ капитан?
— Нет. У них пароль… знак… Ты что, их за идиотов считаешь? — недовольно сказал Седой.
— Да нет. Но ведь бывает и на старуху проруха.
— На эту нет прорухи, а есть точно выверенная схема. Туда, товарищ Феникс, не войдешь, да еще с взрывчаткой. А нужно…
— Если нельзя, то как же…
— По воздуху, Сережа, — прошептал Седой и вскинулся, словно опаленный внезапной мыслью. Замер и Веретенников, еще не понимая всей радостной, удачно пришедшей в голову командира идеи.
— Придется тебе отлавливать летучих мышей, — уже спокойно и иронично закончил Долгинцов.
Дерзкий план рождался у Седого, когда последняя машина покинула пещеру. План был и сложен и прост одновременно. Сделать садок, отловить десятка два крупных летучих мышей и привязать им на брюшко трехсотграммовые мины. Открыть ворота, замкнув электрическую цепь, закрыть дымовыми шашками вход от дзотов, проникнуть в пещеру и выпустить летучих мышей. Мышь долго не пролетит, вцепится в свод. Сработает взрыватель замедленного действия.
Седой не думал, что бочки с горючим расположены далеко в глубине пещеры — немцы не любят делать лишнюю работу. Оставалась, правда, весьма существенная деталь — как выманить рогу СС, охрану склада из той казармы или бункера, где они расположены. Нужен бой. Но сначала — демонстрация всех разведчиков, кроме троих. И нужны маски. Чтобы капитан Рутт не знал, что его, Седого, командира диверсионной группы «Кедр», нет с идущими в ловушку разведчиками. Маски можно сделать из противогазов.
Здесь другая война, думал Седой, здесь не гудят моторы, не рвутся мины и снаряды, здесь не требуется и особой храбрости. Здесь ценится выше всего умение терпеть и ждать, обмануть врага внезапным ходом, переиграть его умом.
И Седой вспомнил распадок на краю долины. Распадок — ловушка, каменный большой мешок с одним выходом. Немцы, конечно, знают о нем, и он в поле их видимости. Если провести группу по краю долины, ее зафиксируют немецкие наблюдатели.
— Что же там, в этой железной коробке, товарищ капитан, — прервал мысли Долгинцова Феникс.
— Там небольшой рубильничек. На всякий пожарный случай. Мало ли что там, внутри… вдруг заело трос, или все угорели от бензиновых паров. Ворота можно открыть и с улицы, только нужно замкнуть цепь. Ясно?
— Ясно… Как к нему подобраться?
— Пулеметом…
— Как это?
— Две очереди всадить в скальную стенку — она тонкая, добраться до коробки. И ее срубить пулями… Замкнуть цепь… И — «Сезам, отворись!».
— Здорово! Только кто же так точно напишет расписочку?
— Щеколда. Только он.
— А дзоты? Они, что же, молчать будут?
— Не будут, Серега, в том-то и дело. После первой же очереди накроют.
— Значит, нужно разбить камень с первой очереди?
— Да. Хорошо бы.

* * *
Седой собрал группу в расщелине на узкой площадке, где приходилось стоять в неудобной позе. Он кратко изложил суть плана. И попросил высказываться. Он надеялся на хороший подсказ. И получил его. Джанич — знаток пещер — взялся отловить десяток крупных летучих мышей.
— Они хорошо называются у Брема — «красный кожан».
— Самые наши мыши, — вставил Присуха, — а я гарантирую взрыватели к минам любого замедления…
— А мины?
— Мины, командир, сделаю я, — сказал Франтишек, — нужно ведь не более трехсот граммов взрывчатки.
— Да, «кожан» больше не потянет… — сказал Джанич.
— Щеколда?
— Спасибо, командир, за доверие. Постараюсь добраться до коробки. Только бы успеть…
Да. От Чиликина зависело все. Если не откроются ворота — вся затея с летучими мышами лопнет как пузырь.
— Знать бы, сколько их там? — вздохнул Гайда.
— Зачем? Сколько ни есть — все наши, — отозвался Арабаджев.
«Человек всегда должен надеяться на лучший исход, — думал Долгинцов. — А его-то и нет. Исход один. Смерть с оружием в руках».
Распадок — ловушка, капкан. Вошел и уже не вышел. Если немецкий комендант не дурак, он поймет всю выгодность своего положения и поднимет солдат по тревоге. Велик будет соблазн уничтожить всю группу одним махом. Наверное, за такое у них дают Железный крест.
«Как же тяжело отправлять людей на смерть, — думал Седой. — Ведь это их последний день, вечер, последнее солнце, самокрутка, рукопожатие. Другого дня не будет. Но ведь этот день приходит рано или поздно, а тебе вдруг выпало сделать для других людей такое великое дело, что все твое существование на земле окупается сразу и на долгие годы. И все равно, как все-таки тяжело посылать людей на неминуемую смерть». О себе за годы войны он привык не думать — смерть всегда ходила с ним рядом. Ему вдруг тепло и хорошо вспомнился Веретенников. Этот парень останется жить. Должен. Он же Феникс. А вообще везучий. Оказывается, есть на войне и такая субстанция — везение. Он вот тоже везучий. Сколько раз приходилось умирать, а живой.
К вечеру Гайда сплел из ивовых прутьев просторный садок. Вернулся из поиска Джанич с Арабаджевым. Они принесли в мешке двенадцать крупных мышей. Мыши отчаянно пищали, и Седой подумал о патрулях, которые иногда появлялись на скалах.
Ночь прошла спокойно. Веретенников доложил об очередном рейсе колонны «бюссингов». У немцев было все в порядке. Они работали.
Следующий день Франтишек и Присуха мастерили мины. Взрыватели должен будет вставить Веретенников в последний момент. Замедленность пять минут. Этого времени должно хватить, чтобы выпустить всех мышей.
Кончался день. Солнце огромным красным шаром медленно падало за вершину горы. Но и потом света его хватило, чтобы высветить лица сидящих кружком людей. Они писали письма. Все, кроме Щеколды и Седого.
Долгинцов отозвал Арабаджева, сунул ему гранату-неразлучницу и тихо сказал:
— Проведи мне людей мимо скального гребешка, Николо…
— Хорошо, Андрюша… Возьми письмо. Останешься живой, передашь моим. Только в руки. Хочу, чтобы ты рассказал сам…
— Если останусь, сделаю, как говоришь.
— Прощай… Помни Севастополь…
Они обнялись.
Солнце совсем спряталось за горой, и лишь призрачный полусвет говорил, что оно еще здесь, в этом краю, в этом полушарии. И в этом полусвете он, напрягая глаза, всматривался в их лица.
Они проходили перед ним строгие, подтянутые и красивые в свой последний час. Их лица были обращены к нему, и он едва уловимым движением головы кивал каждому. Они понимали, что командир захотел проститься с ними по-воински, просто, без рукопожатий и объятий, которые, может быть, даже и оскорбили бы их, уходящих на столь тяжкое и высокое испытание. Ведь никто из них не знал, как будет умирать, знал только, что смерти не миновать.
А Седой чувствовал, как каменеют скулы на лице. Последним шел Присуха. Он улыбнулся капитану, как улыбнулся бы отцу, но улыбка вышла горькой и фальшивой.
Горше всего было прощаться с Присухой, он был неистребимо юн и немного наивен в своем стремлении казаться матерым боевым разведчиком. Он был похож на мальчишку, играющего в войну.
Сзади вздохнул Веретенников. Группа скрылась за гребешком скал.

* * *
Рутт и Хёниш смотрели в бинокли через амбразуру дзота. Целый час они вели наблюдение за долиной. И никого. Никакого движения.
— Вот они, Гельмут. Все десять человек. Взгляни… левее распадка… А черт… их девять. И что это с ними?.. Они в масках.
Что бы это значило? Гельмут, мне нужен десятый. Где он? Такой огромный русский медведь. Что за чертовщина? И все равно мы их возьмем за полчаса. Сотня твоих парней, и конец.
— Я не дам команду оставить «Рай», Зигги…
— Ах да, — иронически обронил Рутт, — ты ведь поклялся фюреру выиграть войну, твердо следуя идиотским распоряжениям твоего высшего начальства. Зачем я ходил к русским? Я их всех сосчитал и разглядел в лицо. У них один пулемет МГ и десять автоматов, тюки со взрывчаткой и решимость взорвать склад. Это они. И они не успокоятся, пока не сделают своего дела. У тебя есть возможность их взять а получить Железный крест, а ты топчешься на месте. Они все здесь, кроме одного. Я не знаю, где он, но что может один? Даже если он медведь.
Поднимай роту, Гельмут. Если они сейчас исчезнут, мы не будем знать, что они сделают завтра. Взводом поиска их не возьмешь. Нужно сто твоих парней…
— Ты прав, Зигги, — вдруг согласился Хёниш, — я их возьму, пока они тепленькие и не подозревают, что лезут в мешок. Пусть они войдут в распадок. Это же мышеловка — откуда не выйдешь… Они глупы, как куропатки… Тревога! Зигги, поднимай роту…

* * *
— Смотрите, товарищ капитан…
Седой взглянул на ворота. Они были распахнуты. Из них выходили и строились в колонну по четыре солдаты в черных мундирах.
— Вот так-то лучше, — удовлетворенно пробормотал Долгинцов.
— А если кто остался?
— Бой вытянет всех, он просто их потребует, Серега. И что нам редкий заслон… мы ведь будем невидимками…
Они ждали. И вот в распадке загрохотало. Сотни стволов резали очередями ночь на части. Седой ждал трассы от гребешка, за которым укрылся Щеколда. Она возникла внезапно и сразу стала сверлить скальную стенку, прячущую коробку с рубильником.
Пулеметные очереди, как огромные длинные сверла, дробили упругий гранит, поднимая облачко не то пыли, не то мелких осколков.
…Саднило где-то внутри, словно вбили большой острый гвоздь, жгло шею и предплечье. И все эти отдельные боли угасали и растворялись, когда вспыхивала одна общая тягучая жуткая боль, перехватывающая дыхание. Но это был еще не конец. Он успел вставить последний диск, когда не почувствовал ног, перебитых длинной пулеметной очередью. Повисла левая рука. Но каким-то чудом ни одна пуля не коснулась головы. И сердца. Оно, как казалось Чиликину, заполняло собой весь мир, стучало гулко и больно. Оно подстегивало сержанта, и он понял, что счет жизни пошел на секунды.
Каменный щиток распался под пулевым сверлом, и открылась серая железная коробка прикрытия. Свинец разбил и ее. И замкнулась цепь — одна из пуль попала в рубильник.
Последнее, что видел Чиликин, был темный провал «Рая» и белесый в свете ракеты дым, ползущий на скалы. И в этом белесом дыму метались и гасли лучи карманных фонариков, слышались команды, топот ног, и Седой не спешил, стоя за козырьком скалы, в нише, буквально в двух шагах от входа. Шум сейчас поднимать не стоило. Немецкий заслон редок — сквозь него можно проскользнуть в пещеру. Веретенников держал садок наготове и, как только гомон немного успокоился, первым скользнул в темный провал. Они договорились с Седым пройти немного вглубь, чтобы действовать наверняка.
Долгинцов слышал стрельбу в распадке — она становилась глуше. Не так уже плотно звучали автоматные очереди, там погибала его группа, закодированная в штабе как «Кедр».
На мгновение они потеряли друг друга в дыму, наползающем в пещеру, и тогда Седой два раза стукнул себя ладонью по голенищу.
— Здесь я, — вынырнул из белесого мрака Феникс.
— Пора, Сергей… и осторожней… Выпустишь последнюю, бегом из пещеры и вниз, а там как получится…
— Получится… со мной не пропадете, — озорно сверкнул глазами Веретенников, — я везучий…
— На твоего бога вся надежда, — усмехнулся Седой, — давай я прикрою.
Долгинцов рванулся к выходу — ему почудилось движение. И он не ошибся. Из мглы вынырнули трое с автоматами на изготовку, с включенными фонарями.
Седой прижался к стенке, развернул автомат и расстрелял весь рожок. В упор. С пяти метров. Быстро сменил рожок. И на всякий случай дал длинную очередь в направлении входа.

* * *
Долгинцов катился по склону, расшибая тело об острые изломы скал. Он знал, что следом за ним катится Феникс, и считал секунды. «Вот сейчас… Ну же… ну…»
Сначала дрогнула земля, как во время землетрясения. Потом раздался страшный грохот, и вдруг небосвод озарила неправдоподобно яркая вспышка, и стало светло, как в ясный солнечный день.
Это было как ожог. И загрохотало непрерывно и сильно, как будто в землю с огромной силой били гигантским молотом.
На Седого упал обессиленный, с окровавленным лицом Веретенников.
— Это им, гадам, за ребят…
Пот, и кровь, и слезы смешались на его лице и Седой ощутил горький привкус соли, когда коснулся губами искалеченного лица сержанта.
— Это за всех, Сережа, за всех погибших наших солдат. Мы сделали свою работу хорошо… Нужно уходить и посмотреть, что в распадке…
— Да… Может быть, кто-нибудь остался… ну, раненый. Что вы так смотрите, товарищ капитан. Неужели все?
— Там была мышеловка. И для нас, и для немцев…
Седой покачал головой.
— Рота СС. Это много…

* * *
И все же Долгинцов ошибся. В живых остался Присуха. Он брел к стоявшему у края распадка «опелю» между рослыми эсэсовцами, тяжело припадая на правую ногу, в одной нательной рубахе, со скрученными веревкой руками.
Его взяли без сознания. И вот теперь он шел по краю распадка, невольно наблюдая за тем, как немцы убирают трупы своих солдат. Убитых было много. Но от этого не стало легче. Плен. Допросы. Пытки. Все это впереди. Такой «язык»! И после такого дела. Он ведь единственное оправдание охраны перед высшим начальством.
Присуха не очень боялся смерти. И все же мысль о том, что его может не быть на свете, обескураживала парня, казалась нелепой и никчемной. Всем своим существом он любил жизнь, любил всякое ее проявление. Так он жил с детства. Он и войну-то иногда принимал за игру. Когда его первый раз ранило, Присуха как-то растерялся, лежа на сырой земле. Но вокруг были свои, а это была жизнь. Он вспомнил, как отец драл его за взрывоопасные проделки, порой до жуткой, нестерпимой боли. Но это была жизнь. Он вспомнил, как они голодали под Саратовом, ели лебеду и крапиву. Но это была все же жизнь. Он вспомнил, как подрядился в экспедицию археологов рабочим и уехал в Среднюю Азию в пустыню. И как однажды заблудился в песках и погибал от жажды. Но и тогда это была жизнь. Была надежда на жизнь. И вот теперь… Он подумал, что хорошо, наверное, умирать среди своих. Это очень важно — среди кого умирать.
1 2 3 4 5 6 7 8